Три причины утонуть

Колеса глухо стучали по гравию подъездной дорожки – будто сердце дергалось на каждом ухабе. Юрате смотрела в зеркало, поправляла волосы, не глядя по-настоящему: просто чтобы занять руки. Отражение было чужое, отрешенное, с запекшейся под глазами усталостью и напряженной складкой между бровей. Рядом Лукас курил уже третью сигарету – водитель разрешил. Стряхивал пепел одним движением, как будто выстукивал последнюю каплю терпения. Он не смотрел на дом. Он вообще ни на что не смотрел.

— Сейчас, — выдохнула Юрате, будто надумает пойти к стоматологу или в ректорат.

Лукас просто кивнул. Без слов, без улыбки. Просто вдох – одновременно с ней. Как репетиция.

Но дом уже приближался, нарисованный, как в детской памяти: светлая штукатурка, подстриженный куст можжевельника, резкие линии крыши. Тот же запах жасмина у калитки, тот же скрип ступеньки на крыльце, будто все это выстояло, пережило, сохранилось. Хотя внутри для Юрате уже давно не было ни тепло, ни устойчивости.

Они прожили у сестры Лукаса почти две недели – после того, как загорелся их подъезд. Не их квартира, нет, но копоть пропитала все: шторы, стены, пол и даже чашки. Просто огонь вырвался. Резанул сквозь окна снизу, и с тех пор запах дыма остался где-то под ногтями. Сестра Лукаса приехала в ту же ночь, немногим позже после того, как Лукас и Юрате вернулись с фестиваля. Увидела пост в соцсетях, узнала дом, села за руль и примчалась так быстро, будто искренне думала, что с ними двумя может что-то произойти. Укутала Юрате в тонкий плед, и с силой почти затолкала машину. Запрещала думать о том, что произошло, обнимала вместе и по очереди. Шептала что-то вроде «главное – живы».

Светловолосая, в разы более заботливая, чем тогда, при первой их встрече. Почти родная. Не спросила, хотят ли они к ней и нужна ли им помощь – просто увезла к себе.

У нее дома было странно легко. Просторная квартира, неугомонный бигль, который вечно норовил залезть Лукасу на колени. Он играл с ним каждый вечер – по-настоящему улыбался, чесал за ухом, кидал мячик в коридор, выгуливал по вечерам. Между этим и музыкой – он начал много писать – был спокоен, собран, тактилен и внимателен. Пил таблетки вовремя, вставал не позже девяти. Даже говорил как-то чище. Юрате в какой-то момент поймала себя на мысли: вот, наверное, это тоже «дом», как и у них – не здание, а состояние.

А теперь вот – снова сюда.

Дверь открылась почти сразу. Отец Юрате стоял с прямой спиной, словно все утро репетировал этот момент. Кивок Лукасу, крепкое рукопожатие, почти мимолетное, но с какой-то пробой на силу – как если бы хотел проверить: держит ли он форму, сможет ли держать ее. Мать же вышла позже, уже в фартуке. Обняла Юрате легко, не по-настоящему, ладонями только к плечам, как если бы прикасаться не было нужно. Лукасу – улыбка, кивок. Фраза:

— Проходите, не стойте на жаре. У нас сегодня душновато.

Это было тепло – внешне. Внутри же – чуть-чуть сквозило.

В доме пахло полированным деревом и сухими травами. Юрате сразу стало жарко, хотя внутри работал кондиционер. Лукасу явно тоже: он задел зонт у вешалки, извинился тихо, отступил. Отец жестом указал, куда поставить обувь – «У нас порядок». В этом было что-то от военной муштры. Ламинированный пол под ногами блестел, как свежевымытый лед. Стены – в фото. Маленькая Юрате в костюме снежинки. Юрате постарше – с медалью. Мать у пианино. Ни одного лишнего снимка. Лукасу все это было настолько чуждо, что он попросту отстранился: стоял, слегка наклонившись, как человек в гостях, которому неудобно занимать место.

На кухне все было идеальным, до последней чашки. Мать наливала чай из пузатого чайника, в котором раньше всегда заваривалась липа – потому что это полезно – Юрате почувствовала этот вкус еще до глотка. Звякали ложки, тиканье настенных часов становилось все громче, потому что никто не говорил.

— Долго ехали? — наконец спросила мать.

— Нормально, — ответила Юрате, глядя в кружку.

