ГЛАВА 2
Что тебе сон и что тебе явь, мальчишка?
Что тебе в вязкой ночи и что тебе днём таить?
Смерти боишься - так боль под туманом выжги,
А сумеешь последствия ярости предотвратить?..
Вдалеке наконец мелькнула родная калитка.
Их дом находился в конце деревни, у самой кромки леса, — будто нарочно строили подальше от любопытных глаз. Потёртый и изломанный временем, местами поеденный жуками, хотя резные узоры на ставнях, наличниках и двери всё же сохранили первородный вид. Любице он достался от старого рыбака, потому, как помнил Онагост, всё детство на стенах висели сети и крючки, а вонючая сухая рыба смотрела своими блёклыми глазами с потолка, разевая в предсмертном вдохе зубастые рты.
Мама много лет боялась тронуть пожитки давно ушедшего старика, и дело тут даже не в раболепном почтении к мертвецу: это служило своеобразным оберегом и создавало хоть какую-нибудь историю её пребывания в Желтовороте.
Вести о внезапной кончине старика и новоиспечённой хозяйке дома молниеносно разлетелись по деревне, а немногим позже вышли за её пределы.
У людей возникало много вопросов, и на все Любица отвечала, что рыбак был её дедом, а дом перешёл в хозяйствование как последней внучке, — а по совместительству, и единственной живой наследнице. И что пришла она, уже с детьми, из другого княжества — Среброгородского. И что старик сильно захворал и нуждался в уходе. И что недуг таки сгубил старого человека, потому что («ах, как можно так жестоко с немощным!») боги не пожелали спасти его душу.
Но мало кому было известно, что Онагост и Кристалина — не её родные дети. А те, кто знал, или боялись заговорить об этом с девушкой, чтобы разузнать больше, или не считали такие разговоры достойными обсуждения. А может, за два десятилетия эта мысль просто изжила себя.
По деревне когда-то гуляло много слухов насчёт их семьи. Кто говорил, будто Любица прибыла с Горячих островов вместе с рабами, и на самом деле её кожа черна, как сажа; кто считал её ведьмой, скрывающейся от закона; кто — беглой заключённой, что понесла от разбойника. Были и такие, кто пытался уличить детей в чародействе, но не могли — Кристалина и Онагост хоть и были малы, но не глупы, а мама ловко подменивала искрящуюся воду на обычную.
О своём происхождении очень мало знали и сами ребята. Не потому, что им нельзя было рассказывать, нет — Любица бы с радостью поведала эту занимательную историю. Только женщина сама не имела понятия о природе их появления, а теряться в догадках очень не хотелось. Ещё больше ей не хотелось запутывать ребят, потому в свою едва исполнившуюся девятнадцатую весну они знали лишь, что Любица нашла детей в лесу.
Дом смотрел на Онагоста тёмными провалами окон в обрамлении резных ставен-ресниц. Окружённый зеленью яблочного и вишнёвого сада, он ждал своего непутёвого сына, чтобы крепко обнять теплом печи, запахом старых дубовых брусьев и мёда. Из трубы тонкой струйкой шёл дым — мама опять стряпала в горнице. Белый плющ затянул правый угол дома паутиной природы. Вдалеке в огороде под молодым низкорослым кустом смородины притаился Полевик, сверкая жёлтыми глазами, баюкая тихим шелестом, приглашая улечься под сенью деревьев. Был ли он здесь с самого начала или парень случайно привёл его за собой из полей — загадка, однако, Полевик из года в год охранял посевы от птиц и мелких грызунов. Онагост украдкой глянул на него и прошёл по вымощенной мелким камнем тропинке к двери. На удивление та оказалась приоткрыта.
— Мам, я вернулся.
Ветер погнал в распахнутую дверь пух. Печь гудела, но ни котла, ни любой другой посуды в ней не оказалось. На пол с треском встал тяжёлый короб.
Дома было пусто.
