Пожар несостоявшейся полыни

За макушкой леса забрезжил рассвет, когда стены верхнего яруса дома обрушились, поглотив остатки сизых дымных воронок. За ними рухнули последние надежды на прежнюю жизнь. На разносившийся по деревне запах гари начали сходиться люди: кто кричал, кто обеспокоенно спрашивал о произошедшем, кто пытался развеселить хозяев неудачными шутками.

Толпа хотела зрелищ и справедливости — она их получила, думал Онагост. Он с ужасом ощупал ворот рубахи, но тут же выдохнул, обнаружив там твёрдые шарики — то была одна из рубашек с цветами полыни. Навьи твари ему не страшны, значит, он будет жить. И Кристалина, и мама тоже. Пожар отнял последние крупицы мироощущения, всё остальное стало не так важно, как безопасность, хоть и хрупкая.

Сестра, покачиваясь, стояла в одной ночной сорочке, босая и простоволосая, жалась к матери. Длинные пряди у лица с концов чуть подпалил огонь, оставив грязные дымные разводы. Она обводила толпу мутным взглядом красных и опухших от слёз глаз. Тонкие белые пальчики в подтёках сажи беспокойно теребили край рубахи Любицы, а женщина в ответ нежно поглаживала руку Кристалины, успокаивая дрожь в собственных ладонях.

Онагост первым пришёл в себя. Тряхнул головой, стараясь сбросить оцепенение. И без того спутанные рыжие пряди водопадом закрыли лицо. Онагост с раздражением откинул их назад, попытался собрать волосы в хвост, чтобы отвлечься, но подвязать оказалось нечем.

— Дядька, возьми.

Онагост опустил взгляд и увидел маленькую девочку, Марфу. Голубоглазая, в привычном белом сарафане с алым передничком. Она смотрела на него без ненависти, без страха или упрёка в отличие от других деревенских. Маленькая ручка протягивала зелёную ленту с вышитыми красной нитью узорами, её невинный взгляд приковывал. Ну что за милый ребёнок!

Онагост осторожно взял ленту в свою ладонь, улыбнулся и коснулся кончика носа Марфы в знак благодарности, оставив тёмный сажевый след, обхватил волосы и наконец закрепил.

К девочке подбежала женщина, и Онагост узнал в ней Заряну. Обняла её, крепко прижав к себе, глянула с долей враждебности на парня, как показалось Онагосту, подхватила и унесла ребёнка в сторону. Но сомнения рассеялись, когда она отчитала дочь, что та пристала со своими подарками к чужому горю. Значит, злость предназначалась не ему.

Надо было что-то делать. Просто так стоять среди толпы зевак и развлекать их ему надоело. Но что Онагост мог один против всех этих любопытных людей? Разве что напугать и разогнать по домам... Да, точно. Хотя, наверное, будет трудно подобрать правильные слова, но попытаться стоит.

Он громко кашлянул, привлекая внимание.

— Я бы попросил вас разойтись, — Онагост громко чеканил каждое слово, но люди и так внимали его речи. — Огонь может вспыхнуть снова и задеть вас. Пострадают дети, а может, и дома. Лучшим решением сейчас будет пойти к себе и на всякий случай быть готовыми к возгоранию. Ну, если только вы не хотите повторить участь многих сгинувших в огне деревень.

Он говорил что-то ещё, а что, и сам не помнил, настолько его вымотала эта ночь, но люди внимали ему, как посаднику с грамотой от князя.

Толпа запричитала. Кто-то ушёл почти сразу, некоторые медлили и напоследок с любопытством рассматривали горелый остов дома, а те, кто уходить не был намерен, предлагали помощь. Не Онагосту. Любице. Женщина любезно беседовала с каждым подходящим, выдавливая улыбку, больше походившую на болезненный оскал.

К Онагосту подходили мужики и парни и даже деревенский голова Берлей, предлагали начать работу прямо сейчас, но Онагост лишь отмахнулся, сказав прийти позже, но, удивлённый добротой, поблагодарил. Ему бы успокоить маму и сестру, что плакала одна, пошатываясь и неловко пытаясь скрыть наготу. Кто-то накрыл её узорным покрывалом, и Онагост узнал в нём Воиду, своего побратима. Тот заметил, что на него смотрят, и кивнул. Онагост кивнул в ответ.

Глядя на Кристалину, такую до странности притихшую и беззащитную, как когда-то в детстве перед шайкой злых мальчишек, Онагост острее чувствовал вину за нарушенное обещание, за нависшую над его семьёй угрозу, за все ожоги, за неосторожность, за предательство. За то, что он разрушил их единственное жилище в конце концов.

Кристалина робко осмотрела толпу и задержала вмиг переменившийся взгляд на брате. В заплаканных глазах застыл немой вопрос: «За что?» Онагост не понимал, был ли он задан лично ему или это была обида на судьбу. Однако, Кристалина направилась в его сторону, то и дело спотыкаясь о собственные ноги и наталкиваясь на снующих то тут, то там людей. Те возмущённо оборачивались, но, увидев, кто перед ними стоит, тут же сочувствующе охали.

Она остановилась всего в нескольких шагах от Онагоста.

— Скажи, — её голос охрип, — ты же не нарочно это? Ты же не хотел умереть и утащить с собой в могилу нас тоже? — Слёзы застыли в глазах, готовые вот-вот снова залить щёки. — Скажи, что это всё случайно. Ты же обещал никогда не колд... — Кристалина запнулась, затравленно глядя на толпу. Никто не услышал. — Не совершать зла. Ты же обещал, Онагост, обещал!

Последние слова Кристалина почти прокричала и окончательно разрыдалась, чем привлекла внимание остальных. Её хрупкое тело трясло от каждого всхлипа, а плачь больше походил на вой. Руками, перепачканными в саже, она раз за разом стирала слёзы, но те снова катились градом. В голове не осталось ничего, кроме жуткой обиды на брата. Хотелось послать его к Моране, избить, заставить обратить время вспять, сделать хоть что-то, чтобы прекратились стенания. Онагост частенько совершал ошибки, часто подвергал семью опасности. Они знали, что когда-нибудь настанет день, и он оступится окончательно. Но никто не знал, что этот день настанет так скоро. Они не были готовы.

Любица проводила со двора последних людей и вернулась к детям. Сама она выглядела ничуть не лучше Кристалины: растрёпанная, в запачканной сажей ночной сорочке, и только глаза гневно сверкали на раскрасневшемся лице. По крайней мере, так она выглядела живее, чем с натянутой улыбкой.

— Та-ак, — протянула Любица. — Онагост. Я требую объяснений. Немедленно.

Она сжала губы до белой полосы.