— А вы, Лукас, чем сейчас занимаетесь? — вопрос был задан будто между делом.

Он не удивился, не вздрогнул:

— Готовлю песни для следующего релиза.

Пауза. Тонкая, почти невидимая. Но Юрате сразу почувствовала, как воздух вокруг них сжался.

— Значит, снова музыкант, — произнесла мать так, будто речь шла о вредной привычке. Юрате поймала взгляд отца – острый, сухой, прямой, как утюг на белой скатерти.

Лукас чуть подался вперед, будто собирался сказать что-то – оправдаться? отшутиться? – но передумал. Пальцы сжались в замок. Он поерзал на месте. Стул скрипнул.

— Ну что ж, — сказал отец, поднимаясь. — Пока обед не готов – Лукас, не хочешь посмотреть на мои коллекции?

Лукас хотел помотать головой – но получился кивок. Потому что Юрате под столом чуть крепче сжала его руку.

Все выглядело вежливо. По-семейному. Никаких обвинений, никаких вспышек. Но Юрате вдруг захотелось назад – туда, где пахло псом и кофе, где всегда играла музыка и кто-то держал ее за руку, просто потому что так было лучше. Или туда, где пахло дымом. Она взглянула на Лукаса. Он был напряжен, но держался. И она кивнула ему – едва заметно: держись.

Они вышли во двор через боковую дверь. Лето за оградой звучало – птицы, ветер, соседский газонокосильщик.

Гараж пахнул холодом металла и чем-то резиновым, тяжелым, как мужской парфюм с перебором. Здесь было безвременье – не такое, как в музее, а такое, которое делается руками: лакировкой, цифрами в каталогах, тяжелыми покупками, оформленными через знакомого в Брюсселе. Пространство вокруг гудело тишиной, в которой даже шаги звучали нарушением.

Ее отец – высокий, вечно напряженный, с ровной спиной и взглядом, как полированное стекло – шел впереди и почти не оглядывался. Он и не должен был. Все уже было по местам. Все имело цену.

Лукасу хотелось развернуться и уйти. Отказаться от этой экскурсии. Юрате почувствовала это всем телом – сжатием в животе, уколом где-то в груди. Поэтому она просто молча дотронулась до его руки. Пальцы – тонко, быстро. Пожалуйста, ради меня.

Свет в гараже будто звенел. Лампы дневного света вырезали все живое, оставляя только плоскости: хром, линии, холодный лоск. Машины стояли в ряд, как герои пантеона. Четыре. Безупречные. Как его аргументы. Как его речи в сэйме.- высший законодательный орган Литвы

Юрате знала, как он ими гордится. Видела, как он их полировал сам, в перчатках. Это был его язык силы: я построил, я сохранил, я владею. В этих блестящих капотах отражалось все то, от чего Лукас бежал – а она когда-то тоже.

— Только две такие в стране, — произнес отец, слегка поглаживая корпус одной из них. — Одна у министра. Другая – у меня.

Он даже не смотрел на Лукаса. Только говорил – ровно, с легкой паузой между цифрами и фактами. Будто бы читая доклад. И этот голос – отстраненный, как в интервью, - впервые за долгое время вызывал в Юрате не уважение, а странное, подступающее раздражение.

Как будто он обращался не к человеку, а к несоответствующему кандидату.

Лукас все это чувствовал. Она видела – по тому, как он ссутулился. Как смотрел не на машины, а на пространство между ними, будто ища выход. Хотел что-то сказать – и не сказал. Задержался с ответом – и отец тут же перешел к вопросу, как будто не стоило ждать.

— А у тебя какая машина?

— Я... потерял права. Пока не восстанавливал. Честно говоря, не тянет.

Молчание было острым, как заточка ножа. Отец кивнул – коротко, без оценки. Без слов, но ясно. Юрате почувствовала, как Лукас чуть напряг пальцы в ее руке – словно сам себя просил: не уезжай отсюда раньше времени.

Она держала его руку крепче. Слишком крепко. Как якорь.

— Музыкант, значит, — с легкой ухмылкой повторил отец, будто уточняя диагноз. — Понимаю. Молодой ведь еще. Хотя, знаешь – музыканты – вечные дети. А у взрослого мужчины, Лукас, должна быть ответственность. Хотя бы в виде машины, квартиры, налогов и семьи. Настоящей профессии.