Парень сел на старый скрипящий табурет возле печного проёма, служивший подпоркой при подъёме на полати, и принялся вязать пучки из набранной по дороге полыни — будущие сухоцветы. Горькие цветы окропили пол жёлтыми каплями пыльцы. Чистое солнце, с улыбкой думал Онагост. Твоя единственная защита, горько ответил он сам себе.
«Всё пытаешься убежать от себя, но нутро ведь не спрячешь».
Ветки пахучей травы послушно ложились одна к одной. Постепенно весь сноп полыни сошёл на нет, а вместо него появились маленькие, перевязанные тонкой тесьмой пучки. Скоро они будут висеть наверху, создавая укромные места для пауков, коих в доме порой было навалом, а затем снова усыпят лестницу обломками своих солнечных цветов, чтобы потом ярко сгореть в руках огненного чародея.
Мирно потрескивала печка, развлекая нестройными танцами языков едкого пламени.
Огонь. Такой манящий. Такой близкий и вместе с тем недосягаемый. Онагост смотрел на перепляс словно заворожённый, не смея шелохнуться.
И за что ему довелось родиться в такое время? Появись парень на свет зим сорок назад, он бы горы свернул, опрокинул небосвод, снял бы всё звёздное крошево с густой, как кисель, ночной синевы. Его бы наверняка любили и уважали, а может и взяли бы на службу к князю — огненные чародеи очень ценились в военном деле.
Но то было раньше. В нынешнем положении в Новослави, в своей деревне Онагост считался страшным чудовищем, омерзительным выродком. Такими, как он, пугали по ночам малых детей. Их сажали в поруб, но гораздо чаще изощрённо казнили, — о да, заплечных дел мастера любили пытать чародеев до полусмерти и дарили облегчение лишь когда наиграются с телом, словно с тряпичной куклой — за людей искрящихся не считали вовсе. Смерть ещё никогда не казалась такой сладкой и долгожданной.
Чародеи огня редко появлялись на свет. Ещё реже выживали во младенчестве: ребёнок просто-напросто сгорал от собственного же жидкого жгучего пламени, растекавшегося по жилам. Считалось, что такие дети приходили в эту жизнь, если в прошлой совершили много плохого, — Навь отвергала скверную душу, возвращая расплачиваться за все злоключения.
Так за что же ему довелось родиться?
Скрип двери оторвал Онагоста от напряжённых размышлений, ставшими такими частыми гостями в его голове в последнее время.
— О, ты уже здесь! — Кристалина широко улыбалась — казалось, ещё немного, и губы треснут, разойдясь кроваво-красными лоскутами. Она подобрала подол и впрыгнула в комнату, легко приземлившись на стопу. Затараторила: — А мы с матушкой отошли на речку, бельё полоскали. У меня столько новостей оттуда! А девчонки про тебя выспрашивали, мол, чего на вечорки не ходишь? Соскучились, особенно Инка.
Инку он знал давно. Одна из подружек сестры и дочь землепашца. С чего бы ей любопытствовать, придёт Онагост или нет?
Указала подбородком на короб:
- Уже принёс ростки? Надо посадить, как только тени станут длиннее. Потом сходить к Купаве, она звала помочь отнести муку на базар. Нам, кстати, тоже мука не помешала бы, так что зерно на мельницу... — Она недоумённо вскинула острую светлую бровь. — Ты чего это?
Онагост всё так же сидел, неотрывно смотря в жерло печи. Руки лихорадочно перебирали оставшуюся голую ветку полыни — цветы с неё давно осыпались на пол.
— Скажи, Снежка, — начал он медленно, — тебе не надоело это всё? — Он повернулся и широко обвёл рукой горницу.
Девушка в растерянности осмотрелась. Странное дело — брат назвал её ласково-насмешливым прозвищем, но тон не предвещал ничего хорошего.
— Я не понимаю, о чём ты.
Онагост поставил руки на колени и выпрямился, глядя сестре в глаза. В ладони он сжимал всё ту же растрёпанную ветку.
