Три причины утонуть

После той ночи они остались рядом. Не как раньше, не как «мы» - но как две фигуры, которые долго дрейфовали в общей тьме, и теперь еще не решались отплыть друг от друга. Они делили пространство и воздух, тишину и вид из окна. Не задавали лишних вопросов. Не прикасались без причины. Но все еще готовили друг другу чай.

В их квартире наступило то, что можно было бы назвать миром, если бы не было так похоже на затишье после шторма, где все выжжено и спокойно – но слишком ровно, слишком пусто. Это был дом, где ничто уже не горело, но пепел оставался в углах, между книгами, на коже.

Лукас снова стал тише. Не замкнутый – нет. Просто тише, будто его слова теперь расходились внутри него раньше, чем доходили до рта. Он принимал лекарства без напоминаний. Ставил себе будильники. Писал списки. Все аккуратно, как будто внутри него завелся невидимый метроном, отбивающий ритм, чтобы не сорваться в тишину снова.

Помимо таблеток – начал принимать решения.

Попросил врача записать его психотерапевту.

Сказал:

— Я хочу попробовать. Мне страшно, но я хочу.

Это было новое слово – не из старого словаря бесконечной боли, не из выученного списка фраз для выживания. Это было «хочу» из будущего, и оно, впервые, не звучало одиноко.

Начал двигаться иначе. Осторожнее. Не как человек, который боится сломаться – а как тот, кто начал слышать свое тело после долгого отсутствия. Утром он чаще вставал первым, заваривал чай, резал хлеб. Менял воду в вазе, ловя себя на мысли о том, что цветы перестали умирать. Открывал окно и просто стоял, пока не остывал воздух.

Он не всегда говорил, куда идет. Но возвращался. Это и было главной новостью – возвращался.

Однажды вечером, когда она снова читала книгу, он заговорил. Словно фраза пришла сама – не из головы, а из глубины дыхания:

— Я не рассказывал. Про то, что было... там, после.

Она подняла глаза от книги, на автомате перелистывая страницу.

— В тот вечер, когда ты сказала... про нас.

Он замолчал. Говорить было трудно – не из-за страха, а потому что это был голос, возвращающийся из того мира, заполненного страданиями.

— Мне было страшно. Я не понимал, где нахожусь. Все было... не своим. Я – не своим. Тело казалось чужим, там повсюду была вода. Я действительно боялся. Это была не грусть, не пустота, а... как будто я падал внутрь себя, и ничего не мог ухватить.

Он усмехнулся, но глаза стали влажными.

— Хотелось не умереть. Хотелось исчезнуть, чтобы не чувствовать страха. Чтобы не чувствовать вообще ничего.

Юрате подошла. Присела перед ним на колени, тихо, будто под водой. Приложила лоб к его груди, как будто слушала не сердце, а то, что осталось вместо него. Пластмассовая миска с осколками. Потом прижалась губами к его виску. Они были прохладными и сухими.

Ее поцелуй был не ответом, не утешением, не обещанием. Это был знак: я слышу. И я все еще здесь.

Долго не говорила, но после:

— Ты больше не там, все закончилось. Тебе больше не нужно бояться.

С тех пор она стала рисовать чаще. Не в попытке выразить, а в попытке зафиксировать. Зарисовки были быстрыми, будто она не старалась вовсе. Он на кухне – с зажатой в руке кружкой. Он на полу у кровати – с запрокинутой головой. Его ладонь, свесившаяся с подлокотника дивана. Ее любимый – спящий, с раскрытым ртом, на левом боку.

Она не просила позировать. Но иногда говорила:

— Замри. У тебя сейчас спина похожа на линию горизонта.

И все это время он знал, что она смотрит на него. Не пристально, не жадно, а как смотрят на то, что еще не уверены, можно ли тронуть. И если в первые дни это его смущало, то потом начал замирать, не дожидаясь ее слов, когда чувствовал, что ее взгляд ищет линию. Иногда улыбался, если ловил ее взгляд. Она не отводила глаза. Просто продолжала рисовать.

Иногда она рисовала и его лицо. Но не прямо, не в лоб. Она зарисовывала отражение в стекле, его профиль, его глаза, когда он залипал в тиктоки, и губы, когда он напевал что-то новое. Иногда, глядя на эти наброски – узнавал себя. В карандашных штрихах, в пятнах ярких маркеров, в светлой бумаге; ловил на мысли о том, что там он был не красивым, не правильным, но живым.