Под грозным взглядом матери Онагост вжал голову в плечи, из-за чего стал походить на нахохлившегося воробья. Он виновато смотрел то на зарёванную сестру, то на разозлившуюся мать, готовую, наверное, задушить его, так сильно у той тряслись кулаки. И без того сильное чувство стыда обострилось ещё сильнее. Хотелось прямо на месте схлопнуться, пропасть и больше никогда не появляться. Так же неимоверно хотелось, чтобы сжалились, но жалеть никто не будет, сам виноват.

— Это...

Голова Онагоста развернулась вбок от удара. Пощёчина заставила вздрогнуть не только его. Любица занесла руку для второго удара, но вдруг переменилась в лице, замерла и опустила её, видно, испугавшись того, что делает — она никогда ни на кого не поднимала руку, тем более на своих детей. Женщина виновато поджала губы, отвела взгляд, а затем снова вернула, сделавшись ещё строже.

Кристалина ошарашено наблюдала за этим зрелищем, даже перестала плакать.

Онагост коснулся опалённой щеки пальцами. Между бровями пролегла складка, рот удивлённо приоткрылся. Осознание пришло не сразу, как и способность говорить, в горле пересохло.

Что же, это лишь малая часть того, что он заслужил.

— Да, я... кое-что сделал. Неосознанно, — предупредил он. Каждое слово давалось с трудом, язык будто прилипал к нёбу. — Я много думал в последнее, время и как-то так вышло, что... — Глубокий вдох — выдох. — Одеяло воспламенилось, и я не смог сбить огонь. Я его скинул. Не подумал и скинул вниз, на доски, чтобы не навредить Кристалине. А дальше... Вы и сами знаете, что было дальше. — Взгляд невольно покосился в сторону обломков. — Я чудовищно виноват.

— Я тоже виновата, — тихо, точно мышь, пропищала вдруг Кристалина. Она покачивалась, хватаясь за плечо матери. Онагост удивлённо вскинул брови. — Если бы я сразу затушила пол, то дом был бы целым. Ведь, когда я проснулась, пожара толком-то и не было. Я замешкалась и просто сбежала. — Голова безвольно упала на грудь.

— Ох, горе луковое, что же мне с вами делать. — Любица осела на траву и обхватила голову руками, сжимая волосы так, будто вот-вот их вырвет.

Онагост опустился рядом на корточки.

— Мам, я всё восстановлю, а мы пока можем пожить у кого-то.

— Не ставят дом на погорелом месте, примета плохая.

— Мы уже столько примет не соблюли, и всё равно живы остались. Отстрою я дом, а пока гарь выветривается, можно пожить у кого-нибудь пару дней.

— Не найдём мы, у кого пожить.

— Как это?

Как можно было не найти, у кого заночевать? Деревня большая, все друг друга знают, все помогают как одна большая, пускай и не всегда дружелюбная, но всё же семья.

— Не найдём, потому что я не позволю. – Любица поняла взгляд. – Ты, когда что-то идёт не так, людей сторонишься, как бог знает кого, умертвий каких-то. И сейчас у тебя на душе отнюдь не спокойствие. Ещё не хватало, чтобы ты в таком состоянии и чужой дом спалил.

Сердце ухнуло в пятки. Снова Онагост приносит неудобства, снова из-за него всё катится в никуда. Он — сплошная воспламеняющаяся ошибка.

— Идите без меня. – Онагост серьёзно смотрел на мать. – Я здесь жить буду, в сарае устроюсь.

— Нет. Чтобы мать бросила своего ребёнка? Никогда и ни за что! — Любица грозно обхватила руками ноги ребят так крепко, что они едва не потеряли равновесие. — Все здесь будем. Куры живы, и на том спасибо.

Огонь не тронул огород, растения остались целыми и невредимыми, сарай тоже. Разве что пушистые макушки деревьев и крыши серели от седых хлопьев пепла. Да, думал Онагост, долго дождь будет смывать эту краску.

Дом стоял чёрный, точно смоль, смотрел тёмными провалами окон уцелевшего нижнего яруса. Печная труба возвышалась над погребёнными чердаком и горницей, точно домовина над курганом. Внутри царил полнейший бардак.

— О нет, нет-нет-нет, — Онагост раскинул в стороны обгоревшие доски и подхватил на руки странной формы смятую меховую треуху. — Нет, дорогой мой, живи, мы без тебя никак.

Треуха слабо трепыхнулась и чихнула облачком сажи. На Онагоста посмотрели два золотых сверкающих глаза. Домовой что-то недовольно проурчал, ловко соскочил на завалы и убежал в едва сохранившийся угол за печью. Оттуда клубами полетела гарь.

— Да тут не продохнуть, всё обгорело и провоняло. Даже дыра вместо крыши не помогает, — Кристалина с сухостью выкашливала каждый слог. Она лихо разгребала угольные завалы, недовольно морща носик. В очередной раз руки подхватили обломки и короткие ногти с неприятным скрипом, зачерпнув слой сажи, скользнули по гладкой кожаной поверхности, едва тронутой огнём. — О, надо же, сундук!

— Очень странно. — Любица осмотрела стены бывшей горницы. — Пожар был сильный, но сохранилась основа дома и некоторые вещи. Особенно меня поразило, что не затронуло сарай, да и деревья вообще не опалены, хотя от тепла должны были свернуться листья.

— Это я постарался.

Две пары глаз обернулись на Онагоста. Тот с озабоченным видом поднимал поеденные пламенем доски и перекидывал через стену прямиком во двор. И будто не замечал внимательных взглядов.

О нет, пусть Онагост и не славился внимательностью, но краем глаза всё прекрасно видел. Видел и молчал, выжидая, как робкие птахи перед бурей.

И буря не заставила себя ждать.

— Что значит постарался? — медленно, с нажимом проговорила Любица.

Онагост поднял взгляд на мать. Несколько мгновений он молчал, пытаясь сложить события прошедшей ночи, которые неспешно плавали в мутном, загустевшем, как кисель, сознании.

— Ну, когда я понял, что в дом мы больше не войдём, а Кристалина не может его потушить, я попробовал сам убрать пламя.

— Убрать? То есть, как?

— Ну, убрать. — Онагост говорил с неохотой — зря он решил встрять. — Затушить. Самому. И у меня получилось. — На миг по лицу скользнула радостная гордость. — Огонь исчез за одно мгновение. Растворился в ночной прохладе, — нервно рассмеялся, ожидая, что скажет мать.

Любица немного помолчала, а затем сделала непонимающий жест рукой.

— Давно защитные знаки перестали действовать?

Онагост так и застыл, опешивший. Надо же, сколько в голове прокручивал, а вышло всё совершенно неожиданным образом. Рука сама невольно потянулась к груди, опустилась к животу и ниже. Накрыло липкое противное чувство чужих грубых пальцев. На этих местах некогда маслами были нарисованы защитные руны — как выразился старик, — которые должны были сдерживать силу. Но они всё сильнее слабели. Не слабела только боль.