— О нас. — Парень медленно шагнул к ней. — О тебе, обо мне, о матушке — как ты изволишь о ней отзываться. — (Это он-то порицал её за нарочное прозвище? - усмехнулась про себя Кристалина). — Мы живём в этой глуши и каждый день трясёмся, чтобы нас не нашли Белочники. Посмотри на себя, в тебе огромная сила. А на что ты её тратишь? На забавы и домашние дела? — Трава в пальцах легонько треснула, вспыхнула и тут же погасла, осыпав пол серым пеплом.
Онагост схватил сестру ниже локтя и потянул в сторону печи.
— Посмотри внутрь. Что ты видишь?
Кристалина присела и терпеливо заглянула в печной проход, но не увидела ничего особенного, кроме пламени и стонущих поленьев. Она непонимающе посмотрела на брата, будто пыталась удостовериться, что тот не растерял рассудок, а затем снова в печь.
— Огонь? — Слово гулко отозвалось где-то в гортани.
Онагост скривился, будто кто-то больно кольнул его в рёбра.
— Огонь. Такое красивое и одновременно опасное слово. — Он протянул ладонь к очагу. Языки пламени податливо потянулись к ней, лизнули пальцы. Парень жутко заулыбался. — Ты видишь огонь? Нет. Ты видишь меня. — Онагост больно сжал плечо Кристалины чуть выше локтя, под пальцами стало горячо, но он этого не заметил. Девушка невольно зашипела. — Меня, меня ты видишь. Моё нутро, моё существо. Не узнаёшь?
Его улыбка пугала Кристалину, но ещё сильнее страшило пламя, что с нежностью оглаживало ладонь Онагоста. Девушка поспешила отстраниться.
— Сядь! — От неожиданного резкого и громкого приказа Кристалина вздрогнула и замерла. Испуганный взгляд из-под светлых ресниц изучал строгое лицо напротив. — Я не разрешал тебе уходить. Так что ты скажешь, дорогая сестрица. Каково тебе жить здесь, ничего не умея, ничего не зная о себе?
Грубый окрик не на шутку заставил её встревожиться и перебрать самые нехорошие исходы беседы.
— Я понимаю, к чему ты ведёшь этот разговор. И так же я понимаю тебя, — уточнила девушка. — Но ты же знаешь, что нам никак нельзя...
— Ты ни черта не понимаешь! Никогда не понимала! — Онагост отпрянул от огня. Тот вытянулся, норовя выскочить и добраться до дерева, до льняного сарафана и русой косы. Онагост подскочил и отошёл к другой стене избы, подальше от печи, в раздумье прикрыв рот ладонью. Пламя не на шутку разбушевалось, потому Онагост выставил вперёд руку, успокаивая его, как если бы ладонь лежала на морде беспокойной кобылы.
Кристалина грустно взглянула на брата.
— Я живу так же под гнётом запретов, как и ты...
— Нет. — прервал он её. — Ты — всевластная водная чародейка! Тебе дозволено использовать чары. И ты же это благополучно делаешь! — Онагост беспокойно размахивал руками, словно помогая себе говорить. — Ты не видишь еженощные кошмары, в которых сгораешь изнутри от своего же жара! Твоё тело никогда до боли в костях и мышцах не пылало от огня в крови, которому и деться-то некуда. Ты никогда не хотела вырвать себе все внутренности, чтоб хоть немного вдохнуть глубже и не почувствовать страшного жжения! Ты и я — не одно и то же, не смей сравнивать!
В его глазах плескался яростный огонь, а языки из печи отсвечивали высверками на влажной радужке. Казалось даже, что ещё немного, и огонь опалит ресницы, расплавит тонкую кожу. Или это был не огонь, а слёзы?
Онагост моргнул, и горячие, как пламень, они вдруг потекли по проявившейся тончайшей кровяной сеточке на щеках. Злость на лице растаяла, точно воск, сменилась испугом. Непослушной трясущейся рукой парень стёр со щёк солёные капли, но вслед за ними побежала новые, как по протоптанным дорожкам.
— Да что же это... — Он попытался утереть лицо ладонями — слёзы не усыхали.