Трещины в квартире начали исчезать. Все по очереди. Последней растворилась та, через которую Юрате разглядывала соседей снизу.

Она долго смотрела на это место. Прикоснулась пальцем к полу. Повернулась к Лукасу и впервые за много дней улыбнулась не из вежливости, а из нежности.

Именно в такие дни – теплые, сгустившиеся, как чай с медом – он начал ложиться рядом с ней, ближе, чем в последнее время. Не как раньше – не с привычкой тела. Просто – лечь рядом. Почувствовать плечо. Щеку. Колено.

В один из таких вечеров он положил голову на ее колени. Ее руки – прохладные, тонкие – легли ему на затылок. Он чувствовал их, как тень от дерева в полдень – не сильно, но ровно настолько, чтобы не перегреться.

Она рисовала его прямо так. Не на бумаге – на себе. Запоминала пальцами. Скользила от шеи к лопатке. От уха – к щеке. Каждое касание было как звук, которого не ждешь, но сразу узнаешь.

Тогда они занялись любовью. Это было медленно, почти вне тела. Без напора, без сигнала. Они просто оказались друг к другу настолько близко, что все остальное стало избыточным. Их тела не стремились к чему-то – они размывались. Словно краска, в которую накапали воды. Как будто одно стало продолжением другого. Как будто, если прикрыть глаза, границ больше не существовало.

Она лежала под ним, обнимая бедром его бедро, и тишина в квартире была такой густой, что слышно было, как сердце стучит не в груди, а в животе. Он целовал ее – не как прежде, не чтобы вызвать отклик, а чтобы коснуться, чтобы доказать себе, что он все еще может быть теплым.

Их движения – не бурные, не драматичные. Только повторения – ласковые, почти незаметные. Повторение того, что они знали друг о друге и не успели до конца забыть.

Когда все стихло, она прижалась лбом к его щеке. Он гладил ее спину медленно, не думая о чем-то большем, чем сейчас.

— Ты здесь, — сказал он.

— Пока что, — ответила она, — да.

После этого они не говорили.

Просто лежали рядом, и каждый вдох тянулся дольше, чем следовало. Кожа остывала медленно, будто впитывала остатки другого человека. Он смотрел в потолок, и в его пустоте видел тишину, которую невозможно испортить – ни словом, ни движением. Она смотрела на его шею, на ямочку под ключицей, где оседала влага, на медленно подрагивающее веко – будто изучала его заново. Ни один из них больше не чувствовал нужды в прикосновениях. Все уже было. Все происходило в их коже, как будто нечто важное просачивалось в тело медленно, как тепло в песок после рассвета.

Прошло три дня. Или четыре. Все было затянуто жарой, солнцем, мягкой пленкой из выцветших эмоций. Он стал чаще оставаться дома, коротко отвечал на сообщения, долго смотрел на отражения – не в зеркале, а в столовых приборах, в блестящей плитке, в глазах Юрате. Она – будто бы стала легче. Или просто решила быть. Убирала волосы в пучок, все больше пила воду с лимоном, подолгу сидела на полу и слушала улицу, как будто та знала ответы на то, что она сама не могла сказать.

Они не планировали этот разговор. Никто не выбирал день или час. Он просто случился, как удар воздуха перед грозой – не громкий, но предельный.

Это было вечером. Свет был размытый, почти персиковый, и все в комнате казалось чуть смазанным, как недосказанный сон. Он – залипал в телефоне. Она все так же сидела у окна. Повернулась к нему – не резко, не трагично. Просто – повернулась.

— Я поеду в отпуск. В конце августа. С подругами.

Фраза не звучала как новость. Она прозвучала как точка. Не в конце предложения – в конце главы.

Он поднял голову. Мгновенно. Словно не ожидал – и в то же время ждал.

И тишина, что легла между ними, была не как пауза. А как перегрев.

Она поправила плечо своей рубашки. Сказала тише:

— Мне нужен воздух. В голову.

Он не знал, что сказать. Во рту было сухо, как будто язык превратился в пепел. Слова возникали и тут же рассыпались: «зачем», «почему не я», «ты вернешься?». Но он не произнес ни одного из них.

Останься. Хоть еще немного.

