ГЛАВА 11
— Мам, а деда наш давеча птицу Сирин видел, она ему предупреждение напела!
— Дурак наш дед.
— Вот чудачка, — улыбнулся Видогост. — Сбежать от чародеев, чтобы потом жить с ними под одной крышей. — Заметив взгляд Онагоста, он добавил: — Но с другой стороны, ты бы не выжил. И я бы сейчас ничего не знал о ней.
Онагост усмехнулся и фыркнул. Видогост из рассказов мамы был совсем молодым мальцом, едва ли старше него самого, а сейчас перед ним сидел бородатый рослый дуб. Представить мужчину своим отцом не составило труда. Мама была бы рада, приведи Онагост к дому её давнего спасителя, — подумал об этом и тут же сник. Сложил руки перед собой и виновато поджал губы.
— В общем, — неуверенно начал Онагост, — тут такое дело...
Под нахмуренный взгляд Видогоста парень поведал про Белочников и что приключилось с ними после прихода головорезов. Видогост становился смурнее с каждым словом.
— Вы дружно решили, что Любица мертва?
— Ну а как ещё?
Видогост покачал головой.
— Плохо ты знаешь свою мать.
— Ты не видел её уже много лет. Как ты можешь утверждать, что она жива?
— Ты не видел её всего пару седмиц. Как ты можешь утверждать, что она мертва?
Онагост открыл было рот, чтобы возразить, но не нашёлся, что ответить. Вот и опустили его на землю.
— Вам что, — Видогост наклонился ближе, — настолько выгодно было похоронить женщину, чем пойти вызволить из темницы?
— Ты ничего не понимаешь, — процедил Онагост.
— Может быть, я ничего и не понимаю. Но за дорого человека костьми бы лёг. И она сделала бы то же самое ради вас! — ткнул он пальцем в стол.
— Кристалина мертва. Даже если я и вызволил бы маму, кто знает, что ждёт человека, который связался с чародеями и покрывал их много лет? Как по мне, лучше уж жить в темнице, чем болтаться на виселице.
Видогост вмиг помрачнел и, понизив голос, сказал:
— Я жил в темнице, парень. Поверь мне, несвобода хуже смерти. — Он провёл рукой по лицу, пригладив бороду. — А ты опять засунул свою мать туда, откуда она сбежала. Да, там нет насильников. Но тёмный подпол он и у княжьего терема тёмный подпол. — Видогост покачал головой. — Знаешь что, парень. Ешь и ложись-ка ты спать. Утром поговорим.
Он поставил перед Онагостом миску с тушёными овощами, печёное куриное мясо, уже остывшее, и пару ржаных лепёшек. Сам ушёл наружу, несмотря на ливень и ночь.
Онагост чувствовал себя скверно. Мало того, что без спроса пробрался в чужой дом, чем наверняка причинил неудобства хозяину, так ещё и оскорбил его. Хотя, собственно, чем? Он ведь просто рассказал то, о чём просили, только и всего. Но рассказ крепко обидел Видогоста. Что же, ну и пусть. Парень просто переночует и пойдёт дальше, ему незачем здесь задерживаться.
Утром разбудил Онагоста не крик петуха, а грубый мужской оклик, от которого парень вздрогнул. Со сна он не понял, кого именно звали. За окном ярко светило солнце, но оно едва взошло над макушками сосен. Негромко выругавшись, Онагост поднялся и размял затёкшее тело. Всё-таки спать на лавке лучше, чем на холодной земле. В голове мигнул вчерашний вечер, разговор с хозяином, и Онагост недовольно выдохнул. Ну вот, начался денёк.
С улицы снова послышался крик, на этот раз более надрывный. Неужели Видогосту нужна помощь? Недолго думая, Онагост выскочит наружу, щурясь на солнце, и огляделся. Видогоста нигде не было, но ведь звук доносился прямо из-за двери!
Парень встал посреди пустого двора, осматривая заросли и покосившийся заборчик. Наконец, закричав в третий раз, на дорожку выпрыгнул баран. Онагост икнул от испуга и попятился. Бешеное животное резко двигало головой то вправо, то влево, выискивая, видимо, куда спрятаться. На Онагоста ему было всё равно. Баран ещё раз заорал, и даже вблизи крик не был похож на блеяние. Скорее на вопль упавшего в яму мужчины, что уже третий день зовёт на помощь.
— Иди сюда, глупая скотина!..
Видогост вышел из-за дома, шатаясь и утирая взмокший лоб. Он надсадно дышал. Видимо, гнался за этим бараном. А животное, почуяв опасность, пронеслось мимо Онагоста и перепрыгнуло заборчик, ускакав дальше в поле. Онагост видел лишь чёрное курчавое пятно, летящее сквозь луг.
— Ну что же ты... — выдохнул Видогост, согнувшись и уперев ладони в колени, — не поймал за рога?..
— Так ведь удавкой надо, иначе затопчет... — пролепетал Онагост всё ещё удивлённый зрелищем.
Видогост махнул рукой и устало присел на ступеньку.
— Мне пора, — сказал Онагост. — Я только за вещами зайду. Спасибо за кров и еду, — поклонился не как хозяину, но косвенному спасителю.
Видогост откашлялся.
— Никуда ты не пойдёшь.
На миг внутри похолодело. Сразу вспомнилась яма с мертвецами, и Онагост неосознанно шагнул назад. Если придётся драться, то ему понадобится расстояние больше, иначе опалит себя. Но тут же его захлестнула новая волна страха, от которой подкосились ноги: перед ним был чародей земли. Наверняка мужчина умел такое, о чём Онагост мог только мечтать. Что Видогосту огненный малец, когда он мог даже не шевелясь свалить Онагоста с ног и задушить?