Онагост взглянул на свои руки, но не смог их рассмотреть — перед глазами всё расплывалось. Осознав безвыходность положения, он беспомощно заплакал, обняв себя за плечи, и по стене медленно сполз на пол, зарываясь лицом в рукава.
Дверь хлопнула совсем рядом, всколыхнув сквозняком рыжие пряди.
...Кристалина выскочила наружу и тут же повалилась спиной на траву, тяжело дыша. Плечо всё ещё саднило, на тонкой руке виднелся алый отпечаток мужских пальцев, - знала, знала ведь, что стоит спустить рукава к запястьям! Она перевернулась на живот и уткнулась носом в сплетённые перед лицом пальцы, протяжно со свистом выдохнула. Кристалина не раз видела брата в плохом расположении духа, но впервые испугалась, что он может причинить ей вред — а след на руке лишь был тому подтверждением.
Ей так странно было видеть Онагоста... таким. Беспомощным и одновременно всесильным. Бояться его и хотеть окружить защитой, как когда-то в детстве. Но таким он и был всегда. Противоречивым. Всегда вызывал неоднозначные чувства, да и сам был собранием противоположностей: рыжий и резкий, словно огонь, и в то же время чуткий и нежный, как вишнёвые цветы. За это его тоже и любили в деревне, хоть Онагост и предпочитал или упорно этого не замечать, а может, и всерьёз не видел.
«Не надо было его оставлять, нет, это неправильно и подло, — корила себя Кристалина. — Зря я убежала. Испугалась как дурочка. Он же мой брат, он не будет делать мне больно. Не сделает ведь?»
Взгляд упал на почти остывший след на руке.
Она поднялась на трясущиеся ноги, колени сводило. Кристалина поджала губы и осторожно, покачиваясь в попытке удержать равновесие, подошла к двери по каменной тропке. В нерешительности взгляд скользил по резным узорам на дереве: речные рыбы крутились на косяке, длинный змей сверкал лакированной чешуёй и высовывал раздвоенный язык, жар-птица распахнула крылья, искусная резьба гордо украшала ручку, — деревянных дел мастер постарался на славу. А Онагост добавил от себя мелких жучков, хрущей с пышными усиками, которых выжег тонкой иглой.
Дверь легко поддалась, отворилась с тихим скрипом. Онагост всё так же сидел у стены, опираясь локтями о колени, опустив голову, обнимая себя за чуть вздрагивающие от редких всхлипов плечи, несмотря на то, что он уже не рыдал. Напуганный пустой взгляд был устремлён вниз, в никуда.
Кристалина присела рядом. Убрала повисшие длинные рыжие пряди за ухо и, крепко зажмурив глаза, опасливо обняла брата.
— Я чудовище, — громко выдохнул он ей чуть ниже шеи. — Огонь почти коснулся тебя и стен. Я чуть не прожёг тебе плечо до черноты, когда насильно держал, — (Ну не так уж прямо до черноты, хмыкнула про себя Кристалина.) — Хотел по-хорошему поговорить, но... — Онагост перешёл на шёпот: — Меня вдруг понесло, и я уже не смог остановиться, вывалил всё, что тревожило. Прости... Прости, если сможешь.
Девушка заглянула в карие глаза в обрамлении слипшихся от слёз стрелочек медных ресниц, готовые вот-вот снова разлить реки кипятка, и снова обняла его, как самый хрупкий цветок из тончайшего льда. Парень посмотрел на неё облегчённо и несколько удивлённо и обнял в ответ, крепко зажмурившись. В нос ударил знакомый запах сирени — отвар для волос, приготовленный по маминым записям, которым девушка ополаскивала голову. Рукав рубахи Кристалины стал мокрым от слёз — она и сама плакала, хотя не понимала, от чего: вновь нахлынувшего спокойствия и безопасности или того, как на самом деле ей были близки переживания брата.
***
Раз в седмицу было принято ходить в храм возносить молитвы и класть подношения Промыслителю — на смену старым богам пришёл новый, единый для всех. Но люди даже спустя столько лет не принимала его, продолжая тайком ходить к опустевшим кумирням. Считалось, что эти дары могли помочь уберечь население от нашествия неприятностей, спасти посевы от засухи, принести удачу в дом. Жизнь превратилась в постоянные попытки не потерять то, что осталось.
