побег от себя
Осознание собственного бессилия и страха в тот роковой момент, когда Мейт скользнула в пропасть, стало для Ламина новым, еще более глубоким витком агонии. Оно не принесло облегчения, как он, возможно, подсознательно ожидал, а лишь усилило чувство вины, добавив к ней еще и ощущение ничтожности. Он не просто потерял ее; он не смог ее спасти. Это знание разъедало его изнутри, как кислота, уничтожая последние крупицы самоуважения.
Его состояние ухудшилось. Если раньше он просто был безразличен, то теперь в нем появилась какая-то необъяснимая ярость. Ярость на себя, на мир, на тех, кто пытался его вытащить. Он стал еще более замкнутым, отказываясь даже от минимального общения с друзьями. Когда Эктор или Пау пытались заговорить с ним, он отворачивался, иногда даже шипел что-то неразборчивое, требуя оставить его в покое.
На поле его игра, которая и так была механической, теперь стала еще более хаотичной. Он начал совершать несвойственные ему ошибки, терял мяч в простых ситуациях, делал неточные пасы. Его ноги двигались медленнее, реакция притупилась. Он был рассеян, его взгляд часто блуждал, словно он видел не мяч и соперников, а призраки в воздухе.
Тренерский штаб был в полном отчаянии. Они пробовали все – индивидуальные беседы, специальные программы тренировок, даже временно отстраняли его от матчей, надеясь, что перерыв поможет ему собраться. Но ничего не работало. Ламин словно погружался в трясину, и чем больше его пытались вытащить, тем глубже он увязал.
«Это бесполезно», — сказал доктор Мартин после очередного провального сеанса. — «Он блокирует все попытки. Он сам не хочет выходить из этого состояния. Он винит себя, и, кажется, считает, что заслуживает этих мучений».
Президент клуба, скрепя сердце, начал обсуждать вариант с его временным отстранением от футбола. Это был бы огромный удар для клуба, для болельщиков, но самое главное – для самого Ламина. Это был бы конец его карьеры, если он не сможет найти выход.
Однажды вечером, после очередной ужасной тренировки, Ламин ушел домой. Он не зажег свет, не снял даже бутсы, просто рухнул на диван в своей темной гостиной. Внезапно его взгляд упал на рамку с фотографией. Это была одна из самых любимых фотографий Мейт – на ней она была запечатлена во время их первой совместной поездки к озеру. Ее волосы развевались на ветру, а глаза сияли от смеха. И на ее лице была та самая, озорная, "веселая усмешка", которая всегда вызывала такую же улыбку у него.
Ламин резко поднялся, схватил рамку и швырнул ее об стену. Стекло разлетелось на осколки, фотография упала на пол. Он стоял, тяжело дыша, его грудь вздымалась от внутренней борьбы. Впервые за долгое время он почувствовал что-то сильное, что-то, что вырвалось наружу. Это была смесь гнева, отвращения к себе и безумной, всепоглощающей боли.
«Хватит!» — прохрипел он, его голос был надломленным. — «Хватит! Я не могу! Я не могу на это смотреть!»
Он начал крушить все вокруг себя, что напоминало о ней. Несколько фоторамок, вазы, сувениры, которые они привозили из совместных поездок. Он не пытался уничтожить вещи, скорее, он пытался заглушить боль, которая накатывала волнами. Каждый разрушенный предмет был криком отчаяния.
На шум прибежали Эктор и Пау, которые, как обычно, ждали его внизу, опасаясь за его состояние. Они ворвались в квартиру и увидели Ламина, стоящего посреди разрухи, его лицо было искажено гримасой боли, по щекам текли слезы, которые он так долго сдерживал.
Это были первые слезы Ламина Ямаля с того рокового дня.
Эктор бросился к нему, обнял его. Ламин сопротивлялся, но затем его сопротивление ослабло, и он рухнул в объятия друга, рыдая так, как никогда не рыдал прежде. Это был не плач, а безудержный вой боли, отчаяния, вины и самобичевания, который шел из самых глубин его души.
«Я... я не могу... Эктор...» — сквозь рыдания выдавил Ламин. — «Я... виноват... я не смог... я трус...»
Пау стоял рядом, его глаза тоже были полны слез. Они обняли его вдвоем, пытаясь удержать его, пока он выплескивал всю ту боль, что так долго копилась внутри.
Этот момент стал неким крахом, окончательным падением на самое дно. Но в этом падении была и слабая надежда. Слезы, хоть и были вызваны невыносимой болью, были признаком того, что Ламин начал чувствовать. Что он не был полностью опустошен, как они думали.
Однако после этого срыва Ламин принял радикальное решение.
Через несколько дней, не сказав никому ни слова, он собрал небольшой рюкзак и исчез. Он отключил телефон, никого не предупредил. Просто ушел. Он понял, что не может оставаться здесь, в окружении этих воспоминаний, этих ожиданий, этой боли. Он должен был убежать. Убежать от города, от клуба, от друзей, от самого себя. Он не знал куда, не знал зачем. Просто должен был бежать, чтобы заглушить оглушительную тишину в своей душе. Его "веселая усмешка" была похоронена глубоко, и теперь он бежал от ее призрака, который преследовал его повсюду.