— Давно, мам, давно. Не колдовать больше не получается. — Онагост сокрушённо развёл руками, виновато улыбаясь. Теперь мама будет ещё больше бояться за их жизнь. А может, и его самого опасаться начнёт.

— Я и сама это успела заметить, но, наверное, гораздо позже тебя. Когда ты вдруг начал чаще уходить в себя и реже касаться легко вспыхивающих вещей.

В голове зароились мысли, вгрызаясь в последние островки здравости. Много, мелкие, назойливые. Стоило вообще не заикаться о том, что он был способен на что-то, кроме разрушения. Стоило послушать Полевика, что сидел теперь на обломках клети и плёл сухой венок. Стоило давно научиться усмирять чувства, особенно ярость. Боги, стоило вообще сбежать из дома ещё несколько лет назад и не мучить семью! Стоило... А действительно ли оно стоило того?

Обугленные доски ломались с противным сипящим скрипом, заставляя ёжиться и морщиться, засыпали всё вокруг тяжело оседавшей смольной крошкой. Пол был покрыт чёрной пылью, лица и одежда перемазаны росчерками сажи. Глаза заливал пот. Они походили на ладных темнокожих статмунов с Горячих островов — рабов, что привозили для знатных господ. За работой день прошёл быстро — над головой, где когда-то был потолок, сверкал ярким заревом закат, в свете которого плескались пушистые облака-барашки.

— Надо бы на речку сходить помыться до ночи, — Кристалина брезгливо осмотрела своё отражение на оплавленном медном поддоне. — Водяной же не будет против?

— Если правильно попросить, то он только за, — рассмеялся Онагост, и резко переменился в лице, — или нет.

Конечно, он шутил.

Кристалина нервно сглотнула, взглянула на свои ладони и вытерла их об подол и без того замаранной сорочки. Она подошла к сундуку, который так и остался стоять в стороне. Два других — Любицы и Онагоста — составили в уцелевший красный угол. Одним движением Кристалина откинула крючок и распахнула крышку. Кристалина была не многим больше сундука, он мог проглотить её целиком — так широко ящик раскрывал свою пасть. Сестра нырнула в него по пояс, лихорадочно ощупывая дно под вещами.

— Да! Уцелело! — В руке что-то поблёскивало. Кристалина потрясла вещицей в воздухе, и стены заполнил мелодичный серебряный звук.

Височные кольца. Чужие. Откуда они взялись и когда появились, не знал никто, кроме Кристалины. Медные тонкие и серебряные, состоящие из трёх колец, с резной огранкой и самоцветами. Такие кольца в Новослави простые девушки не носили — их могли привезти лишь зажиточные купцы с севера для княгини.

— Их можно продать и заплатить плотникам.

— Откуда ты эти кольца только взяла? — Любица отряхнула ладони и подошла ближе к дочери. — Неужели украла?

Кристалина обиженно фыркнула.

— Я же не карманолюбец какой-нибудь. Их принесло течением к берегу Маковой. Может, кто потерял, а может, и специально кинули, а Водяной вот подсунул. — Украшения звенели, и девушка поспешила убрать их вглубь мошны, а ту повесила на пояс, подумала, и убрала в сундук, прикрыв платьями и тулупом.

В углу из-под завалов бывшего голбца послышалась возня. Груда досок разошлась поперёк, образовав зазор: из него показалась большая куриная лапа, а затем жёлтая, точно воск, рука с длинными тонкими пальцами. Послышалось едкое тихое хихиканье, переходящее в хриплые стоны.

— Гадина! — Кристалина схватила обломок доски и принялась бить по торчащей костлявой руке. — Чтобы я не видела тебя больше здесь! Гадость такая.

По ушам ударил надрывный писк. Из-под досок выскочила худая сухая старушка с длинной тонкой мордой. Её тело опутывали старые тряпки и рваные цветные покрывала. Куриные ноги оставили борозды на полу. Глазки-бусины зло смотрели то на обидчицу, то на Онагоста. Кикимора противно завизжала, махнула острыми пальцами в воздухе и кинулась прочь в развалившееся окно, чудом протиснувшись сквозь узкую косую дыру. Поднялись тучи пыли и грязи.

— Мам, а прялки-то опять, получается, нет. Сгорела. — Кристалина откинула палку в сторону. В воздух взметнулись клубы сажи и пепла, отчего Любица прикрыла нос, но всё равно несколько раз чихнула.

— Не сгорела. Её эта тварь унесла, не заметила? — Любица поставила руки на поясницу и, прогнувшись назад, потянулась с тихим мычанием. — Пора бы уже на речку. Дальше поздно будет, не хочу проснуться и не увидеть себя в темноте сарая.

Она провела по лбу Кристалины пальцем, оставляя густую осыпающуюся полоску сажи.

— Думаю, после нашего купания речка будет зваться не Маковая, а Чёрная. — Онагост увернулся от ловкой ладони матери, замахнувшейся в попытке измазать его нос. Он засмеялся и обхватил щёки женщины грязными руками, от чего та ахнула и взъерошила его волосы. Рыжая макушка вмиг покрылась сажей.

— Но всё-таки баня была бы лучше. Тем более, дров для растопки более чем достаточно, — он обвёл рукой развалины горницы.

Любица присела, подняла глаза.

— В какую баню? Ты о чём вообще? Позабыл, что ночная баня — время, когда анчутки вместе с банником парятся? А почуяв от тебя недавние чары, они ещё хлеще налетят и искусают. На тебе и так живого места нет, вечно в синяках, ожогах и царапинах.

Онагост тяжело вздохнул. Что ему эти анчутки, когда у реки живут твари и пострашнее? Защититься от крохотных злющих духов проще, чем от тех же прошлогодних утопленниц, чьи рёбра почернели от времени и ила, а кожа на лице лопнула, подёрнувшись вязким тленом. Их волоокие глаза смотрели мутными зрачками в молочной поволоке, и не было в этом взгляде ни добра, ни ненависти — так, лишь игривое желание порезвиться и бросить надоевшую цацку. Тонкие костлявые руки синюшного цвета тянулись в попытке утащить в свой вечный подводный хоровод, а голоса — боги, какие у них были голоса! — сладкие, тягучие, с отдалённой хрипотцой, будто в мёд насыпали песчаную крошку.

Мерзость.

Второй сундук оказался доверху набит нарядами Любицы. Женщина радостно захлопала в ладоши, обнаружив сохранившиеся вещи и наконец достав на смену прожжённой чёрной сорочки свежую рубаху. Поднеся к лицу, вдохнула запах выстиранной ткани.

Онагост вперил взгляд в ворох этих вещей, туда, куда не доставал неверный закатный свет.

Правильно говорят — не поминай всуе.

