Эпилог
Он сидел на полу у стены, когда запись остановилась. Экран ноутбука погас, но тишина в комнате осталась – густая и тяжелая, словно выжатый плед. Тот, кстати, носил ее запах – не духов, не волос, а эфира, что оставляют слова и звуки.
Он переслушивал фрагмент: ее смех, шорох одежды. Его голос –
— Три причины не заходить в воду первой?
Ее ответ:
— М-м-м... Потому что хочется, чтобы кто-то проверил, насколько она холодная. Потому что страшно, что под водой кто-то схватит за ногу – понимаешь? Если ты пойдешь вперед – я смогу убедиться, что там безопасно. И еще... Если заходишь в воду первой – некого догонять. Мне это не нравится.
Эти строки он переслушивал не от ностальгии, а потому, что без них тишина была занозой – гранями и пустотой в одном.
Прошла неделя. Семь дней, в которые он не писал. И она тоже. Не из гордости – просто все, что стоило сказать, казалось слишком поздним или слишком ранним.
Когда телефон заскользил в руке, вздрогнув от вибрации, ему показалось, что экран загорелся ярче.
«Юрате. Видеозвонок»
Он смотрел, как свет медленно появляется в окне, и не сразу понял, что происходит. Сердце будто застыло, а потом – он коснулся экрана, не думая.
— Привет, — прозвучало тихо и ровно.
Он не сказал ничего. Кивнул.
— Я думала... — голос задрожал, потом отступил. — Ладно. Забудь.
Он замолчал и слушал:
кадр дрожит, она в майке, волосы слегка растрепаны. За спиной – окно, острое, как рана, за ним – море; не слышно, но можно представить, будто там медленно тает день.
— Я в Италии, — сказала она, будто дальше – не важно. — Южная Италия. С подругами.
Он снова кивнул – не зная, зачем.
— Смотри, красиво? — фокус на вид в окне смещается.
Лукас только головой качает – не согласен.
По крайней мере, пока она свое лицо в кадр не возвращает.
— Теперь красиво, — с улыбкой тихой,
Она поняла.
— ... Почему не звонил?
Голос ровный, не обвиняющий.
Но взгляд он все равно отводит.
— Не знал, можно ли.
— Это... — она думала. — Глупо.
— Возможно.
И они опять замолчали. Лед между ними не растаял внезапно – но он плавился под звуками голосов.
— Я слушал нас... — слова выплескивались осторожно.
— Помню.
— Тогда все было...
— Прозрачным, — вторила она.
Он кивнул чуть.
— Ты там вроде была счастливой.
— Уже не очень.
— Но хорошо притворялась.
— Да.
Она наклонилась ближе. На экране ее лицо стало больше, глаза – ближе.
— Было бы проще, если бы ты был сейчас рядом.
— Было бы.
— Но ты не рядом.
— И ты тоже не здесь.
Слова по воздуху перекатывались от него к ней и обратно, и именно здесь он ощутил: между ними столько недосказанного, что главное – просто увидеть друг друга как живых.
Она глубоко вздохнула, опустила взгляд, голос потеплел:
— Я все равно рада тебя видеть. Даже вот так.
Один из уголков его губ дернулся вверх.
— Я тоже.
Было много однотипных слов. Признания в «я скучаю» и неспешные рассуждения о том, смогут ли они снова быть рядом и не ломать друг друга. Лукас об этом не думал. Вдохи, выдохи, неловкое мычание и попытки не разрывать зрительный контакт – с обоих краев, пока не –
— Я... мне пора. К себе.
— Спокойной ночи, — он кивнул.
— Спокойной.
— И спасибо, что позвонила.
— Я... не обещаю, что еще позвоню.
— Но я надеюсь.
Она склонила голову, улыбнулась мягко и исчезла. Экран потух.
Он остался с телефоном на ладони.
Экран погас, но свет между ними – нет.
Он сжал телефон, как если бы держал ее руку.
В конце сентября Юрате проснулась в свой день рождения не от будильника, а от звонка в домофон. Она только перебралась в Лондон, и на днях Эмилия спрашивала ее новый адрес, потому что «хотела отправить ей открытку».
Город был влажным от ночного дождя, а на подоконнике скопились слепые капли. Она встала босиком, распутала волосы, накинула старую рубашку. На лестничной клетке – курьер. Молча протянул ей букет.
Он был странным. Красивым, но как будто составленным не по шаблону, а по чьей-то личной памяти. Синие ирисы, лаванда, немного незабудок, капля желтых фрезий и ветка розмарина. И маленькая фотография записки, на которой вручную была написана ссылка на очередной Тикток.
Она засмеялась. Не потому, что было смешно, а потому, что это был он. Его стиль – неловкая точность.
Она вручную набирала все символы, чтобы открыть видео. Получилось не с первого раза. В нем объяснялось:
ирисы – слова, которые не были сказаны;
лаванда – воспоминания, которые хочется хранить;
незабудки – просьба не забыть;
розмарин – печаль;
фрезии – доверие.