Видимо, заметив на лице парня страх, Видогост смягчился, добавив:
— Тебе всё равно некуда идти. А мне помощь не помешала бы. Да и давненько ко мне никто не захаживал, а умирать со знаниями... Как там в храмах говорят? А, страшный грех, — Видогост криво и быстро пересёк себя священным знамением и улыбнулся.
Онагост мало верил, что чародею действительно хотелось что-то кому-то рассказать, да и оставаться так близко к Станецку не было желания.
— Я найду, куда пойти. Ещё раз спасибо.
— Нет, стой!
Видогост подскочил и сделал шаг к Онагосту, но тот отпрянул, наткнувшись на заборчик. К сожалению, он не баран, и под портами были не сильные копыта, а ноги, иначе перепрыгнул бы преграду и убежал. Решив отвлечь Видогоста, парень выпалил первое, что пришло в голову, а точнее, что вертелось на языке:
— Что за яма с человеческими трупами в лесу?! — а сам начал потихоньку продвигаться в воротам.
Видогост застыл, брови его поползли вверх.
— Яма с трупами? Парень, ты о чём?
— Не прикидывайся! — Шаг, ещё шаг. — В четверти версты от этого дома выкопана яма, в которой лежат мёртвые люди. Что это значит?
Видогост покачал головой.
— Я не знаю, о чём ты говоришь, но окрест моего дома никаких ям нет. Я часто бываю в лесу и, уж поверь мне, ни разу не натыкался ни на какую я... — Видогост прищурился. — Яма, говоришь?
Онагост кивнул, краем глаза следя за забором, подбираясь всё ближе к спасению.
— Слушай, избавь меня от своих выкрутасов, — раздражённо бросил мужчина. — Хочешь идти — так иди по-человечески, а не крадись, как кошка.
Онагост лишь усмехнулся, но встал, ожидая ответа.
— Пойдём, покажешь, что там за трупы у тебя. — Мужчина подошёл к воротам и отпер засов.
— Никуда я не пойду.
Видогост крякнул.
— Ещё недавно говорил «ни за что не останусь», а теперь «никуда не пойду». Определись уж, что тебе надо.
На миг Онагосту показалось, что мужчина дёрнул кистью, чтобы зачаровать землю, и решил опередить его. Он выпростал руку, напрягся. На землю посыпались искры, и сухая трава тут же занялась огнём. Парень изумлённо уставился на последствие неудачного колдовства. Видогост засмеялся, и смеялся он долго, пока не закашлялся.
— Ты меня напугать решил? — хихикнул он. — Котёнок против волка. Иди уже, показывай, что там за яма, которая тебя напугала.
Видогост спешно затоптал костерок и вышел за пределы двора, оглянувшись на Онагоста и кивнув, мол, веди.
С одной стороны, если бы он хотел убить Онагоста, то сделал бы это без промедления и уж тем более не стал кормить и оставлять на ночь. Подивившись своей простодушности, парень зашагал прочь от дома, в сторону леса.
Он едва помнил дорогу, ведь ночью было темно, туманно, и никаких меток Онагост не оставлял. Памятуя, что Видогост знал здесь каждое дерево, он шёл по наитию, не боясь заблудиться. Было проще, если бы яма всё-таки источала запах.
Впереди показалось тёмное пятно, и Онагост замер, всё ещё боясь, что это ловушка, а он — самый большой дурак, поверивший капле милости. Ну что ему стоило убежать как можно дальше от этого дома? Что ему стоило приложить больше усилий и подпалить одёжку на мужчине? Ничего, правильно. Но сейчас он стоял в дюжине локтей от места, которое ещё ночью до ужаса его напугало. Страх забился где-то под ключицами, прожигая лёгкие. Или это снова был приступ?
Он ведь действительно забыл выпить мамино снадобье утром!
— Ну, — протянул Видогост, — это и есть твоя яма с трупами?
Онагост занервничал сильнее, когда понял, что находится на краю смерти, и что убийца, возможно, сейчас стоит за его спиной. Боги-боги, какой же дурак, ну какой дурак!
Видогост отошёл куда-то в сторону, а через мгновение уже вернулся, держа в руке крючковатую палку. Загнутым концом он подцепил что-то и поднял вверх. Онагост уже знал, что будет висеть на её конце, но, увидев это, удивлённо выдохнул.
Повиснув за глазницу, на палке держался собачий череп.
Не веря своим глазам, Онагост подошёл ближе к яме и заглянул, облегчённо и вместе с тем досадно выругавшись. Внизу лежали собачьи и волчьи головы и тела. В них по-прежнему копошились черви, и при свете дня зрелище стало ещё противнее. Видогост скинул череп обратно, выбросил палку и отряхнул ладони.
Но как же так? Онагост ведь не мог ошибиться, он отчётливо видел перекошенные рты и синюю кожу, походившую на студень. Неужели усталость и страх обманули его зрение? Или то была другая яма? Да нет, даже камень тот же. Что же это делается...
— Ты чего раскис? Расстроился, что там не люди лежат? — ехидно спросил Видогост, вмиг оказавшись рядом.
Онагост смерил его долгим недовольным взглядом, а затем коротко поведал о том, что видел ночью.
— Морок, — пожал плечами Видогост. — Просто так туманы в лесу не появляются. Может, проверяли тебя на прочность, а ты струсил и убежал, как зайчишка...
— Даже если струсил, плохо разве?! — вспыхнул Онагост. — Или лучше, чтобы яма всамделишно оказалась набита мертвецами, а я лёг с ними рядом?
— Ну всё, всё, умерь свой пыл, — замахал руками Видогост. — Какой-то ты горячечный, сынок.
— Я не сынок тебе...
— Но вполне мог им стать.
Онагост всё ещё обижался, что над ним вот так нахально насмехаются. Если бы Видогост в незнакомом лесу в темноте нашёл такое, у него бы пятки похлеще сверкали.