В тёмном углу сундука притаилось маленькое существо, покрытое редким красным мехом. Оно медленно пережёвывало кусок шёлковой ткани, с тихим свистом кромсая его в труху. Заметив взгляд Онагоста, существо осклабилось, заурчало и жадно облизало ряд мелких зубов. Тонкие лапки вцепились в края ящика, царапая, подражая скрежету древоточца. В один миг оно подлетело вверх и устремилось в сторону парня.

Онагост схватил его на лету, в пяди от лица. Навья тварь впилась зубами в палец и спустилась ниже в попытке прогрызть мякоть ладони. По руке потекла капля крови.

— Что ты говорила об анчутках? — Ладонь вдруг засветилась белым, и существо, жалобно пища и воя, начало вырываться. В воздухе запахло жареным.

— Отпусти её, фу, Промыслитель помилуй, — Кристалина скривилась и прикрыла нос рукавом.

Парень разжал руку, и анчутка зашуршала обгоревшими крыльями и улетела прочь, оставляя за собой тоненькую нить дыма.

Женщины пошли к реке первыми, пока было достаточно светло. Онагост остался ждать их на развалинах дома. В сумраке летали мотыльки, где-то во дворе хозяйничал Полевик, за печкой шуршал домовой. Онагост прикрыл глаза и прислушался получше.

В ночной тишине едва слышно завывал ветер в лесу, среди деревьев бродила лесавка, а вдалеке в реке плескался Водяной. Жизнь в Новослави кипела даже ночью. На душе становилось мирно, но что-то всё равно не давало покоя, скреблось где-то под рёбрами и горлом, отзывалось колотьем в плечах и кончиках пальцев.

Да, Онагост хорошо помнил это чувство. Будто кто-то за тобой наблюдает, прячась среди листвы, стволов деревьев, за обломками дома. Этот кто-то был везде и одновременно нигде. А может, это голод давал о себе знать. Только оставшись наедине с собой Онагост понял, что со вчерашнего дня так ничего и не ел. Любица пыталась заставить его проглотить хоть что-то, но он упорно отказывался. А сейчас пустота в животе ощущалась особенно сильно. Он потянулся к корзине с пирогами, вытащил один, надломил. С рыбой.

В стороне стояла крынка молока, заботливо переданная Мавой через своего сына, немногим младше Онагоста. Он наклонился было за ней, но замер, заметив движение в кустах смородины.

Нет, ему не примерещилось — всё это время за ним действительно наблюдали.

До человека было не меньше двух саженей. Онагост медленно поднялся, сделал шажок вперёд и напролом побежал на заросли, надеясь навалиться на неизвестного, но тот успел выскочить на дорогу. Споткнувшись о порожек забора, Онагост чуть не налетел на калитку. Взгляд пытался разобрать что-то в полутьме последних закатных лучей. Безуспешно. Беглец успел скрыться. Пару мгновений назад он ещё стоял посреди дороги, но сейчас будто растворился. Было ещё достаточно светло, чтобы спрятаться и остаться незамеченным, как он смог и куда?

Онагост громко выругался и прошёл обратно к дому.

«Кто бы то ни был, нутром чую, он следил именно за мной. Стоит быть осторожнее при колдовстве, может, он ищет доказательства, чтобы вздёрнуть меня на виселицу», — подумал Онагост. Перед глазами промелькнули все казни за последние несколько лет. Самой яркой оказалась пытка маленькой белокурой девочки, неимоверно сильно похожей на Кристалину. Может, поэтому она произвела такое впечатление на Онагоста? Как бы то ни было, ещё несколько дней парень не мог спокойно смотреть на сестру — в голове сразу всплывало перекошенное лицо казнённой и до тошноты мерзкий восторженный рокот толпы, когда глаза несчастной с противным хрустом лопались под натиском зажимов, а руки беспомощно хватали воздух и подол кафтана палача.

Пирог уже не лез в глотку, перед глазами стоял образ человека из зарослей. Тёмные волосы, чёрный плащ. Скорее всего, мужчина, ведь плечи были широкими. Оружия при себе вроде не было, а если и было, то он явно не намеревался нападать, иначе бы сделал это без промедления. Кто ты, Навь тебя побери, такой?

Несколько раз ещё Онагост выходил за калитку, всё надеясь уловить какое-нибудь движение. Ничего, только тишина. Кое-как угомонив тревогу и дрожь в пальцах, он решил всё-таки съесть пару пирожков. На завтра нужны были силы — предстояла тяжёлая работа. «Был бы жив отец...». Да, лишние мужские руки в доме не помешали бы.

Странно, но Онагост помнил только отца и с возрастом всё чаще жалел, что того не было рядом, вспоминая его с теплом чего-то родного и такого далёкого. Со временем образ стал размытым и, вероятно, сильно исказился, но суть осталась. Коренастый русый мужчина с бородой. Кристалина точно пошла в него. А мать? Он совсем её не помнил, но его рыжина, скорее всего, от неё. Кто из них был кареглазым? Кто из них был чародеем? Он никогда не узнает ответов. Может, родителей уже и вовсе не было в живых, а скучать по мёртвым — самому свалиться в могилу. Но Онагост не мог забыть отца, его улыбки. Парень был уверен, что отец улыбался именно ему, своему сыну. В груди защемило. Так почему же они решили их бросить? Кто или что заставило родителей согласиться на такой шаг?

Издали послышались весёлые песни. Любица и Кристалина уже возвращались обратно, сестра даже размахивала мокрой и ныне чистой одеждой. С волос стекала вода. Кристалина запросто могла бы иссушить лишнюю влагу, но никогда не спешила это делать. «Всё, что создано матушкой природой, должно быть таким, каким она задумала. Если мы вмешаемся в её задумку, то совершим ошибку», — говорила она нарочито шутливым тоном. «Мы и есть ошибка», — мысленно с горечью отвечал ей Онагост.

Кристалина отжала волосы перед калиткой.

— Гостя, вода тёплая, как парное молоко. Иди скорее на речку, уже и спать пора будет, как вернёшься.

Онагост коротко кинул. Он решил не говорить о чужаке, лишь подхватил с пня у бани приготовленную заранее рубаху и порты и молча направился в сторону Маковой. Идти предстояло недолго, но сумерки, казалось, с каждым шагом сгущались всё сильнее. Совсем скоро Онагост почти перестал различать дорогу перед собой без усилий и шёл только на блеск и звук воды.