Онагост никогда не придерживался обычая посещать храм. Отчасти потому что глубоко в душе понимал — ему — и не только — это мало поможет. Верил он лишь в заговоры и травы, зажжёнными скрутками которых старательно окуривал углы дома, распространяя густой сизый дым. Особенно брат чтил полынь. Горькие цветы всегда были при нём: мошна с сухоцветами на поясе, незаметные украшения зипуна, даже в ворот рубахи были вшиты цветы, от чего ткань в этих местах красилась в жёлтый при дожде, пачкая шею — вина сестры порой в этом тоже была, чародейка воды всё же таки.
Кристалина верила в Промыслителя самую малость, но не отрекалась от старых богов.
С детства ей были интересны чары, масла, отвары, подношения Навьим духам на праздники или как Домовому, в знак уважения. Ей в целом нравилось помогать людям: иссушать сорные травы, поливать чахнущие деревья, убирать лишнюю воду, накопившуюся от проливных дождей, коих в месяц травный было сполна, хоть и приходилось делать всё незаметно.
Может, потому народ так сильно верил в ушедших богов и Промыслителя?
Во время службы в храме Кристалину всегда клонило в сон — однозвучный гул поющих голосов убаюкивал, а запах свечной гари и воска дурманил разум. В небольшом зале было душно. Она чуть было не упала, задремав, но её придержал парень в длинном плаще цвета запёкшейся крови, обняв за плечи. Кристалина тихонько извинилась и поспешно покинула храм.
Свежий утренний воздух, наполненный цветочным духом, привёл её в себя. Она вдохнула полной грудью, как вдруг почувствовала резкую боль в правом боку. Невольно айкнув, девушка присела на землю возле выбеленной стены и оттянула ворот рубахи, приспустив шитьё на груди и развязав пояс.
«Ещё кровоточит», — она приложила руку к ране, едва успевшей зарубцеваться, но от глубокого вдоха открывшейся вновь. В голове сам собой всплыл образ нападавшего.
...Она кличет корову, ступая по густой молодой поросли мягкого луга. Останавливается, умывается в ручье, наслаждаясь прохладной водой. Сбрасывает с пальцев лишние капли. Потом — мгновение — что-то со свистом пролетает и впивается чуть ниже локтя, под рёбра. От боли в глазах темнеет, и Кристалина валится на траву, успевая заметить лишь чёрные доспехи Белочника и длинные белёсые, почти как у неё, волосы.
Дома она никому не говорила об этой встрече, чтобы не тревожить. Рана была неглубокой — то ли стрелок оказался неопытным, то ли она далеко стояла, но стрела не смогла пропороть мясо достаточно, чтобы задеть что-то внутри и, более того, наконечник вошёл лишь на одну свою треть, — девушка старательно обрабатывала её мазями, а кровь с одежды смывала водой, благо, она могла найти её где угодно. Только Онагост подозрительно смотрел на сестру, когда она внезапно уходила из дома в сарай, а после её возвращения комната наполнялась запахами календулы и мёда. Конечно, несколько раз он пытался разузнать насчёт постоянно сыроватой рубахи, и конечно, Кристалина быстро сводила разговор на нет. Онагоста это задевало, но он терпеливо молчал, выжидая, когда она сама всё расскажет, — но девушка не хотела рассказывать. Она прекрасно понимала, что стоит только заикнуться о возможной опасности, и брат станет нервным и будет опасаться каждого куста, каждого разговора, а это вызовет ещё больше подозрений, если Белочник ходит среди простых людей.
Над ухом прозвучал глубокий мужской голос:
— Тебе плохо?
Кристалина удивлённо вскинула голову. Над ней нависал тот самый парень из храма, что придержал её. Тень от капюшона закрывала лицо, но можно было различить, как он беспокойно поджимал губы. Судя по голосу, он наверняка был старше неё.