— А волков и диких собак сюда я сбрасываю. — Видогост потянулся. — На них черви хорошо плодятся, для рыбной ловли самое то. И не яма это вовсе, а так, канавка.
Онагост лишь хмыкнул. В доме ведь действительно пахло варёной рыбой, и наверняка где-то хранились запасы сушёной или вяленой.
Видогост шёл спереди, потому Онагост еле слышал его речь.
— А за то, что попытался напасть на меня, получишь урок ещё, — он махнул рукой, будто дал пощёчину.
— Послушай, — Онагост сжал переносицу пальцами, — у меня не было причин доверять тебе. И корить меня за это бесполезно, я всё равно буду стоять на своём.
— Понимаю, — кивнул Видогост, обернувшись. — Но урок всё равно преподам. Да хоть прямо сейчас.
Он развернулся встал лицом к Онагосту, благо, тот успел остановиться и не налетел на мужчину. Видогост поманил его рукой, веля подойти ближе.
— Давай, покажи мне свою силу.
Онагост опешил.
— Что, прямо здесь?!
Видогост кивнул и ожидающе уставился.
Что он уже умел? Да почти ничего. Будь на его месте Кристалина, вмиг бы наколдовала ручеёк или что-нибудь ещё. Онагост же мог только разрушать. Что же, он попробует...
Видогост встрепенулся, увидев, что Онагост сложил ладони.
— Э-эй, что творишь? Кто тебя вообще учил?.. — Видогост осёкся. — Ах да, некому же было... Ну, значит, слушай. Перво-наперво — всегда закатывай рукава.
— Но я и раньше колдовал со спущенными.
Видогост сощурился, спросил:
— У тебя что, рубаха огнеупорная? — Онагост нахмурился и мотнул головой. — Ты раньше, как ребёнок, только баловался. А теперь по-серьёзному будет. Ты же хочешь научиться чарам? Вот тогда слушай меня и не пререкайся, малец. Мама твоя послушала и не ошиблась.
— Ну не скажи, — развеселился Онагост. — Я вот намедни дом свой сжёг. Какое уж тут баловство.
— Про дом ты уже говорил, помню. Но то было понарошку, случайность. Череда совпадений. А тут, считай, поле битвы, да к тому же, с твоими умениями, ещё и непаханое. — Видогост зажмурился и сжал пальцами переносицу, как если бы у него болела голова.
Онагост послушно закатал рукава до локтей. Вытянул руку ладонью вниз и неуверенно повёл пальцами в воздухе. Земля под ногами зашуршала, трава сморщилась и пожелтела, превратившись в сено, а затем, с негромким хлопком, вспыхнула. Костёр получился небольшим, но забрал столько сил, будто Онагост на спине перетаскивал быка. Он пошатнулся и повалился вбок, рукой уперевшись в дерево, коротко выдохнул.
— Неплохо, — кинул Видогост. — Что ещё покажешь?
— А что ещё надо? — растерянно спросил Онагост.
Мужчина покачал головой, пробубнив «слабо, очень слабо».
— Сам-то ты что умеешь? — Онагост скрестил руки на груди. Ему не понравилось, что Видогост окрестил его умения слабыми. Может, они и не отличались вычурность, но для домашних дел этих чар вполне хватало.
— Почти ничего, — развёл руками Видогост и потряс ими, как если бы на них висели оковы. — Уже второй десяток лет моя сила закована, как и твоя. Единственное, что я умею, это возделывать землю и следить за растениями. А выращивать горные хребты и перевалы не доводилось.
Он помолчал, ковырнув землю носком сапога, вскинул голову кверху и, будто что-то сообразив, тут же опустил обратно, уставившись на Онагоста немигающим взглядом.
— Земельных чародеев ещё меньше, чем огненных или водных, — начал он отстранённо. — На моей памяти остался только один человек. Слышал что-нибудь про Цветаву?
— Конечно. — Сощурился. — Так, погоди, она чародейка земли? — удивился Онагост и радостно хлопнул в ладоши с довольной улыбкой. — Так и знал!
— Да не просто чародейка. С Бабаем когда-нибудь встречался? Вот и славно. Ты же знаешь, что они нутром чуют, что с детьми творится? А с чародеями и подавно. Вот и Цветава умеет чувствовать. И видит будущее.
— Выходит, она прорицательница? — Онагост нахмурился.
— Росточек мой, ты не бойся мира. Чем больше боишься, тем больше он от тебя отступает. А ты возьми да сделай шаг навстречу и увидишь, насколько ты здесь нужен.
— Она тоже была тогда в блудилище. Едва-едва сошла с палубы длинного корабля — такие те, с кем она приплыла, драккарами называют. Цветаву схватили, заломили руки и вылили ушат искрящейся воды на голову. А затем грубо закинули в крытую телегу, не забыв надеть оковы на руки. Вот так и возвращайся в родное государство, — рассмеялся Видогост и мгновенно сник. — Сбежать удалось малой горстке людей. Действительно много погибло в пожаре.
Видогост рассказал, как он сидел со всеми в подполе и услышал шум. Сначала подумал, что снова пришли люди с большими деньгами, но оказалось, не товар они искали. Воины князя пробили хребет хозяину, а остальных вымесков привязали к брёвнам и оставили умирать в пожаре. Некоторые попытались вытащить чародеев, но воевода приказал не трогать тех, кто носит на себе скверну, и плевать они хотели, что не все из названных скверными были искрящимися. Потому Видогост, единственный мужчина, помогал выбираться трём десяткам женщин, выбивая плечом горящие доски. Но пожар оказался сильнее, и больше половины девушек просто задохнулись. А те немногие, кому повезло, разбежались по углам государства. Видогост же выбрал самую лёгкую долю — запрятать свою силу глубоко под сердцем. Так вода не могла вычислить чародея, а тех жалких крох чар, просачивавшихся через печати, хватало на небольшое колдовство.