На старой разбухшей мостовой сидела голая бледная девушка с бурыми пятнами гнили и торчащими молочными, с запёкшейся коркой крови и ила, рёбрами. Её кожа словно отсвечивала перламутром в лунном свете, сияя. Завидев Онагоста, она ощерилась и спрыгнула в воду. Наверняка будь на его месте какой-нибудь Микула, так под водой оказалась бы не только эта русалка, но и он сам. Однако у реки стоял Онагост, горе-чародей, которого Навьи твари на дух не переносили. У духов вообще было странное отношение к парню. Чаще они досаждали по мелочи или просто тихо наблюдали, но иной раз могли и убежать в ужасе. Боялись они огня, что тёк в крови Онагоста, свет которого просачивался сквозь тонкую кожу. Такой незримый для людей и такой яркий для мира Нави. Он был живой, горячий, мог опалить любого, кто коснётся сочащейся пламенем раны, но такой манящий и сладкий. Давно забылось, какие они — чародеи огня — на самом деле.

Грязная одежда осталась лежать в стороне, на поваленном дереве. Онагост по колено зашёл в воду, и по коже побежали мурашки.

— Тёплая, ага, как же, — буркнул он себе под нос, медленно продвигаясь всё дальше от берега. — Для чародейки воды любая яма со снегом будет теплее самого горячего очага.

Ил и водоросли лениво лизали и оглаживали ноги, позволяя пройти всё глубже и глубже. Оказавшись по рёбра в воде, Онагост вдохнул, насколько позволяла тянущая боль в груди, и нырнул. Вода приятно холодила ноющее от дневной усталости тело. Перед глазами проплывали запоздалые рыбы, сверкая серебристой чешуёй. Где-то в глубине водоёма пела Богиня рек, одна из тех, что помогала, но не защищала. Таких богов, а точнее, божков, было много. Но ни от войны, ни от смерти спасти они не могли. Попросту не умели.

Совсем рядом проплыл большой зелёно-голубой пузырь, сметая всё на своём пути потоком воды. Скользкие жабьи лапы оттолкнули, нарочно развернули вбок, громоздкое тело духа поплыло в сторону камышей.

«Чтоб Навь тебя поглотила», — Водяного Онагост не любил. Тот вечно норовил утащить его ещё мальчишкой на дно. Не утопить, нет — напугать, а затем нахлебаться силы, которой в ребёнке всегда было куда больше, чем в других чародеях. Став старше, Онагост научился отпугивать хозяина рек и озёр, зажигая воду, заставляя её светиться ярким золотистым заревом, за что Водяной не раз грозился вырвать ему глаза и язык и пустить на корм ракам. Но пучеглазый склизкий гад понимал, что рано или поздно поплатится за такие выходки — Белочники не любили духов так же сильно, как и искрящихся, уничтожали по любому поводу, а если повода не находилось — придумывали и всё равно уничтожали, — Любице ничего не стоило донести стражникам на Навью тварь за пострадавшего сына. Хорошо, что за пределами города эти головорезы могли оказаться только проездом, оставаясь на ночлег в какой-нибудь корчме, если имелась.

Онагост вынырнул на поверхность, глубоко вдохнул и поплыл в сторону берега. Ночная мгла делала воду ещё темнее, направление приходилось держать на русалок на мосту — их кожа отражала лунный свет, из-за чего казалось, что мёртвые девушки светятся.

Мимо вальяжно проплыл Водяной.

— Не спится, костерок? — промурлыкал он. Слова выходили с противным бульканьем, от зубастой пасти несло тиной. — Правильно, зло никогда не дремлет. — И осклабился.

Онагост раздражённо хмыкнул. Сказал:

— Поэтому ты решил устроить ночной заплыв? Что тебе опять нужно? Мы приносили тебе кур пару седмиц назад.

Водяной ничего не ответил, только подтолкнул Онагоста волной ближе к берегу, от чего тот хлебнул воды и закашлялся, едва удержавшись на плаву. Ноги коснулись мягкого илистого дна, плыть больше не было смысла, да и находиться в воде тоже: грязь и пот смыты, а искупаться с щёлоком можно и завтра. Из-за облаков показалась луна, чей бок откусило время — ничего, скоро отрастит новый. Она давала достаточно освещения, чтобы не споткнуться на кочке, но и вызывала у всяких тварей непреодолимое желание побродить по окрестностям. Плохо было тому, кто попадёт в руки Полуночнице, или Навке, или ещё кому хуже. Мир Нави полнился всякой гадостью. Даже сейчас в зарослях камыша сидело большое лохматое существо, сверкая лысиной, прицениваясь к звукам в ожидании непослушной жертвы.

Бабай — так звали то, что пряталось в камыше — знал о детях всё, мог с одного вскрика или полувзгляда определить, что из себя представляет едва рождённый человечек — это помогало ему точнее выбирать себе пищу для поздней трапезы, ведь, по поверью, холёные, толстые дети богачей были более привлекательными. Он всегда знал, кто и что замышляет, у кого и что на уме. Ночами Бабай приходил к капризничающему чаду, но Онагост-то уже не ребёнок, бояться духа ему не стоило.

Хотя порой опасаться приходилось даже самых безобидных тварей.

Рубаха быстро намокла в холодной реке. Крепкие руки тёрли края ткани друг о друга, дабы стереть пятна прошедшего дня. Сажа довольно легко сходила со льна, и вскоре сырая отжатая одежда лежала на траве в ожидании хозяина, впитывая уже осевшую вечернюю росу. Вслед за рубахой на землю небрежно полетели порты.

Пару недолгих мгновений, и со стороны выстиранной одежды послышалось шуршание. Онагост обернулся и увидел призрачные светящиеся тела русалок. Те пытались утащить его вещи, уже навешав их на свои сизо-зелёные синюшные плечи. Онагост шикнул на них и угрожающе вскинул руку — с пальцев сорвался сноп горячих искр, но он этого не заметил.

Утопленницы ощерились, но положили вещи и попятились к мосту.

Сухая одежда приятно касалась уставшего от дневных работ тела. Немного раскалив ладони, Онагост высушил волосы, проводя руками на небольшом расстоянии от лоснящихся в лунном свете прядей. Засучив рукав, закинул мокрые вещи на предплечье и направился в сторону дома.

— Откуда взялся?

Голос прозвучал с утробным рычанием из зарослей. Камыши затрещали и закачались, пропуская вперёд лохматого духа. Косматая лапа потянулась в сторону Онагоста, будто указывая, мол, я говорил о тебе.

— Что? — Онагост опешил, не ожидавший, что Навья тварь заговорит с ним. — Ну, родился здесь, — чуть помедлив, ответил.

— Кто.

— Что – кто?

— Кто породил огонь? — Чудище лениво облизало лапу и почесало за ухом, совсем как кошка.

— Человек?..

— Кто.

— Моя мать, — догадался парень.

— Кто, — повторил бабай.

— Мать моя, — сквозь зубы процедил Онагост. Беседа начинала его напрягать. — Чего ты хочешь от меня?

— Кто, — упрямо рычал дух.

— Да что ты заладил всё, кто да кто. Не знаю я. Никто не знает, только... — Глаза удивлённо расширились. Внезапная догадка вонзилась мозг и застряла в нём, словно тупая стрела.