Я стал лучше. Я готов говорить. Я хочу быть. С тобой. Здесь.

Вместо этого – просто кивнул.

Они оба знали:

это не отпуск. Это уход.

Юрате не смотрела на него. Смотрела куда-то рядом. На вазу с цветами. На ковер. На край простыни, выбившийся из-под матраса. На солнечное пятно. Что-то в ней было усталое, но спокойное. Не как у человека, уставшего любить, а как у человека, который сделал все, что мог, и получил то, что хотел.

И в этом не было жестокости. Была ясность. Чистая, прозрачная, как вода в день без ветра.

Он хотел спросить, останется ли хоть что-то. Кружка. Шарф. Книга. Но не стал. Потому что, если бы она ответила «нет», он бы не выдержал. А если бы сказала «да» - ждал бы ее вечно.

Он почувствовал, как внутри что-то складывается в плотный клубок. Не боль. Даже не тоска. А то самое чувство, которое невозможно ни проглотить, ни выплюнуть. Как ком в горле. Только не физический – душевный. И он не мешает говорить. Он мешает дышать.

Юрате подошла ближе. Встала так, чтобы не касаться. Чтобы чувствовать. Между ними было не расстояние – пространство, где жила любовь. Когда-то.

Он смотрел на нее. На ее глаза, в которых не было слез. И в этом было самое страшное. Не то, что она плакала. А то, что уже нет нужды.

— Все хорошо, — тихо сказала она, почти на выдохе. — Я просто должна поехать. Не сбежать. Просто – уехать.

Он хотел поднять руку. Дотронуться. Но не сделал этого. Потому что не знал, разрешено ли ему все еще трогать ее, как «свою».

Она вышла из комнаты первой. Медленно. Легкая тень скользнула по полу. Он остался сидеть. Долго. Очень долго. До тех пор, пока солнце не исчезло. Пока не понял: с этого момента все, что останется – будет оставлено.

Юрате ушла утром. Не рано, но в то время, когда квартира еще не успела прогреться. Она сказала, что ей нужен новый скетчбук. Сказала легко, как будто в этом – все, что требуется человеку для порядка: белая бумага, пара острых карандашей и немного тишины. Обула кеды, завязала волосы в высокий пучок, надела домашние шорты и вышла, не хлопнув дверью.

Лукас остался один. И тишина, которая наступила – не была глухой. Она звенела.

Он долго сидел на постели. Потом встал. Пошел в кухню. Вернулся. Взял со стола пачку желтых стикеров. Их было много – ими Юрате помечала важные бумаги, интересные цитаты в книгах, на них набрасывала маршруты для поездок, которые так и не состоялись. Он потрогал бумагу – она отрывалась с мягким треском, будто извинялась за то, что вмешивается.

Он не собирал ее вещи. Это было бы слишком.

Он отмечал их – как если бы хотел напомнить: это твое. И я это знаю. И я не трогаю. Но все еще держу рядом.

Он начал с ванной. Щетка, бальзам для волос, флакон с лавандовым маслом, который вечно переворачивался. Приклеил к бутылочке стикер. Аккуратно написал:

tavo

На кухне – кружка. Она почти не пользовалась ею в последние недели, но та все еще стояла ближе к раковине, чем другие. Он приклеил туда стикер – и снова написал tavo. Рядом – аккуратная мордашка. С легкой улыбкой. Почти детской.

Он не пытался быть смешным – просто не мог сказать это иначе.

На кровати – один.

На журнальном столике – два. Один на ее акварельный набор. Другой – на засохшую кисточку, которую она все обещала выкинуть, но так и не выкинула.

На зеркале – стикер с еле заметным сердцем вместо точки в слове.

На стопке книг.

Он не приклеивал стикеры куда попало. Он думал, выбирал, задерживал руку, словно каждый предмет был каплей, в которой отразилась их общая жизнь. Никаких коробок. Никаких прикосновений к одежде. Он оставил все нетронутым – но помеченным. Чтобы она знала: он не утаивает. Но он все еще надеется, что что-то останется.

Когда она вернулась – солнце уже легло на пол полосами. Пахло улицей. Пыльцой. Бумагой. Ее шаги были легкими, но в каждом было что-то уставшее, выветренное. В руке – тонкий скетчбук, еще без загиба на обложке.

Она вошла. И сразу замерла.