Она долго смотрела на букет, а потом открыла их диалог.
Юрате:
я все расшифровала
Лукас:
значит, все дошло?
Юрате:
не могло не дойти
В ноябре, в его день рождения, он проснулся под звуки ветра. Было сыро, на улице срывался снег. Свет в квартире стоял тусклый, как в аквариуме. Он не ждал подарков – не любил этот день. Но когда курьер оставил у двери букет, вопроса – от кого это – не возникло.
В букете: белые лилии, немного гортензии, мята, а в центре – темно-бордовая георгина.
Он сел на пол. Выдохнул.
«я знаю, что без меня ты больше не таскаешь домой новые букеты»
— на картонке. Написано не ее почерком, но старый засохший букет, притащенный домой еще в августе, наконец-то отправился в мусорное ведро.
Жизни шли параллельно.
Он – в Вильнюсе, все чаще засиживался в студии допоздна, потому что готовился.
Она – в Лондоне, среди мазков, холстов и луж под окнами. Тоже готовилась.
Вроде не вместе, но иногда по ночам они переписывались. Иногда – нет. Но присутствие друг друга ощущалось так же, как чувствуется электричество в выключенном приборе: он молчит, но живой.
Лукас:
когда-нибудь нам придется начать встречаться с кем-то другим
Юрате:
можно и сейчас
Лукас:
а ты хочешь?
Юрате:
не настолько, чтобы отпустить
Лукас:
я тоже
Они не делали ничего громкого. Просто – констатация. Признание без требований.
Молчаливое: «я здесь, пока ты не уйдешь».
Юрате рисовала. Много. Жадно. Иногда – почти до крови на пальцах. Она вписывалась в выставки, жила между запахом краски и графическими композициями, но в каждом холсте все равно проступало одно и то же: он. Его затылок. Его плечи. Тень от его ладоней, оставленная не на теле – на стене. Иногда – трещины. То разбитое зеркало, ставшее витражом. Все было не о нем. Но и не без него.
Когда куратор спросила:
— О чем это для тебя? Один и тот же человек – кто?
Она ответила просто:
— Мой парень.
Без «бывший». Без уточнений. Потому что он все еще звучал внутри нее. Даже на расстоянии.
Лукас же в это время переписывал свои старые песни, пытаясь выбрать, какую из них ему следует отправить на национальный отбор. Из всех старых черновиков он застрял на «Tavo Akys», которую забраковал еще пару лет назад.
Лукас:
tuščios kalbos tik didina ugnį
dega namai
jie pradeda griūti
iš akių ji didžiausią liūtį
visko pamatai
jau pradėjo pūti
tik saugot
ją
tavo akys mato skausmą
mano akims tik duoda jausmą
tu nebijok
tavo sapnuose verkiu
tik tavo sapnuose verkiu
Юрате:
вау
звучит так будто психотерапия тебе не помогает
Лукас:
помогает
вчера на приеме мы выяснили что я не всегда грустный
это у меня просто лицо такое
Она не сразу поняла этот текст. Он не стал объяснять.
Юрате:
что еще вы разбирали с терапевтом?
или только разговаривали про твое лицо
Лукас:
мы пришли к умозаключению что ты все время держала руку на моем пульсе
а я даже не знал как жить
когда ее вдруг не стало
потому что я привык быть в коме
в которой обо мне заботятся
а не к жизни
где сам должен дышать
Юрате:
я рада что ты не прячешься больше
Его слова ее укололи. Но она была рада, что он вообще разговаривает – потому что сама с собой общаться бы не стала после такого осознания.
Когда он с группой одержал победу в национальном отборе, написал ей –
Лукас:
мы едем
Юрате:
я знаю
голосовала за тебя
Про то, что за него голосовала не только она, но и ее подруги – старые, новые, родители тоже – не говорила. Про то, что сбежала с вечеринки своих новых друзей ради того, чтобы посмотреть трансляцию – тоже.
Однажды он написал, что будет на пре-пати в Лондоне в середине апреля.
Юрате:
и что мне делать с этой информацией?
Лукас:
может увидимся
кто знает
Юрате:
ммм
а ты разве не будешь типа
занятым?
Лукас:
может и буду
кто знает
Юрате:
в эти дни я буду на выставке
и я буду очень рада если ты забежишь
если не забежишь то ты будешь моим главным разочарованием в этой жизни
Лукас:
оккккккк
12 апреля 2025 года он стоял в углу зала, принадлежащего какому-то студенческому центру. Стены были белыми, как первый снег, а люди – слишком говорливыми, чтобы не казаться временными. Картины висели на одинаковом расстоянии друг от друга, будто кто-то измерял чужую душу линейкой. Он видел в некоторых из картин себя. Абстрактного, размазанного, фактурного – и убеждался, когда смотрел на имя автора на плашках справа от картин. Чувствовал себя лишним. Не потому, что не знал, зачем пришел – а потому, что знал слишком точно.
Он так и не сказал, сможет ли зайти. Она весь день старалась быть на виду. Приехала слишком рано, весь день смотрела по сторонам – тревожно. Но заметила его не сразу.