Юрате хотела ответить – резко, очень резко, уколоть: не тебе решать, кто взрослый. Где-то глубоко внутри было шевеление: а что, если... чуть-чуть он прав?

— А ты не думал о том, чтобы подстричься? Немного поменять стиль. Как эта стрижка называется... каре? Или это сейчас у молодежи модно? — отец не успокаивался, продолжая свое ненавязчивое подначивание.

Лукас сделал вид, что вопроса не услышал.

Поняв, что на этой теме у него не получилось сойтись во вкусах, отец, вопреки всему своему снобизму, предпринял еще одну попытку сближения, будто пытаясь себя убедить в том, что в этот раз его дочь остановилась на человеке, который хотя бы в чем-то знает толк. Он повел их обратно в дом, в гостиную, чтобы показать еще одну свою коллекцию.

На огромном стеллаже с квадратными секциями в алфавитной последовательности были расставлены сотни пластинок. От The Beatles до «Kind of Blue», от Вивальди до раннего Брюса Спринстина. У Юрате щемило в груди – слишком чисто. Как стерильный голос в холодной комнате.

А Лукас молчал. Смотрел, как будто на репродукцию знакомой картины. Он знал это все – и прошел это. Уже не слышал в этом музыку. Только музей.

Его мир был другим.

Воспоминания пришли в опустевшую голову.

Дом после пожара. Их стена – с трещиной, которая шла изнутри наружу, как рана.

Он тогда сказал: «Сейчас залечим», и приклеил аптечный пластырь прямо на бетон. Это было смешно. Невыносимо трогательно.

Потом – бумажный скотч. Они клеили его вдвоем. Медленно, смеясь. И вдруг трещина стала чем-то... живым. Дом снова начал дышать.

И он, Лукас, тоже.

Они снова были неотделяемыми. Вместе смотрели старые французские фильмы. Каждую ночь занимались любовью, будто язык тела был единственным, на котором он по-настоящему свободно говорил. И он говорил. Шептал пальцами, дышал ей в шею, читал стихи про листву, про смерть, про бога. Играл музыку – часами. Он был там. С ней. И она любила его. Не как проект, не как противовес родителям – как чудо.

А теперь снова все сдвигалось.

Между Лукасом и ее отцом – стена, но не снаружи, а в ней.

— Внушительная коллекция, — заметил Лукас, очень спокойно. А вы не думали начать коллекционировать что-то менее... классическое?

— Винил – это не цирк, — сказал отец, не моргнув. — Я собираю не «что-то менее классическое», я собираю хорошее. Понимаешь разницу?

Юрате услышала в этом плевок. Но все равно молчала.

Она смотрела на Лукаса – его ровные плечи, сдержанное дыхание, взгляд, уставленный в обложку альбома, который ничего для него не значил. Он терпел. Ради нее. Это был его способ быть взрослым – не хлопнуть дверью.

И в этом моменте – странно – ей стало жалко их обоих.

Двое мужчин, между которыми – вечность.

И ее – посередине.

Она крепче сжала его руку.

А он – не отпустил.

Мать вовремя позвала их к столу – обед был готов.

Сколько Юрате себя помнила, на кухне всегда пахло чем-то ванильным, даже если на плите готовилось мясо. Удивительное свойство – все сглаживать. Даже острое, даже разговоры. Свет проходил сквозь кружевные занавески, оставляя на столе блики, будто разлитое молоко. Белая скатерть, фингербоулы рядом с каждой тарелкой. Воздух сухой – как печенье на тарелке, подготовленное к чаепитию.

Мать сидела ровно, спина – будто вдоль линейки. Лицо – вежливое, спокойное, но глаза не улыбались. Та же порода, что у отца, только резче, без терпения.

— Юра, ты ешь? Совсем худая, — сказала она, прежде чем задать ни один, ни два – а целый блок вопросов, замаскированных под заботу.

— А какие у вас планы?

— А где будете жить?

— А ты свою работу не бросила, надеюсь?

Юрате казалось, что обед остыл слишком быстро. Или просто кровь прилила к вискам.

— Мы пока просто живем. Вместе, — голос ее прозвучал мягче, чем она ожидала. Слишком мягко.

— Просто живете... — мать отпила из чашки, глядя в сторону. — Просто так живут те, у кого есть время. Или иллюзии.

Лукас сидел рядом, молча, руки на коленях. Он не отрывал взгляда от тарелки, и только по тому, как он сжимал пальцы, Юрате понимала – он все слышит. Все принимает внутрь.