Кто мог знать, откуда появился Онагост? Его мать, а если быть точнее, та, что вырастила его, заменив родную.

Чудище удовлетворённо мурлыкнуло, погладило волосатый живот. Оно уже собралось было уходить, но в стороне послышался далёкий плач младенца, и дух повернул голову в сторону звука. Большие жёлтые глаза хищно сверкнули в лунном свете, ноздри расширились, жадно вдыхая воздух. Бабай поднялся на лапы и, нелепо переваливаясь как большая птица, быстро пошёл к домам, что лежали за лесом, оставляя дорожку из примятой травы и, кое-где на кустах, клочки шерсти.

— Откуда взялся огонь... — прошептал Онагост.

***

— Дверь надо приоткрытой оставить, воздух спёртый вывести.

Любица всё думала, как сделать их житьё в сарае ещё приятнее. Припасённые одеяла уже лежали на заготовленных кучах сена, рядом с местом Онагоста стояла кадка с водой — противопожарные меры. Она призадумалась, сощурившись.

— Наверное, лучину стоит зажечь, ни зги не видно.

Онагост коснулся пальцем тонкого конца длинной щепки, вставленной в светец, и та надрывно затрещала, отравляясь огнём. Узкая часть огарка начала тлеть, освещая пространство временного пристанища, разгоняя по тёмным углам духов Нави.

На небе ярко светила луна, предвещая безоблачную ночь. Лес тяжело вздыхал под порывами ветра. Лето крепко хваталось за бразды правления, вытравливая последние куски зимы, выжигая время Мораны крепким солнечным кнутом и тёплым дыханием дурманящих ночных полей. Скоро наступит месяц изок.

Кристалина распустила сырую косу и принялась распутывать волосы гребнем. Чёрные концы она постаралась срезать ножом — теперь пряди снова имели равномерный светлый русый цвет, будучи чуть тёмными лишь у корней — отросли за холодное время года. Девушка осторожно расправляла колтуны, стараясь оставить копну волос как можно целее.

Любица недовольно цыкнула и подхватила второй гребень, взялась расчёсывать другую половину волос Кристалины, попутно придирчиво осматривая комнатку.

Онагост удобно устроился в получившейся постели. Заложив руки за голову и глядя в потолок, он морщил лоб и щурился, будто силясь вспомнить что-то очень старое, настолько далёкое, что, возможно, оно уже и стёрлось, оставив привкус прелых переживаний.

Любопытно, о чём же Онагост думал сейчас?

Не важно, главное, чтобы не грыз себя — не виноват и всё тут. Это было ясно как летний день — Любица знала, на что шла, когда согласилась приютить особенных малышей.

Онагост опустил глаза и встретился взглядом с матерью. Тут же резко сел, глядя в упор, и, сделав вдох, выпалил на одном дыхании:

— Мам, а скажи, кто наши родители? Откуда мы всё-таки у тебя взялись?

Вопрос прогремел в тишине. Женщины замерли. Кристалина извернулась, выпутавшись из рук Любицы, и обернулась на неё, с интересом глядя на растерянное лицо матери.

— Я же много раз говорила, что не могу сказать точно...

— А точно и не надо. Ты толком-то никогда и не рассказывала, как мы вообще к тебе попали. Только, мол, пришла в этот дом уже с детьми на руках. Этого мало...

Онагост задумчиво крутил сухую травинку меж пальцев. Медленно моргнув, он уставил взгляд на мать. Боги, какие же у него глаза! Цвета свежего спила ольхи. Любица всегда невольно любовалась своими детьми, пусть и неродными.

Кристалина отложила работу.

— Слушай, а может нашим отцом был Жиж? — хихикнула она.

— Ага, а матерью Морана. — Короткий смешок сорвался с губ Онагоста. — Ах, какая пара! А может, ты втайне жизни чужие собираешь, а, сестрица?

Кристалина прыснула и чуть не свалилась со своего места, влекомая накренившейся кучей сена.

Любица тихо вздохнула и потёрла виски. Она не оценила выпады детей, лишь сидела, сжав губы в тонкую нить, будто сдерживая потоки слов, которые она даже не подобрала. Руки беспокойно перебирали зубцы гребня, и те с глухим звоном возвращались на место. Наверняка было видно, что ей не особо приятен предстоящий рассказ, однако, она задумалась, падая всё глубже в воспоминания, словно в тёмные воды озера.

***

Душная сырость не давала сделать вдох, горечью и солью оседая в горле. Земля под ногами грозилась разверзнуться и утащить на глубину всякий раз, как нога невольно оскальзывалась на камне или бревне. Посох потерялся где-то далеко за спиной, проверять глубину топи стало нечем, а ходить на ощупь было опасно. Под ногами хлюпал сырой мох. Болото казалось бескрайним, а сил оставалось пугающе мало. Подгонял вперёд лишь страх так нелепо утонуть, успев убежать от самой смерти.

Нога скользнула по сырой подмёрзшей листве, и девушка сорвалась в холодную грязную воду, чудом уцепившись за куст брусники. Страх волной подкатил к горлу. Дрожащими руками она хваталась за ломкие ветки, молясь всем богам, чтобы корни выдержали её. Шёлковый сарафан намок и тянул вниз. Кожа на ладонях саднила, в глаза и рот назойливо лезла мошкара. Последний раз она подтянулась на руках. Колено коснулось земли, и девушка перевела дух, нервно рассмеявшись. Она потянулась вперёд, хватаясь за следующий куст, наконец вытащив ноги из вязкой холодной жижи, и села под близ стоящей сосной, тяжело дыша. Болотные твари сегодня были в хорошем расположении духа, иначе бы не дали так просто выбраться и давно утащили на дно.

Сколько уже она бегает по лесу в надежде скрыться и запутать преследователей? Она потеряла счёт времени, гонимая судорожным страхом. Луна давала достаточно света, чтобы не наткнуться на дерево или ещё на что, но не отгоняла тревогу. Казалось бы, совсем скоро, по подсчётам Видогоста, она выйдет на деревню, где сможет схорониться. Только это «совсем скоро» должно было наступить премного лучин назад. Девушка беспробудно блуждала, путаясь в тонких звериных тропках и знаках, которым научили её приятели. Здесь ли живёт Аука? Где Леший оставил взгорочек с запасами для путника? Какие узоры рисовать на запястьях для защиты?

Ещё пару дней назад она сидела в тёплом теремке со своими названными братьями и сёстрами по несчастью, обслуживая знатных людей. Яркие тонкие сарафаны, весёлая музыка гусляров и пьяные приставания. Хоть она и не была чародейкой, её руки тоже заковали. Держали в одном подполе со всеми, будто в порубе — для безопасности. Если бы князь прознал, чем занимается знать, отлучаясь из города, он бы сжёг корчму дотла. Потому за девушкой запросто могли устроить погоню — она слишком много слышала и видела, а такие люди были опаснее чародеев.