Подняла взгляд – остановилась. Ни шага назад, ни улыбки. Просто – легкий наклон головы, будто от сквозняка.
Он тоже не двигался. И только потом – медленно, как в воде, где каждое движение задерживает дыхание – они пошли навстречу друг другу.
— Привет, — сказала она первой.
— Привет.
Пауза. Не тяжелая, но точная.
Он посмотрел на картину рядом с ней – не особенно из серии выбивалась.
— Это... тво —
— Это ты.
Им как будто и не о чем вовсе разговаривать было, потому что ничего нового не произошло, а все старое рассказывалось с завидным постоянством.
Она повела его по экспозиции – не заостряла внимание на своих работах, но показывала работы других художников – и Лукас ничего толком не говорил, но шел рядом с ней и кивал на каждую из попыток провести лекцию по современной живописи. Она же – снова была безумно болтливой. Рассказывала умные вещи про текстуры и смыслы. Дошла до своей любимой картины и сказала:
— Смотри, какая красивая.
— Ты? — переспросил.
— Нет, картина.
— Ты, — утверждение.
Они не могли провести вместе остаток дня, но он назначил встречу на ночь, а она – не отказалась. Пообещала показать ему город и – свою квартиру, если он захочет.
Уже позже они шли без маршрута. Ни одного светофора, к которому они стремились. Ни одной витрины, которую хотелось бы разглядывать.
Просто вечерний Лондон, теплый, влажный, как после дождя, даже если дождя до сих пор не было.
Она в светлой куртке, он – в чужом городе, но рядом – словно дома.
Разговор начал складываться не сразу – но они шли рядом, едва касаясь друг друга руками, будто проверяя – не растаяло ли это рядом.
— Ты действительно не исчез, — сказала она наконец, не оборачиваясь.
— Я хотел.
— Почему?
— Потому что не знал, что делать со всем, что осталось.
— А теперь?
— А теперь думаю, может быть, оно само что-то делает со мной.
Она усмехнулась.
— Тебе идет говорить загадками.
— Тебе – их разгадывать.
Они шли по какому-то пешеходному мосту через вялотекущую реку. Ее телефон зазвонил. Звонила мама.
Лукас подумал, что ему следует притормозить, дать немного пространства, но Юрате уже нажала на кнопку ответа.
— Юра, милая, ты где? — все тот же голос, но теперь он звучал немного мягче.
— Гуляю.
— Одна?
Пауза.
И потом – так тихо, что он даже не сразу понял.
— Нет, с Лукасом.
Голос на том конце зашумел. Что-то переспросил.
Юрате только вздохнула:
— Мам, мы и не расставались.
Он не смотрел на нее. Он смотрел вниз, на воду.
Но сердце, будто плотно обмотанное тканью, стало вдруг легче.
Она отключила звонок. Молча.
И не стала ничего объяснять. Просто подошла ближе, и положила голову ему на плечо.
Квартира Юрате находилась в районе, где асфальт ночью дышал паром, а окна светились не лампами – одиночеством. Она открывала дверь ключом медленно, будто возвращалась не в дом, в а тишину, которую нужно сначала прощупать, чтобы не спугнуть.
Он прошел за ней, не включая свет.
Не потому, что боялся – потому, что хотел видеть, как она двигается в этом полумраке.
Точно. С привычками. По памяти.
И все вокруг – как будто хранило их прежнюю квартиру, только в новых обводах.
Гирлянда. Журнальный столик, ваза с цветами на полу. Плед, даже вид из окна – слишком индустриальный для Англии. Даже трещина – нарисованная.
— Узнаешь?
Он кивнул, не сразу найдя голос:
— Похоже. Но не копия.
— Я увидела ее и сразу поняла, что останусь здесь.
Он присел на диван. Потер ладони – жест старый. Она включила мягкий свет. Села рядом.
Он смотрел на ее руки. Были те же.
— Ты весь все еще страдаешь в своих песнях, да? — спросила она вдруг. Голос – ровный, без подкола.
Он улыбнулся – не сразу.
— Уже не страдаю. Просто признаю, что боль – это то, что было. А не то, чем я стал.
— Значит, теперь ты – не боль?
— Нет.
Пауза.
— Я теперь – человек, который умеет сказать: «мне было плохо». Но не просит, чтобы его спасали.
Юрате чуть наклонилась вперед.
— А если бы я тогда осталась?
Он не отвел взгляда.
— Ты бы не дала мне научиться этому.
— А теперь?
— А теперь ты не мешаешь. И не спасаешь. Просто... сидишь рядом.
Тишина, пришедшая следом, была настоящей. Без пафоса. Без границ.
Он медленно положил ладонь на ее руку, не сжимая. Просто чтобы быть.
Она не отстранилась.
— Ты останешься до утра? — спросила она.
— А если не захочу уходить?
На следующее утро они вышли из ее квартиры рано – без лишних слов, в синхронной тишине, и направились на его саундчек, как будто всегда так и делали –
вместе.