Теперь Онагосту стало понятно, почему Цветава так часто справлялась о здоровье мамы. Сколько же ещё тайн он не раскрыл?
В груди больно кольнуло, и Онагост почувствовал, как краска схлынула с лица. Нутро вмиг похолодело. Он с тревогой ждал продолжения, но больше ничего не почувствовал, словно укол был лишь напоминаем, кто здесь хозяин положения. И хозяином был далеко не Онагост.
— Ты чего это? — обеспокоенно спросил Видогост, приблизившись. — Ну не хочешь колдовать, пусть, раз так боишься...
Снова кольнуло, больнее, и, больше по привычке, чем надобности, Онагост прижал ладонь к груди, стараясь дышать осторожнее.
— Пошли домой, — хрипло сказал он и, не дожидаясь ответа, прошёл вперёд. Услышал лишь, как Видогост неприятно хмыкнул.
Дурачина, вот и кто заставлял чаровать? Какой он, оказывается, беспомощный без снадобья. И что же Онагост будет делать, когда то закончится? Ни записки с составом, ни лишнего пузырька. Помрёт да и только. А в груди всё сильнее скребло, подгоняя. Но ускорение шага равнялось смерти: участится дыхание, лёгкие охватит судорога, и не сможешь больше вдохнуть. И ты хоть что сделай, в лепёшку расшибись, ногтями землю рой, ничего тебе не поможет. Онагост даже не знал, чего боялся больше: потерять сознание и уже никогда не проснуться или терпеть сильнейшую боль в течение нескольких лучин.
Из-за спины послышался нарочито ленивый тон:
— Что-то ты осмелел, командуешь тут ещё. Дом-то хоть знаешь, где?
Онагост застыл, выругался, и Видогост почти врезался ему в спину. Он огляделся и беспомощно обернулся на мужчину. А тот как нарочно ждал и потому сразу метнулся в нужную сторону, задав направление.
Какой же Онагост всё-таки дурак...
Уже в доме он выудил пузырёк и сделал пару глотков, проверяя, не становится ли больнее. Затем глотнул ещё пару раз и спрятал отвар обратно в пестерь.
— Что это у тебя? — спросил Видогост, с интересом вглядываясь то в лицо парня, то в плетёный короб. Ну конечно, как он мог не полюбопытствовать.
— Отвар от болей, — просто ответил Онагост.
— Только лишь от болей? Ты знай, я не позволю распивать в моём доме подозрительные зелья...
— Да нет же, — раздражённо перебил Онагост. — Лишь мамин отвар. Никаких других опасных снадобий я не принимаю. Мне даже крепкие напитки нельзя, хотя я и так их не люблю, — Онагост поморщился, вспомнив пену, тайком слизанную с кружки с пивом пасечника в своё шестое лето.
В груди горело, и Онагост решил помолчать — тратить воздух на болтовню было опасно. Но Видогост так не думал и всё заваливал вопросами, на которые получал короткие ответы, конечно же, оставаясь недовольным такими крупицами знаний. Наконец, Видогост не выдержал и попросил быть откровеннее. Онагост лишь вздохнул.
— Как оно ощущается хоть? — раздражённо спросил мужчина и встал, наверное, не ожидая, что Онагост ответит. Тот помедлил, собирая красивый ответ о таком чудовищном проклятии.
— Поначалу как простое жжение, как если съесть что-то очень острое и очень горячее, но где-то около сердца. Затем, если резко вдохнуть, боль растекается калёным железом, отдаёт в костях, будто тело пронзают раскалёнными прутами. А когда пытаешься дышать, то будто находишься под водой, густой, как смола. Воздух просто не проталкивается в лёгкие. И начинаешь терять сознание от его нехватки, если уже от жуткой боли не потерял.
— Какая страшная дрянь, — фыркнул Видогост. — И что, ты не пробовал от этого избавиться? — Онагост развёл руками, покачал головой. — Хотя бы найти того знахаря и предъявить ему за — как ты выразился — ру-уны, которые мало того, что не помогают, ещё и хуже делают.
— А ты сам не пробовал найти знахаря и снять чары? — полюбопытствовал Онагост.
— А мне-то что, — отпил из кружки, — мне и так хорошо.
— Ну вот и мне хорошо.
— Было бы хорошо, так не боялся бы умереть всякий раз. Ты думаешь, отвары тебя спасают, жизнь продлевают? Они тебе только мучения продлевают, парень. Кончай с этим.
— Ты думаешь, раз твой знахарь смог по-человечески поставить печати, можешь теперь умничать и учить других чародеев, как лучше жить? — Хмыкнул. — Кончай с этим.
Лицо Видогоста стало нечитаемым.
Вот и обменялись любезностями, подумал Онагост и покачал головой. Нехорошо вышло.
— Ладно, прости, — сказал он. — Может, ты и прав. Вот только знахарь умер на следующей день после наложения печатей. Если кому и суждено их снять, то точно не людям из Желтоворота.
Видогост со знанием дела кивнул.
После довольно сытной пищи Онагост помог ему по хозяйству, загнал-таки чёрного барана домой, выяснив, что того звали Сажкой. На поля со всеми вместе Видогост не ходил, а на жизнь зарабатывал небольшой помощью с посадками. Уж он-то знал, что нашептать земле, чтобы та лучше давала всходы и чтобы насекомые и подземные животные — кроты и медведки — не ели корни.
Лишь только солнце начало клониться за деревья, Видогост опять заладил свою песню.
— Ну что тебе стоит попробовать ещё раз? — размахивая руками, говорил он. — В конце концов, тебя никто не заставляет поджигать храм.