В очередной раз ком подкатил к горлу. Она сдерживала слёзы в течение всего пути. Нельзя плакать, не смей, иначе взгляд помутнеет и, не приведи Промыслитель, утонешь или собьёшься с пути — хотя куда уже больше. Но сил держаться осталось мало. Она столько ещё не высказала, столько не успела выплакать, потому что не время для нытья.

Время для спасения своей шкуры.

Противный до тошноты запах гнили, куча комаров, затхлый воздух. Её мутило. Безумно хотелось и спать, и есть, но останавливаться нельзя. Если ты двигаешься, значит, жив. Рассвет ещё не скоро, дотянуть бы до него...

Ноги наконец нащупали твёрдую почву, и девушка облегчённо выдохнула.

Тропа петляла меж деревьев в высокой поросли и, судя по следам недавнего присутствия людей: примятая трава, щепки и остатки пирования, — должна была вывести к поселению. В противном случае, она отсюда никогда не выйдет.

Не выйдет живой.

Ночная тишина была нарушена внезапным визгом и хохотом. Девушка замерла, испуганно озираясь. В полутьме взгляд едва цеплялся за дальние деревья. Птицы взметнулись, лес наполнил грай. Где-то совсем близко заухала крупная сова, слетев с ветки и скинув несколько шишек. Неизвестное препятствие находилось на намеченном пути к выходу из леса. Отступать нельзя — впереди деревня, позади же — прямая дорога к смерти.

Она устала. Чувства притупились настолько, что не осталось ни страха, ни отчаяния — всё вытравил лес. Беглянка решительно направилась в сторону звука, повторяющегося из раза в раз, то раздаваясь надрывным плачем, то стелясь по траве тихим завыванием. Что бы там ни было, волк или лесавка — она готова, пусть даже лес заберёт её себе.

Девушка твёрдо ступала по траве, а обувка вторила ей, чавкая от набравшейся внутрь болотной жижи. От каждого дуновения ветра по коже то и дело гуляли мурашки — намокшее тонкое платье, пристывшее к липкой от сырого воздуха коже, совсем не грело, лишь очерчивая через чур тонкую девичью фигуру, — шутка ли разгуливать в таком наряде морозной ночью, хоть и весной.

Впереди показались камни. Находясь на возвышении, они составляли нестройный хоровод могил. В самом центре стоял столб — тонкая работа резчика оставила на деревянном капи лик Макоши, покорёженный в страшной улыбке, смотрящий пустыми глазницами. Но взгляд едва ли приковывала богиня.

Два шевелящихся тюка, лежавших у её подножия, растягивали тугую ткань в попытке выбраться. Они-то и визжали всё это время.

Девушка осмотрелась, не стоит ли кто за её спиной, устроив ловушку, — тишина, только противное шуршание со стороны капища. Беглянка неспешно приблизилась к одному из свёртков. Раскрыть и посмотреть, кто в них лежал, мешал узел, но, даже не развязывая, она догадалась, и догадка бросила в холодный пот. Ломая остатки ногтей, девушка разодрала ткань. Луна осветила лицо младенца. Пальцы покрылись липкой жижей, в нос ударил запах человеческого железа — ткань оказалась облита кровью. Пару мгновений, и другой свёрток явил на свет второго ребёнка.

Кто-то решил провести обряд и оставил в качестве откупа живых детей. Немыслимо!

Младенцам было не больше двух месяцев от роду, мальчик и девочка. На головах у обоих росли короткие мягкие волосы. Девушка бережно обернула детей в остатки ткани и подхватила. Ноша оказалась тяжёлой.

На небе сгущались тучи, закрывая свет. В лесу стало темно, воздух отсырел и садился на кожу и волосы. Небо расколол золотой всполох, на мгновение осветив дорогу. По всей видимости, скоро должен начаться дождь, он как раз заметёт следы. Не разбирая пути и надеясь на счастье, беглянка бросилась вперёд, что есть мочи.

Дальше от капища.

Ближе к спасению.

Тропа вела косо с горы, через кусты и кривые сосны. Терпкий запах смолы перебивался запахом железа от детей. В голове застучало, нога едва не подвернулась на очередной кочке. По лицу били ветви кустов, подол платья оказался весь в колючках лопуха. Она перестала понимать, от чего бежит — от людей или страшной кумирни, которая в свете молнии смотрела на неё пустыми глазницами.

Девушка не поверила своему счастью, когда выскочила на поляну под открытым небом. Слёзы навернулись при виде срубов и неяркого света в окнах. Она заметила дом, стоявший ближе всего к лесу, окружённый невысоким забором и раскидистыми пахучими яблонями — внезапные заморозки не побили едва распустившиеся цветы. В него и постучалась.

Неловко переминаясь с ноги на ногу, девушка ждала хоть какого-то признака гостеприимства, но дверь, как назло, всё не открывалась. Надежда наконец заночевать в тепле под крышей начала таять, как лунная рябь на воде с приходом утра.

Дверь тихонько отворилась, из маленькой щёлочки на девушку посмотрел внимательный глаз.

— Кто такая? Зачем ко мне?

Сухой старческий голос звучал напугано, хоть дед и пытался придать ему уверенности. Во взгляде — ни капли жалости. Ну конечно, кто мог заявиться при полной луне посреди ночи в дом на окраине леса? Жалость к Навьим тварям не проявляют, а выглядела она под стать умертвию: худая и бледная в свете луны, в колтуне из русых волос листья, иголки и ветки, на запястьях красные следы от верёвок, платье грязное, в руках два кровавых младенца, да и пахнет от неё отнюдь не цветочками, а самым настоящим гниющим болотом. И кровью.

— Мне ночлег нужен, я сбежала, — севшим голосом проговорила девушка. — Платить мне нечем, но в долгу не останусь — помогу по хозяйству. Только прими меня.

Щель стала немного шире, и девушку рассматривали уже два глаза. Из дома пахнуло вяленой рыбой. Старик криво усмехнулся, показав гнилые жёлтые зубы, задержал взгляд на детях, но дверь отворил, сделал приглашающий жест рукой, слегка наклонившись.

Девушка прошмыгнула мимо старика вглубь дома.

Лучина освещала просторную горницу с клетью, в углу стояла большая печь, недалеко от печи — лестница, наверняка вела к верхним горницам. С противоположной стороны всё было завешено рыбой, сетями, снастями.

Рыбак — как окрестила его про себя девушка — прошёл от двери к столу и молча достал кувшин с чем-то жидким и разлил по двум глиняным кружкам. Запахло дрожжами, послышалось шипение. Следом на стол лёг хлеб и солоница — даже при слабом свете девушка разглядела на ней мелкую резную ознамёнку.