Стикер на постели. На книгах. На набросках. На ее старых наушниках, заколке, карандаше, блокноте. На сумке, на зубной щетке, на кулоне, бальзаме для губ, свеча с цитрусом, которую она не зажигала, но держала рядом. На их совместном фото.

tavo. tavo. tavo. tavo. tavo.

Как карканье ворон. Как имя, которое произносишь, когда видишь, как кто-то угасает у тебя на глазах – и понимаешь, что можешь воззвать назад.

Она ничего не сказала. Сначала.

Потом – только одно:

— Зачем ты это сделал?

Голос – не гневный. Не упрек – сломанная плоскость, в которой больше не было ровного тона.

Он ответил не сразу. В его горле было слишком много воздуха, и он не знал, с чего начинать.

Она прошла по квартире. Смотрела на все эти стикеры, как на надгробия надежд. Слово «tavo» больше не звучало как подарок. Оно звучало, как вытягивание границы. Как предложение уйти. Как: вот тебе, забери.

— Я хотел... — начал он, но оборвался.

Она не смотрела на него.

Только сказала:

— Мне нужна только одежда.

И все. Больше ничего.

Он стоял в коридоре, пока она шла по квартире. Не нервно, не собирая. Она просто вынимала вещи из шкафа, складывала в сумку, застегивала молнию. Ни одного лишнего движения. Ни взгляда на книги, ни касания к бумагам, ни даже попытки забрать зубную щетку. Она забирала лишь тело, оставляя призрака.

Он хотел подойти. Хотел сказать, что все неправильно. Что это – не попытка выгнать. А способ сказать: если твое – значит, ты была. Значит, ты останешься. Но не сказал. Потому что знал – она все поняла. Просто не хотела думать об этом.

До вокзала они добирались почти молча. Разговаривать не имело смысла: все, что можно было сказать, уже давно происходило в их телах – в пальцах, которые не дотронулись друг до друга; в плечах, которые не повернулись навстречу; в дыхании, которое с каждым шагом становилось все ровнее, все медленнее, как будто организм заранее настраивался на ту версию себя, в которой придется быть одному. Вечер был теплым, липким, с запахом далекой воды, выдыхающимся асфальтом, и город казался уставшим, будто сам участвовал в их последнем дне.

Уже на перроне он держал ее сумку. Она – сжимала легкий бумажный пакет. В нем было что-то вроде снэков, воды, пары мелочей. Не похоже на отпуск. Похоже на побег. Или на тот особый уход, когда человек уже давно вышел из дома, но возвращается, чтобы забрать последние тени. Лукас смотрел на ее руки. Долго. Будто хотел запомнить именно пальцы: за них он когда-то держался, ими она прикасалась к его шее, ими касалась его лба, когда он почти не дышал. Сейчас они были заняты пакетом, и это значило: не для него.

Он знал, что должен был сказать хоть что-то. Хоть одно слово.

Спросить – напоследок.

Что-нибудь – простое, бытовое: «ты будешь писать?», «позвони, когда приедешь».

Но все, что возникало в горле, тонуло в вязкости воздуха.

Потому что любой вопрос и любое слово звучали бы как призыв, а он больше не хотел звать.

Она смотрит на него – не в сторону, не мимо. В него. И в этом взгляде не было прощания – только принятие. Тихое. Почти безжизненное. Как в том моменте, когда понимаешь: боль уже не кажется острой. Она просто стала второй кожей.

Поезд уже приближался.

Лукас почувствовал, как внутри него все сгущается, будто кто-то заливает бетон в легкие. Он не может пошевелиться. Не может дышать глубже. Смотреть на ее подруг, окруживших их – тоже. Вместо этого – подходит ближе, обнимает ее. Крепко. Тепло. Как обнимают не на прощание – а чтобы отогреть. Чтобы вспомнить.

Она не отстранилась. Положила подбородок ему на плечо. Он чувствовал ее дыхание – короткое, прерывистое. Не плакала. Но держалась, как будто если сказать хоть что-то – все рухнет, и тогда придется начинать все сначала.