— Нет, всё хорошо, просто не выспалась. — Кристалина попыталась встать, но слишком резво, и боль в боку заставила согнуться. Парень тут же наклонился придержать её за плечи.
— По-моему, всё же стоит иногда проявить слабость перед мужчиной, — сказал он и слабо улыбнулся.
— Я не доверяю незнакомцам. — Кристалина попыталась освободиться, но крепкие руки не пускали. Такая напористость начинала её раздражать, и она небрежно бросила: — Я даже лица твоего не вижу, мужчина.
Он улыбнулся и одной рукой снял капюшон.
Девушка, ахнув, прикрыла рот рукой: челюсть обрамляла отросшая белая щетина, белые же волосы были собраны в хвост на затылке, несколько длинных прядей висели у висков. Цепкие голубые глаза, смотрящие с насмешкой, густые брови едва заметно хмурились.
Противоположность брату. Какая нелепица!
— Это же ты...
Белые брови взметнулись вверх, мужчина — теперь не было сомнений, что он в полтора раза старше неё — склонил голову вбок.
— Кто — я?
Кристалина покраснела от возмущения и с силой толкнула его от себя. Мужчина сделал два шага назад, но равновесие удержал. Взволнованность на лице сменилась недоумением.
— Ты! Ты тогда стрелял в меня у ручья!
Мужчина нахмурился, а затем лицо его посветлело, и он расхохотался.
— Так это была ты! — сказал сквозь смех. — Я, видимо, спутал тебя с Полуденницей, прости.
— Полуденница — старая уродливая женщина, меня невозможно с ней спутать, — отметила Кристалина.
— Не соглашусь. Там, откуда я родом, её всегда считали красивой молодой девушкой. Она могла свести с ума любого парня. — Он хитро улыбнулся и подмигнул.
Кристалина лишь повела бровью.
— И много девушек ведётся на такие сладкие речи, господин охотник?
Мужчина вдруг посерьёзнел. Почти бесцветные голубые глаза стали льдистыми, северными, ещё немного, и разрежут холодным взглядом, точно лезвием.
— Ты смеешь сравнивать меня с этими помойными дворцовыми псами? — прошипел он. От любезности и след простыл. — Да будет тебе известно, то, что у меня чёрные одежды, ещё совсем не значит, что я принадлежу к Белочникам.
Мужчина стоял напряжённый, словно струна, сжав кулаки, верно, готовый ударить любого, кто посмеет приблизиться.
Кристалина немного расслабилась и позволила себе победно улыбнуться.
Оказывается, вывести из себя наглого мужика так легко.
— Что это ты так? Чародей, что ли? — ехидно спросила. — Имя-то хоть назови, любитель старух пострашнее.
— Да не старая она и не страшная... — Мужчина замялся. — Боремир. Я не искрящийся и никогда к ним принадлежал. Зато брат чародей. — Подумав, добавил: — Был.
Кристалина охнула. И спрашивать не нужно, она прекрасно знала, что происходит с теми, кто попадает к Белочникам. Онагост не раз бывал на казнях и во всех красках описывал расправу над несчастными, чем до слёз и истерик пугал сестру.
Кристалина задумчиво рассматривала лицо Боремира, гадая, могла ли она видеть его раньше в Желтовороте, — такого точно невозможно пропустить — не захочешь, а всё равно внимание обратишь.
Мужчина слегка улыбнулся её внимательному взгляду, и Кристалина, заметив это, и сделалась серьёзной.
— Я тебе совсем не нравлюсь? — с долей разочарования спросил Боремир.
— Я живу с братом. У меня высокие требования к жениху, и помимо внешности у него должны быть и другие хорошие качества. По крайней мере, хороший человек не оставит девушку одну без сознания после того, как забрал свою стрелу.
Она резко развернулась — коса рассекла воздух и легла на грудь с другой стороны, — и пошла прочь от храма, не желая продолжать разговор.
— ...Значит, всё-таки понравился, — тихо сказал Боремир, оставшись в одиночестве.