— А я ещё раз повторяю, — упрямо отвечал Онагост, — у меня не нескончаемый запас, как ты выразился, подозрительного зелья. И терпеть боль, — он скривился, — я не намерен.
Видогост закатил глаза к потолку и, улыбнувшись, не отрываясь от верха, сказал:
— Я тебе его ещё ведро сварю.
— Да?
— Да.
Онагост поднял взгляд туда, куда смотрел Видогост, и увидел множество пучков самых разных трав, даже те, названия которых он не знал.
— Уговорил.
Позади избы была широкая прогалина, вытоптанная множеством копыт и поеденная животными. Достаточно просторно, чтобы никого не поджарить. Онагост вышел на середину, Видогост встал напротив. Пройди кто-нибудь мимо, так подумал бы, что мужики собрались драться. Хорошо, что люди не забредали сюда случайно, а по делу и вовсе не ходили.
Помня об утреннем наставлении, Онагост закатал рукава выше локтя. В бок ткнулся Сажка, и чтобы баран не пострадал, Видогост увёл животное в овин, хотя тот сопротивлялся, как мог. Его жалобное блеяние ещё долго звучало над прогалиной.
Для начала он решил вызвать небольшой огонёк, чтобы Видогост сказал ещё что-нибудь полезное. И совсем скоро у его ног теплился костерок, жадно поглощающий сухие травинки. Онагост выжидающе смотрел на своего... Друга? Отца? Наставника? Но тот не спешил делиться мудростями и тоже ждал, что Онагост сделает дальше. Парень выдохнул и попробовал разбить пламя на несколько частей, подражая Кристалине, что могла держать в воздухе много водяных шаров сразу. Но костёр предательски не делился, только трещал и взвивался, как неприручённый зверь. Тихо выругавшись, Онагост попытался его расширить и отпрыгнул, когда огонь полез целовать грудь и лицо.
— Что ты делаешь? — не выдержав, спросил Видогост.
— Колдую, не видно, что ли? — раздражённо бросил Онагост и снова вздел руку, заставляя языки пламени хотя бы плясать так, как ему хочется.
Видогост кратко пояснил, что таким топорным колдовством Онагост может только деревни под корень выжигать и что даже он, чародей земли, обращается с чарами куда более тонко. Негоже такому здоровому лбу так неумело управлять своей силой, говорил мужчина, и Онагосту эти упрёки не нравились. Давай тогда корить ромашку за то, что она только летом растёт и к зиме не приспособлена, огрызался парень.
— Да между мной и тобой огромная пропасть! — вскричал Онагост, когда в очередной раз Видогост позволил себе отпустить шуточку в его сторону.
Мужчина вскинул брови и нахально ухмыльнулся.
— И в чём же пропасть выражается?
— Ты умеешь колдовать и повелеваешь силой, а не сила тобой!
— Ну обуздать силу это пол дела. А вот понять, чего ты хочешь от своих чар, — на миг он многозначительно замер, затем продолжил, — это другое. И это я умею.
— Так покажи, — прорычал Онагост и оскалился.
— Ну-ну, не зубоскаль. Спокойнее. — Видогост щёлкнул пальцами. — Точно. Для начала успокойся. Нельзя нарушать равновесие, иначе все старания полетят — куда? Правильно, в бездну.
На уме у Онагоста было слово по-любопытнее, чем бездна.
Видогост велел успокоиться? Ха-ха, кому он это говорил? За всю жизнь Онагосту удавалось сохранять спокойствие только в мгновения приступов, в остальных случаях он ограничивался бранью, ещё реже — малой кровью. А уж когда дело касалось чар, тут его шатало как берёзку на сильном ветру. Иногда казалось, что и злится, и радуется не сам парень, а чары в его крови, но Онагост отгонял эти мысли. Всё же сила не могла испытывать чувства, она — не человек.
Глубокий вдох — насколько позволяла боль — медленный выдох. Спокойнее так спокойнее... А что дальше-то?
— А дальше, — Видогост взмахнул рукой, — пробуй. Но не как обычно, будто змея ядом брызжет, а постепенно, потихоньку.
Постепенно, потихоньку... Как вообще можно усмирить пламя, которое так и норовило вырваться? Онагост прикрыл глаза и сосредоточился на ощущениях.
— Найди в себе источник, откуда идёт сила, — подсказывал Видогост.
Где был источник огня? В очаге. А очаг? Где горело сильнее всего? Уж не в груди ли? Онагост прислушался и поначалу ничего не почувствовал. Ну боль, уже ставшая такой привычной, ну сердце, что билось, как у зайца, быстро, будто он пробежал не меньше версты. Затем боль отступила, дав место чему-то более плотному, почти осязаемому. Он нахмурился, приложил руку к груди, и показалось, что жар — а ничем другим это быть и не могло — отозвался, будто даже сквозь кожу, мышцы и кости он грел и пытался коснуться пальцев. Стало жарко. «Выпусти, выпусти, выпусти меня», — будто просилось тепло, от которого рябил воздух. Будто под рёбрами лежало раскалённое полено.
Парень привычно бросил взгляд на окружение, ища что-нибудь горячее. Он делал это неосознанно, скорее по наитию, ощущая тепло предметов где-то на задворках разума, под сводом черепа. Наконец, он нащупал крышу дома. Тёмная, она впитала столько солнца, что хватило бы на растопку бани. Мысленно собрав его вокруг себя, словно невидимый кокон, Онагост попытался направить тепло к ладони, и крохотный костерок тут же подпрыгнул и завис в воздухе в вершке от пальцев, чего не случалось раньше — обычно огонь сразу ложился на ладонь, будто выходил прямо из кожи. Онагост попробовал его покатать, и костерок заплясал, ловко скользя между пальцами, как пропущенная сквозь девичью косу лента. С губ сорвался смешок.
