бессилие друзей
Дни превратились в недели, недели – в месяцы. Ламин Ямаль продолжал играть в футбол, но это было лишь физическое присутствие. Его игра оставалась безупречной технически, но полностью лишенной эмоций. Он забивал голы, отдавал точные пасы, но его лицо оставалось безжизненным. Ни радости от побед, ни разочарования от поражений. Он был идеальным, но пустым сосудом.
Для его друзей, Эктора, Пау, Мелины и Мартины, наблюдать за этим было невыносимо. Они перепробовали все. Пытались вытащить его из дома, разговаривать, даже просто молча сидеть рядом. Но Ламин отгородился от всех стеной невидимого стекла. Он отвечал на вопросы односложно, избегал зрительного контакта, а иногда просто уходил в свою комнату, оставляя их в гостиной, опустошенных и бессильных.
«Я не могу больше на это смотреть», — шептала Мартина Мелине после очередного безуспешного визита к Ламину. Ее глаза были заплаканы. — «Он словно умирает на наших глазах. Что нам делать?»
Мелина обняла ее. «Я не знаю, Мартина. Мы сделали все, что могли. Ему нужна помощь, которую мы не можем ему дать».
Клуб, понимая, что ситуация критическая, пригласил лучшего спортивного психолога. Доктор Элизабет Мартин, опытный специалист с безупречной репутацией, провела с Ламином несколько сеансов. Однако Ламин был закрыт. Он отвечал на ее вопросы вежливо, но формально, не открываясь, не позволяя ей проникнуть в глубину своей боли.
«Он воздвиг вокруг себя стену, — сообщила доктор Мартин тренеру и президенту клуба. — Он не признает свою вину, но и не освобождается от нее. Он считает, что не имеет права быть счастливым. Это глубокая депрессия, вызванная травматической потерей. Ему нужно самому захотеть изменить это, захотеть почувствовать. Пока он не готов».
Тренер был в отчаянии. Он видел, как его подающий надежды игрок медленно угасает. Он пытался разговаривать с Ламином, вспоминать их общие моменты, напоминать ему о его мечтах, о его таланте, но все было тщетно. Ламин просто смотрел на него своим пустым взглядом, и в этом взгляде было больше боли, чем в любом крике.
Однажды после проигранного матча, когда команда была подавлена, Ламин сидел в раздевалке, безучастно слушая гневную речь тренера. Его товарищи по команде были расстроены, злы, но Ламин не испытывал ничего. Это сломило Пау. Он подошел к Ламину, схватил его за плечи и резко развернул к себе.
«Ламин! Да что с тобой?!» — закричал Пау, его голос дрожал от отчаяния. — «Мы проигрываем! Мы нуждаемся в тебе! Вернись к нам! Вернись к себе! Ты же Ламин Ямаль! Где твоя усмешка?! Где твой огонь?!»
Ламин посмотрел на него. В его глазах не было ни злости, ни обиды. Только бездонная пустота. Он медленно убрал руки Пау со своих плеч.
«Ее нет, Пау», — тихо прошептал он, и эти слова были сказаны с такой неизбывной печалью, что Пау отшатнулся. — «Она ушла. Вместе с ней. И больше никогда не вернется».
Эта фраза, сказанная с абсолютной уверенностью, поразила всех. Эктор подошел, чтобы увести Пау, пока тот не наговорил лишнего. Все поняли, что Ламин не просто страдает – он убежден, что часть его умерла навсегда. Его "веселая усмешка", его легкий нрав, его способность радоваться жизни – все это, по его мнению, исчезло вместе с Мейт.
Дома Ламин продолжал жить в своей темноте. Он переставал включать свет, предпочитая сумрак. Стены его квартиры, когда-то яркие и наполненные жизнью, теперь казались серыми. Он перестал убирать, и пыль медленно оседала на мебели, на фотографиях, на его старом футбольном мяче.
Иногда, в самые глубокие ночи, он слышал ее смех. Он был тихим, едва слышным, как эхо в пустом зале. И этот смех, вместо того чтобы приносить утешение, лишь усиливал его боль. Потому что он знал, что этот смех – лишь игра его разума, а на самом деле в его мире царила лишь оглушительная тишина.
Он все чаще стал уходить на то место, на край обрыва. Он сидел там часами, глядя на темные воды озера, где исчезла Мейт. Он вспоминал каждую деталь того дня, каждую секунду. Он пытался изменить ход событий в своей голове, пытался представить, что он смог бы ее удержать. Но каждый раз воспоминания заканчивались одним и тем же: ее последней, отчаянной "веселой усмешкой" и оглушительным всплеском.
Именно на краю этого обрыва, в одной из таких ночей, когда луна освещала поверхность озера, он вдруг увидел нечто, что заставило его сердце сжаться. Нечто, что было не воспоминанием, а новым, страшным осознанием. Он увидел не только ее падение, но и свой страх, свой ступор, свое бессилие в тот момент. Он увидел себя, молодого, сильного, но совершенно беспомощного перед лицом трагедии. И это осознание, вместо того чтобы облегчить боль, лишь усилило его внутреннюю агонию.
Он понял, что бежит не только от боли, но и от себя, от того, кто он есть. От того, кто был там в тот роковой момент. И этот новый уровень осознания обещал ему еще более глубокое погружение в отчаяние, прежде чем он сможет найти путь обратно. Или не сможет.