***
Огонь, огонь, огонь. Всё вокруг было в рыжем огне. Языки пламени задорно плясали перед глазами, норовя сожрать, утащить в вечную пустоту. Не было видно ничего, кроме оранжевого зарева, горячего, испепеляющего.
Жарко, душно, воздуха перестало хватать. Каждый вдох давался с трудом и отдавал судорогой в лёгких, сжимал глотку, выходил с рваным сухим кашлем, будто царапая раскалённым песком. Изо рта кусками вылетал пепел. Одежда тлела пятнами, и пламя подобралось уже к самому горлу, сдавливая, не давая вдохнуть. Внутри всё горело от едкого дыма и бессилия. Глаза слезились, Онагост безостановочно кашлял, пока рот не наполнился вкусом железа и соли, а на ладонь не брызнула кровь. Он шёл вперёд, не разбирая пути, а огонь всё кусал и жёг его. Стало больно настолько, что захотелось упасть замертво прямо сейчас. Онагост набрал полные лёгкие воздуха с гарью и пеплом и из последних сил закричал.
Он резко сел, чуть не запутавшись в тонком одеяле. Оранжевое свечение постепенно пропадало, перед глазами становилось темно. Онагост всё это время спал, и хвала богам, что это был всего лишь дурной сон. Щёки были мокрыми от размазанных слёз, значит, и кричал он, наверное, по-настоящему?
Жжение почти прошло, дышать стало намного легче. Рукой Онагост нащупал край тонкого покрывала и натянул его повыше, до самой макушки, прячась от остатков дурного сна, которые, казалось, пропитали воздух.
«Как же я устал, — думал он. — Как же я хочу хоть раз проспать до самого утра, я не прошу уже хороших снов, дайте хотя бы темноту. Перестать бы задыхаться во сне, перестать сгорать...»
Онагост беспокойно вынырнул из-под одеяла, сел и осмотрелся. В доме было темно, и что-то не давало ему покоя, скреблось где-то в груди, будто предвещая скорую беду.
Сестра мирно сопела рядом, свернувшись калачиком, на лавке спала Любица — женщина не терпела жару, копившуюся за день у потолка, потому её место на полатях иногда занимал Онагост, не преминув лишний раз побесить сестру. В углу копошился Домовой, залезая под веник после ночных бдений. Снаружи ветер гонял сухие прошлогодние листья, шуршали под окном анчутки. Стрекотали сверчки, у ручья свою причудливую трещащую песню пели жабы. Мир был таким живым, словно Онагост стал с ним одним целым. Будто парень растворился в воздухе, и порыв ветра лихо разнёс его по косым поворотам деревни, затолкал в щели домов, смешал с водой, дразня Водяного. Он чувствовал шелест трав, будто сам был травой, зелёной и мягкой; слышал треск сосен в лесу, кожей ощущал их шершавость и липкие смоляные рубцы.
Это-то и насторожило. Таким живым для него мир не был никогда.
Онагост тихонько спустился вниз и выскользнул на улицу в надежде успокоиться. На удивление ночь оказалась прохладной. Босые ступни щекотала трава, ветер принялся играться со спутанными рыжими прядями. Вдалеке плескалась речка, а в ней Водяной мирно спал на дне, лес болтливо шумел листвой и хвоей, яблони в огороде наращивали молодые зелёные доспехи, кусты пушились, предчувствуя скорый солнечный пир. Среди них по-кошачьи блестели знакомые жёлтые глаза.
— Непутёвый, — прошелестел травный дух. — Сам сгинешь и семью в могилу сведёшь.
Онагост глянул в сторону Полевика, сведя брови к переносице, и тяжело вздохнул. В чём-то тот был прав, хоть и неприятно было это признавать. Всё-таки он привык слушать духов скорее как рассказчиков-баятелей, нежели советчиков — иногда они говорили довольно занятные вещи. Но что вообще знал Полевик о его душевных и телесных переживаниях?