Видогост одобрительно хмыкнул и кивнул на закат, что начинать гаснуть где-то за лесом. Пора домой? — хотелось спросить, но Видогост, опережая вопрос, сказал, что ночь — его любимое время, да и так ярче и красивее будут видны чары огненного чародея.
Онагост ещё несколько раз вызывал пламя, делая его то больше, то разрезая на ломти, как острый нож — масло, то заворачивая в узоры, которые, к огорчению, пока не хотели держаться и изворачиваться так, как Онагосту вздумается. Последний раз он дёрнул за огненную ниточку внутри себя и замер, поражённый.
— Да как ты вообще посмел даже подумать о таком?!
Чей это голос? Женский, надрывный. Он шёл не извне, а изнутри, звучал в самой голове.
— Правильно мне мама говорила не уходить в твою семью. От тебя одни беды! Ещё и детей за собой уволок в Навью пучину, — разрыдалась. — Лучше бы ты и впрямь выжрал их, пока я ходила брюхатая...
Голос прервался, ушла из-под пальцев нить, и огонь погас. Онагост устало потёр переносицу и оглянулся на Видогоста, уже подошедшего и бросившего с толикой разочарования:
— Ну и чего?
— Кажется, я воззвал к чему-то не тому, — ответил Онагост.
Мужчина похлопал его по плечу привычным жестом, сказал: «бывает». На сегодня Онагост решил закончить и не привлекать лишний раз Навьих тварей. Видогост тут же разочарованно скривился. Пояснил: Навьих тварей боятся только простые люди. Они же не хотят навредить, они ласку любят, потому к чародеям тянутся — Навьи дети не обидят. Почти сразу после этих слов на поляну вылетела анчутка, и Онагоста передёрнуло от омерзения, но Видогост лишь посмеялся, схватил зубастую за крылья и, как провинившейся птице, распластал их, хрупкие, на ладони, стараясь не сломать. Анчутка трепыхнулась и жалобно заскулила, глядя чёрными глазами то на одного мучителя, то на другого.
— М-да-а, — протянул Онагост. Совсем недавно эта «безобидная» тварь со звериной жадность прокусила ему руку. А чего стоят Аука, лесавка, Полуденница и сам Древобог, Леший!
Что-то мелкое влетело в спину, и Онагост обернулся, осмотрел траву под ногами, подсвечивая теперь уже парящим огоньком. Чуть не раздавив жука, он поднял вверх хруща, осторожно держа в пальцах.
— Что там у тебя? — спросил Видогост и, лишь взглянув на хруща, с визгом отпрыгнул.
Онагост растерянно посмотрел на него, а затем рассмеялся. Надо же, такой большой и опасный мужик, а боится какого-то жука!
— Да ты чего, — не прекращая смеяться, сказал Онагост, — посмотри, какой хороший!
Он поднёс хруща к лицу Видогоста, и тот отпрянул, скривившись, замахал руками.
— Ненавижу их, большие и громкие, заразы, — он сплюнул наземь. — Выкинь, ради всего святого.
Онагост лишь хмыкнул и погладил хруща по пушистым усикам, заглядывая в чёрные глазки. Жук был явно милее зубастых кожаных анчуток.
Следующие три дня они либо говорили, либо упражнялись, но в основном, конечно, беседовали. Онагост рассказывал истории из детства и юности, Видогост тоже охотно делился прошлым, в красках повествуя обо всём, особенно о том, что касалось Любицы. Так Онагост узнал, какие ужасы на самом деле творились в хибаре на краю леса, откуда сбежала его мама.
За окном шёл очередной дождь, и из-за туч казалось, что сейчас глубокий вечер, а не середина дня. В доме было тепло и сухо — Онагост потихоньку учился распространять чары на более удалённые расстояния. Он делал так и раньше, когда грел курятник, но как-то резко, иногда даже боясь, как бы птицы не зажарились.
В кружке остывал отвар — Видогост не обманул и действительно сварил что-то, может, и несколько слабее, но похожее. По крайней мере вкус у этого отвара не был таким отвратным. Дождь стучал по крыше, забавно копошился Домовой где-то наверху, травы покачивались на слабом сквозняке. Тихо, даже слишком. Но не потому что Видогост ушёл куда-то в лес, и теперь единственным, что трещало в доме, были поленья в печи, — Онагоста впервые за столько времени не мучили разные мысли. Что же это, он всё прожил и отпустил или просто налаживалась жизнь? А может соседство с опытным чародеем так повлияло?
Онагост выдохнул и блаженно прикрыл глаза, грея ладони о кружку. Пусть он и сидел где-то в лесу в чужом доме — он обрёл отца в лице незнакомого человека, когда-то спасшего его мать. Ниточка, которая связывала его с семьёй, которой он лишился. И от этого становилось гораздо теплее, чем от самых плотных одеял и шерстяных одежд.
***
Небо было потухшим, буду разом выкачали весь свет. Оно и немудрено — вечером должен был пойти дождь, но тучи так и не выплакали ни слезинки и теперь зависли, путая звёзды в своих кудрях как богатые девки каменья в волосах, — и все, как одна, ворчливые и капризные. Ну да пусть, ему не было до них дела.
Глядя в это небо, высокое, покрытое серым мехом, как волк — шкурой, Волеслав напевал незатейливую песенку. Вроде, её пел кто-то в корчме за день до подожжённого дворца. В руках у него плясала тонкая палочка, листья и сучки с которой он оборвал для удобства. Перед ним расстилалось озеро, тихое и гладкое. Даже трава на ветру не шелестела.
Волеслав думал, что вчерашний день, принёсший столько сложностей, окажется для него последним, но нет, он по-прежнему сидел на берегу, в паре шагов от воды.