— Ну, угощайся, коль с добром пришла. — Старик сел на лавку, похлопал по месту рядом. — Звать меня Боян. А тебя как, лесная девка?

— Лю-Любица, — едва слышно проговорила она, запнувшись.

Что-то недоброе скрывалось в этой гнилой улыбке. Глаза всё жадно рассматривали её, замирая то на просвечивающиеся через платье груди, то на тонких ногах. Он облизнулся, сцепив руки в замок. Наконец, его взгляд снова упал на два молчащих свёртка.

— Такая молодая, а уже с детьми. Нагуляла или кто помог?

— Ну что ты, я же на самадайка какая-то. — Любица стыдливо прикрыла грудь руками, стараясь не пересекаться с жутким взглядом Бояна. Так вот почему он так странно смотрел — рыбак принял её за блудницу!

— Самадайка? — Старик недоумённо изогнул бровь. — Ты не отсюда, что ли? И буквы произносишь чудно́ так, со звоном.

— Не отсюда.

— Тебе сколько уже?

— Шестнадцатая весна минула.

Беглянка подошла к столу, но садиться не стала, побоялась. Взяв ломоть хлеба, замешкалась — соли не хотелось, но отказ от неё означал бы, что она не человек, а какая-нибудь Навья тварь. Подумав, всё же опустила кусочек в солоницу и быстро съела, сделала большой глоток из кружки. Пиво оказалось на удивление прохладным. Хлеб ушёл быстро. От пищи и хмеля начало клонить в сон.

— Я, наверное, на лавку лягу. — Она широко зевнула, прикрыв рот рукой. Тревогу как рукой сняло. — Но сначала нужно накормить малышей. У тебя не найдётся рожок и молоко?

— Найдётся, козье, только с вечерней дойки. — Боян потянулся к крынке на столе, прикрытой тканью. — Разбавить водой и можно кормить. А ты что титьку-то не даёшь? Грех это. — Двумя пальцами — указательным и средним — он коснулся левого плеча, правого, живота и провёл вверх, ко лбу, будто рассекая невидимой линией верхнюю половину тела пополам.

— Так нет у меня молока, пропало. — Соврала и глазом не моргнув. — Вот, перебиваемся тем, что боги посылают.

Будто почувствовав скорую трапезу, малыши зашевелились и закапризничали. Первой Любица взяла девочку. Волосы у неё были светлые, почти белые, точно молоко, но всё же в кровавых разводах. Рожок удобно лёг в ладонь, и девочка жадно обхватила ручками надетое на него вымя. «Такая невинная, светлая... Пускай будет Кристалина — словно хрусталь льда на озере», — невольно подумала Любица и ласково улыбнулась своим мыслям.

Мальчик оказался более изворотливым и всё никак не хотел лежать на руках, капризничал и размахивал ручками. Кормить пришлось на силу. Ребёнок норовил отвернуть голову, смотрел по сторонам внимательными карими глазами, глядя то на новоиспечённую мать, то на старика. Боян всё стоял, скрестив руки, и криво усмехался, когда мальчик отворачивался и марал щёки в молоке.

— Ну что, накормила? Хватило им? — ехидно спросил рыбак.

Любица уложила мальчишку на соседнюю лавку, к сестре, и посмотрела исподлобья. Не нравился ей этот тон и подозрительный взгляд.

— Да. Теперь можно и самой спать лечь, — с вызовом ответила она и снова зевнула, на этот раз не прикрываясь.

Боян всё стоял и смотрел, а потом вдруг присел рядом с Любицей. Широкая морщинистая ладонь легла на бедро девушки.

— А платить чем будешь?

Любица испуганно посмотрела в лицо старика, встретившись глазами со взглядом голодного волка. Ладонь слегка сжала тонкий подол. Любица чувствовала чужое тепло на коже, казавшееся обжигающим поверх холодного мокрого платья. Её начала бить мелкая дрожь.

— Я же сказала, что помогу по хозяйству...

— Нет, так дело не пойдёт. Хозяйства у меня и нет вовсе, помогать не с чем. Зато есть, чем я могу воспользоваться взамен. — Злой оскал смотрелся трещиной на некогда добром лице.

Ладонь сжала бедро до боли. Второй рукой рыбак старался задрать подол платья. Лавка закачалась, почти перевернулась. Любица вскочила как ошпаренная, метнулась к столу, натолкнувшись спиной на угол. Резкая боль прошила поясницу. Любица схватилась за неё правой рукой. Другой шарила по столу в надежде найти что-нибудь длинное и острое.

— Что же ты, красавица. Боишься меня? — Боян зло рассмеялся. — Правильно. Лесным девкам стоит бояться речного служителя.

Шаг за шагом он медленно приближался к Любице. Одним прыжком настиг девушку, повалил на твёрдый стол, задрал подол. Мозолистые руки лихорадочно зашарили по её ногам, оглаживали живот, грудь. Любица старалась не трепыхаться, замерев от омерзения и ужаса.

— Умница. Будь послушной девочкой, и тогда я и детишек твоих не трону. — Нарочито ласковый тон пугал пуще грозного рёва. В глазах застыли слёзы. Опять её хотят обесчестить, опять никто не придёт на помощь, хотя, проживая в тереме на окраине княжества, могла бы и привыкнуть.

Старик развязал узел пояса, стянул порты.

Девушка подтянула колени к груди, с силой толкнула его ногами в живот и отпрянула к стене со снастями, забравшись на лавку.

Рыбак ощерился и бросился на девушку. От резкого удара в шею он пошатнулся и отступил на пару нетвёрдых шагов. Из глубокой раны, пульсируя, била струйка крови. Боян попытался зажать её ладонью.

— Ах ты сука, — с противным клокочущим звуком выплюнул Боян и скривился.

Старик осел на пол, всё ещё держась за шею. Он зашёлся рваным кашлем, изо рта брызгала кровь, с уголка губ змеёй потекла алая жидкость, мякоть дёсен и зубы окрасились в цвет рябины. Комнату наполнил противный запах железа. Ещё мгновение — и он повалился на живот, уткнувшись носом в пыльные доски. Тело начало медленно расслабляться, будто растекаясь на залитом кровью полу, изредка подрагивая. В горле еле слышно булькал хрип.

Со звоном наконечник гарпуна выпал из девичьей ладони. Любица поставила ноги на пол, стараясь не наступить в огромную всё ещё натекающую лужу крови, которую с жадностью впитывало дерево. Она наклонилась к старику и потрогала пальцами жилку на шее. Не бьётся. Сдавленно выдохнув, Любица прошла к двери и подпёрла её лавкой. Опустилась на неё, поджав ноги, и тихонько завыла, раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо ладонями, баюкая себя в немом рыдании.