Сумеречная промозглость привела Онагоста в себя, стало даже зябко — ночами ещё было прохладно несмотря на дневную жару. Лес в отдалении внимательно изучал парня, не зная, поприветствовать его или оставить в гордом молчании. Это единственное место, куда Онагост старался не ходить без надобности. Но сейчас хижина Лешего стояла перед ним, рассматривая и будто проверяя на прочность чёрными провалами диких глаз.
На мгновение в лесу вспыхнуло что-то золотом, как если бы кто-то зажёг лучину, и тут же погасло. Парень отшатнулся к двери, шагнул на скрипящие доски, испугавшись, что его, бродящего ночью босого и в исподней неподпоясанной рубахе — а вдруг ворожит? — заметили. Но никаких огней больше не было, да и никто не стремился выйти навстречу. Онагост нервно передёрнул плечами и поспешил вернуться в дом, чтобы не наткнуться на кого-то постороннего — даже не хотелось знать, кого. Круто развернулся на пятках и отпер дверь, выпустив наружу спёртый воздух.
Убедившись, что не разбудил ни мать, ни сестру, он снова лёг и попробовал заснуть. Мысли кружились в голове недружным бешеным хороводом: мама, Кристалина, пожар, Белочники, вспышка в тёмном лесу, мама, пожар, Кристалина...
«Нет, так нельзя. — Парень нервно перевернулся на другой бок. — Если я буду чаровать по-серьёзному, это обязательно кто-то заметит. С другой стороны, лучше попытать счастье, чем мучиться в неведении до конца жизни. Но как же семья?..»
Онагост коснулся пальцами сливочно-белой стены печи, ощущая её неровные, вытесанные из грубой породы края. Ему никак не давала покоя кипевшая за окном ночная жизнь. Она перебивала звенящие мысли, не давая сосредоточиться.
«Да как же так, из-за того, что я треклятый искрящийся с треклятым, лешева матерь, огнём, должны страдать мои близкие и я сам. Это несправедливо, несправедливо! Боги, как же я устал. Если и остался на этой земле хоть один из вас, ответьте, что мне делать?»
Он умоляюще посмотрел куда-то вверх, будто сами Велес или Макошь сидели на крыше и только и ждали вопроса. Никто не ответил. Ненависть накатила с новой силой.
«Да гори оно всё чародейским пламенем, я так больше не могу! Как же меня все достали. Эта деревня, люди в ней живущие, этот старый рыбацкий дом. Сжечь бы здесь всё к лешевой матери! Своими руками бы испепелил каждого!»
В комнате становилось всё холоднее, пока на окне не появились витые колючие узоры инея. Кристалина зябко поёжилась, но Онагост не замечал этого всего за раздумьями. Ладони с каждым мгновением светились всё сильнее, пока не побелели совсем, раскалившись.
Одеяло, которое Онагост сжал, вспыхнуло мгновенно.
Парень вскочил, скинул с себя полыхающую ткань, отбросив к печи, подальше от Кристалины. Попытался сбить пламя, но по-прежнему горячие ладони не могли его затушить — не умели, лишь сильнее разметали искры. Огонь перекинулся на стену, сенную подстилку. Громко ругаясь, Онагост спихнул одеяло с полатей вниз. По деревянному полу быстро поползли горящие янтарные змеи.
Онагост наспех растолкал сестру и спрыгнул на лавку, точно кошка.
— Что такое, уже рассвет? Почему так светло? — Кристалина потёрла глаза и сквозь щёлочки сонно сощуренных век удивлённо уставилась на выросший костёр. Она соскочила с печи и потянула за руку едва проснувшуюся мать, вытаскивая женщину на улицу.
— Гостя, что произошло? — Любица чуть не упала, споткнувшись о порожек в густом чёрном дыму. — Это ты сделал?
Воздух холодил раскрасневшееся обожжённое теплом лицо. Парень стоял и тупо смотрел, как его дом постепенно поглощает пламя точно Жиж, дух огня, искря и урча от радости и великолепия. Тело будто сковало льдом. Кристалина размахивала руками в воздухе, собирая воду из растений и земли, бочек и канавок, пытаясь затушить огонь. Но толку было мало.
Пламя ревело и рвало их дом на части.