Он не хотел, в самом деле не хотел всего этого. Ему не то чтобы не нужны были дети, но проблемы, которые они доставляли, вынуждали думать об обратном. Ему было жаль себя, жаль Душицу, жаль своих родителей, в один день недосчитавшихся сына в доме несколько лет назад, — так он показал им, что готов начать свою жизнь. Тёмную жизнь, беспросветно и беспробудно никчёмную.
— Речка-речка, запрячь человечка... — пропел он тихонько. Эти слова Волеслав придумал сам и даже знать не знал, помогают ли они на самом деле или лишь звучат красиво и мощно.
В народе говорили, певцы слагают самые чарующие и околдовывающие песни. Так же говорили о тёмных знахарях, что положили свою жизнь на плаху служения Моране. «А если сложить певца и колдуна, что тогда?..» — с такими мыслями он баял свой заговор, едва ли способный дать хоть какую-нибудь защиту, а тем более выпросить помощи у богов.
Убить детей, отдать детей — вздор, чушь, блажь. Каждый раз, как возникало желание как-то избавиться от малышей, Волеслав мысленно давал себе пощёчину. Его любовь к ним была странной, хоть и отцовской, но с долей горечи и непринятия. Но как же сладко щемило сердце от воспоминания о предсказании ведьмы.
Его сын станет великим. Его дочь будет подле него, хотя у женщин в Новослави было не завидное положение. Не терпелось узнать, кем же они вырастут? Может, сын будет воеводой, а дочь княжьей суложью или одной из воинов в отряде? Пойдут в походы на степь и вернутся с победой. А может сын станет мореходом и торговцем? Или пасечником. Ну или, на крайний случай, корчмарём. Что-что-что судьба уготовила им?
И хоть бы жизнь у них была обычная, без чародейства и знахарства. Хоть бы никто из детей не повторил ошибок отца, не связался со смертью и тьмой, ведь такие светлые — Волеслав это видел — не способны на убийства и тем более колдовство на крови. Да благословят их отрёкшиеся от людей боги на вечную и счастливую жизнь.
Душица выла ночами об бессилия, и Волеслав не мог её успокоить. Смерть следовала по пятам, и минувшей ночью убили очередную семью. Вырезали под корень и вынесли всё добро из дома. Следующими должны были стать они, но головорезы с издевательским именем Белочники заглянули в их теремок и ушли. Одному из них Волеслав хотел выколоть глаза за то, какими голодными глазами тот пялился на Душицу.
Боги-боги, схороните их души, не дайте сгинут и не погубите сами. Да будет так.
***
Боевая стойка, взмах рукой, поворот. Упругий прыжок, громкий радостный клич. Видогост смотрел на это представление и лишь качал головой, низко склоняясь, чтобы не было видно улыбки, но Онагост всё видел, и потому с довольным лицом ткнул в бок мужчину. Тот лишь бросил короткое «мальчишка» и рассмеялся.
— Ну, чем на этот раз удивишь? — скрестив на груди руки, спросил он.
— А разве есть, чем?
Онагост ударил ногой по концу палки, лежавшей в траве, и она подлетела, и поймал её на лету. Подхватил, раскрутил и огляделся, придумывая, что бы выкинуть эдакого. За шесть дней, казалось, он перепробовал всё.
Видогост смотрел-смотрел, затем прищёлкнул уголком губ и подбоченился.
— А давай-ка вот что...
Он водил руками в воздухе, рисуя невидимые для незнающего узоры и фигуры; показывал, как подхватить, говорил, о чём думать и как представлять. От земли ощутимо шёл жар, и тело покрывалось испариной, — минувшей ночью прошёл дождь.
Онагост нахмурился, за пару мгновений обдумал предложение и, наконец, недоверчиво скривился и сказал, что это очень опасно и он не уверен, что справится. Видогост заверил его, что всё пройдёт хорошо.
— Но это безрассудно! — воскликнул парень.
— Вваливаться в дом к чужаку, прекрасно зная, что недалеко бродит убийца трупов в яме, вот это — безрассудно.
Онагост поджал губы. Подловили его.
Ветер был сильный, такой заклясть будет легче лёгкого. Глядя на тучи, Онагост представлял, что воздух плотный и осязаемый. Провёл рукой перед собой, ощущая, как змеятся дымчатые ленты между пальцами. В голове скраивалось полотно из тонких нитей, наполовину состроенных из ветра, наполовину — из пламени. Какие чувства Онагост хочет вживить в это заклятие? Любовь, счастье, одиночество? Пожалуй, всё и сразу.
Он спрятал руки за спиной, смотря в упор на Видогоста. Тот нетерпеливо топтался на месте. Онагосту казалось, что мужчина ничего не знает и идёт наугад, совершенно не заботясь о том, что может произойти на самом деле. Все упражнения ощущались не иначе как игрой. Будто на поляне собрались двое мальчишек и гоняли друг друга палками, готовя очередную дурачливую затею.
Онагост выбросил вперёд руку. Махнул в одну сторону — ветер лихо подхватил пламя, закружил; махнул в другую — вихрь взвился, взлетел выше деревьев и страшно развернулся, едва не задевая лес и двух чародеев подле его ног. Огненный смерч заворачивался, грозя утянуть за собой всё, что не приколочено. Огромный, исполинский рыжий великан.
Вот она, мощь, что некогда была запечатана знахарем с севера. Вот та сила, что таилась в глубине души и скреблась где-то под рёбрами. На тёмном ночном небе сияющий янтарный всполох. Онагост смотрел, и от великолепия у него слезились глаза. Он ещё никогда не чувствовал себя таким образом.