Он поцеловал ее в висок. Потом – в уголок губ. Осторожно. Без претензий. Как если бы хотел в последний раз проиграть касание, прежде чем оставить сцену. Незаметно положил в ее карман все тот же медиатор.

sorry

Она ничего не почувствовала. Когда объявили посадку – он медленно отступил. Она не посмотрела на него снова, когда он передал ей сумку. Повернулась – и пошла. Кеды скрипят по плитке, все слишком быстро становится фоном. Но он смотрит. Стоит. Не шевелится.

Поезд начал двигаться с едва слышного скрежета, словно не хотел покидать станцию, словно металл сам сопротивлялся движению, пока сцепления натягивались, и состав, как сон, начал вытягиваться в пространство. Окна мерцали, как отражения прошлого – неподвижные, глухие. Юрате была где-то там, внутри. Он не видел ее лица, только силуэт – в каждом окне – смутный, почти выцветший, как тень на снегу, которую скоро сотрет рассвет.

Земля под ногами дрогнула. Не громко, не резким толчком – а глубоко, как если бы сам бетон решил сделать вдох. Звук подступил к телу изнутри, пронесся через грудь, заставил сердце на мгновение забыть свой ритм, и тогда вода появилась – не сверху, не с краев, а прямо снизу, из земли, как если бы вся боль, которую они не произнесли, проступала сквозь трещины.

Вода была теплой, ясной, без цвета, но с весом. Она растекалась по шпалам, поднималась по ступеням, заходила в промежутки между плитами, как тишина между словами. Он почувствовал ее, когда она коснулась его кроссовок, потом – щиколоток. Но он не двинулся. Его не тянуло вниз. Не засасывало. Он просто стоял, и вода просто была с ним. Как сопровождение, как замена того, что исчезало в вагоне, исчезало с каждым метром, исчезало в Юрате, которую он больше не мог обнять.

Поезд уходил – и вместе с ним уходило все, что нельзя было удержать. Стекла покрывались пеленой, очертания внутри становились зыбкими, будто все расплывалось, не желало быть узнанным. Вода поднималась все выше, и вскоре весь состав уже плыл в ней – не по рельсам, а будто сквозь толщу сна, по дну огромного прозрачного моря, где все двигалось медленно, величественно, необратимо.

Он смотрел, как вагоны заполняет вода, как между сиденьями дрожит свет, как купе становятся аквариумами, но внутри никто не тонет. Никто не паникует. Никто не рвется к поверхности. Просто едут дальше – погруженные, но живые.

Юрате он больше не видел, но знал: она там. В одном из вагонов. И едет – туда, где другой воздух, другое солнце, и все, что будет – уже без него.

Вода поднялась почти до пояса, мягко, как тепло в ванной, но он не тонул. Не падал, не плавал, не сопротивлялся. Просто стоял – как якорь. Как точка. Как напоминание о том, что любовь, даже убывая, не всегда обязана уносить тебя с собой. И в этом было все: отсутствие паники, отсутствие финала, только отдаление – тихое, ровное.

Он не торопился возвращаться, когда вода расступилась. Шел медленно, как идут те, кто знает, что за дверью не будет ничего страшного – будет просто ничего, которое раньше было кем-то.

Улица казалась чужой, но без враждебности – просто другой. Даже воздух был каким-то другим: без запаха ее духов, без фоновой мысли, что ее плечо может коснуться твоего в любой момент.

Он открыл дверь, но не зашел сразу. Постоял на пороге.

Как будто ждал, что все окажется не на месте. Но все было там.

Постель, стакан, щетка, книги, наброски, наушники.

И – стикеры.

Теперь они казались ему этикетками в музее. Все, что осталось от живого – теперь подписано, подано, сохранено.

Он прошел по квартире медленно, как по выставке. Не касался, не поправлял.

Каждая вещь будто смотрела на него.

Все было на месте – и поэтому особенно без нее.

И тогда он заметил столик. На нем – медиатор. Точно такой же, как тот, который он подкинул в ее карман.

Но не его.

Надпись была та же –

sorry

но буквы чуть кривее, мягче, будто выцарапывались рукой, дрожащей от неуверенности. Не от боли.

Это была ее рука.

Ее прощание.

Ее признание.

Не громкое, не окончательное – но самое честное из всех.

Он взял медиатор в ладонь. Долго держал, не сжимая.

Смотрел, как свет преломляется в пластике, как на кончике пальца дрожит воздух.

И тогда заплакал.

Без рыданий, без звука.

Как плачет человек, у которого не отняли –

а просто больше не держат.