Волна подтолкнула его, и Онагост беспомощно шагнул в самое сердце смерча, зная, что тот его не обожжёт, — а огонь и впрямь не касался даже одежды. Было тепло, но оно не причиняло боли, от него не хотелось запрятаться в ледяную прорубь, а, напротив. Наверное, соберись сейчас пламя в образ человека, так Онагост станцевал бы с ним. Поток подхватил и приподнял над землёй, легко касаясь рыжей шерстью и игриво перемигиваясь.
Сердце сжималось от счастья и бешеной радости, хотелось петь и творить что-то невообразимое, прекрасное. Хотелось запомнить каждый миг, когда он наконец-то смог, не побоялся, ничего не разрушил. И его детище взвивалось и грозно нависало над поляной, искря и шурша, и среди плотной яркой завесы сияли отдельные языки пламени, переплетаясь и находя друг на друга, как стая бешеных лисиц.
Повинуясь будто чужой воле, огненный смерч разросся, раздался вширь. Послышался хлопок, а за ним странное шипение и вскрик, оборвавшийся так же резко, как и начавшийся. Онагост не сразу понял, куда пропал Видогост, а когда опустился вниз, мгновение счастья сменилось дичайшим ужасом.
На земле лежали едва тронутые огнём бляшки с ремня и горстка золы, ещё миг назад бывшая его наставником. На траву, рыжую макушку и плечи оседали сверкающие золотом хлопья пепла от вмиг растаявшего смерча.
Онагост не помнил, как дошёл до дома, как зарылся в чужое одеяло, но очнулся от того, что его трясло, как старое колесо на мельнице. Непослушные пальцы хватали край покрывала, но оно не грело, будто всё тепло, что было в теле, разом исчезло.
Он. Убил. Человека.
Осознание приходило медленно, как от тёплого речного течения оттаивала лягушка после зимы. Внутри ощущалась пустота, будто вырвали кусок чего-то важного, но слёз не было. Что вообще должен чувствовать убийца? Презрение — к себе, жалость — к мёртвому. Но Онагост не чувствовал ничего.
Мерзкий, какой же он мерзкий. Захотелось содрать всю плоть до основания и взглянуть на свою душу, непременно, чёрную. Ведь только чёрный душой человек мог отнять жизнь у другого, невинного. Его затошнило.
Дом разом опустел без хозяина, стал серым, выцветшим. Притихшим без рокочущей болтовни. Казалось, что и звери замолчали в своих загонах, скорбя. Только Онагост не чувствовал ничего, и от этого становилось невыносимо и противно от самого себя.
Кем приходился ему Видогост? Не отцом, не побратимом, но и не чужим человеком. Парень успел прикипеть к нему за эти несчастные шесть дней. Так почему же не было ни слёз, ни хоть какого-нибудь укола совести? Лишь тошнота и страх, головная боль и тревога. Хотелось выблевать собственные внутренности и заполнить пустоту отчаянием и раскаянием, чтобы наконец почувствовать всё, что следовало.
Неужели ему так легко лишить кого-то жизни? Пусть и не особо близкого, но Онагост сам себе дивился и не мог понять, в чём же дело. Когда он успел стать таким? Или потеря семьи всё же сказалась на отношении к миру?
Он уснул, а когда проснулся, первым делом пошёл проведать скотину, которой пора было вернуться в тепло, и вот тогда-то тревога накрыла его с головой. Всё мерещилось, что животные глядели с презрением и даже неодобрительно качали головой. На какой-то миг показалось, что он сошёл с ума, что всё это дурной сон, что его путал воспалённый разум. Всё было таким ненастоящим и в то же время до ужаса истинным. Место с чёрным пеплом Онагост обходил стороной и старался держаться от него подальше, чтобы уже через пару лучин вернуться к нему и броситься на колени, проговаривая «прости-прости-прости меня». Он осторожно сгрёб пепел в ладони и отнёс в заранее вырытую ямку.
Говорили, из тел чародеев прорастают подсолнухи. Из Видогоста, несомненно, вырастет самый мощный и красивый цветок.
Стоило только прибить рыхлую землю ладонью, как на него обрушилась волна осознания. Будто этим простым поступком он наконец всколыхнул речную гладь, что затихла перед бурей, и буря не заставила себя ждать. На мгновение Онагост забыл, как дышать, а образы всё мелькали перед глазами, от самой первой встречи, неминуемо продвигаясь к такому некрасивому окончанию истории. Щёки обдало холодным ветром, и Онагост почувствовал, что они залиты слезами, а вместе с холодом пришло и долгожданное облегчение, и разум наконец прояснился.
И первая же мысль показалась безумной, но вместе с тем правильной.
Онагост решил остаться жить в этом доме, вести хозяйство вместо бывшего хозяина. Если судьба так криво и страшно преподнесла ему такую возможность, он ей воспользуется, тем более, что больше ему деваться некуда. Руки потёрли запястья, чтобы скинуть ощущение надетых оков.
Его сила — его проклятие. И, видят боги, он пытался с ней совладать, но опять просчитался.
К слову, о богах...
Стоит наведаться в храм Промыслителя, обратиться за помощью. Уж священники должны знать, как избавить человека от так называемой скверны. И если он не сыщет там милости, то найдёт хотя бы смерть. Его кончина ничто по сравнению со всем тем горем, что он принёс.
Сколько же времени Онагост на самом деле пробыл в забытье? Хотелось верить, что не больше дня. Хотя ему было всё равно, время давно не на его стороне.
Ночь тихая, безветренная. Сажка тыкался в бок и жалобно блеял, будто выспрашивая, когда же вернётся хозяин? Никогда, отвечал ему Онагост пока гладил между чёрными ушами. Никогда он боле не вернётся, шептал, а у самого сердце сжималось от боли. И долго ещё будет болеть, пока глаза от слёз не потеряют цвет, не станут блёклыми, как потёртая кожа туфель его сестры.
Всех, всех развеял ветер. Кроме, пожалуй, мамы.