— А пожениться не думали? — мать будто подбросила этот вопрос, как спичку на масло.

Лукас поднял глаза.

— Если Юрате захочет – хоть завтра. Хоть сейчас.

Сказал это так просто, что стало страшно.

Страшно – от любви в этих словах. От того, насколько она была неуместна в этом стерильном пространстве.

Мать откинулась на спинку стула. Помолчала. Потом:

— Юра, ты всегда выбираешь странных. Помнишь Мариуса? Художник, уехал во Францию, не позвонил ни разу. Или тот с камерой, как его... Путешественник. Он тоже «жил моментом». А теперь он – в Испании, с детьми. С другой. А ты все – с музыкантами.

Она почти не смотрела на Лукаса – говорила так, будто он был чем-то между пыльным предметом и занавеской. Присутствует – но не учитывается.

— А через пять лет ты где будешь? — вопрос был обращен к Юрате. Без улыбки. Без намека на веру.

Пауза повисла между подставками под горячее.

Лукас все еще молчал. Он не оправдывался. Не спорил. Просто был – тихий, выключенный, почти невидимый. Как кот, который знает, что его не любят – но остается на коленях, потому что кто-то, кого он любит, держит его за лапу.

Юрате смотрела на него и чувствовала, как дрожит внутри.

Не от злости. От невозможности. От того, как мать уверенно расставляла акценты, фразы, прошлое – будто готовила ей план жизни на завтра.

И как Лукас – молча – принимал все. Ради нее.

— ... Это ведь все романтика. Цветы на кухонном столе. А потом – ипотека, врачи, садики, усталость.

— Мама, пожалуйста...

— Юра, я говорю как есть. Мне не хочется потом собирать тебя по кусочкам, как я уже делала. Я не хочу, чтобы ты жила... на выжженой земле.

Юрате встала. Не громко. Просто поднялась и пошла налить себе чаю, лишь бы отдалиться хоть на шаг. Вода в чайнике плеснулась слишком резко. Руки дрожали.

Она смотрела в мутное стекло окна, где отражались они: ее мать, идеально собранная, рациональная, будто выточенная из камня. Отец. Лукас – такой чужой этому дому, с мягкими плечами, поникшим взглядом и молчанием, за которым – любовь. Неловкая, может быть, временами болезненна, но настоящая.

И себя – между ними. В этой кухне, в этой чашке, в этих двух вселенных, которые никогда не совпадут.

Ей хотелось закрыть глаза, но она не имела на это права.

— Он хотя бы хороший человек, Юра? — спросила мать уже тише. — Или просто красиво поет?

Юрате не обернулась. Просто сказала:

— Он – лучшее, что со мной было.

И чашка в руке задрожала так сильно, что она едва не уронила ее на пол.

— Значит ли это, что все, что было до – хуже? Университет, твоя стажировка, работа, все, чего ты добилась? — голос стал холоднее. — Я хочу понять, это он дал тебе опору? Это он – твой ориентир?

— Мама, ты даже не пытаешься дать ему шанс.

— Я не обязана любить всех твоих мужчин, — почти перебила мать. — Но я обязана защищать тебя от тех, кто не способен тебя удержать.

Юрате напряглась.

— Он не обязан меня удерживать. Я с ним потому что хочу, а не потому что—

— Ты с ним, потому что боишься быть одна, Юра.

Слова хлестнули больнее пощечины. В горле что-то сжалось, осело, не проходя.

— Ты всегда цепляешься за тех, кто слабее тебя. Потому что тогда ты чувствуешь себя нужной. Только это не любовь, это зависимость. В следующий раз – заведи себе щенка, а не мужчину, которого надо кормить, лечить и защищать от реальности.

Юрате почувствовала, как горло стягивает что-то мокрое и острое. Как будто внутри поднялась волна – и, дойдя до рта, отказалась пройти.

Мать продолжала. Без жалости, точно, как препарирует тело на столе:

— Он не твой уровень. Ты понимаешь это. Мы обе видим. Он тебя не тянет. Ты живешь с ним как на грани: чуть лучше – и ты одна, чуть хуже – и вы в пропасти. Разве ты этого достойна?

— Хватит, — прошептала Юрате, почти беззвучно.

Но мать не остановилась.

— Он даже внешне... Юра, ну посмотри. Волосы, одежда – ты не видишь, что он выглядит как подросток? А ты уже взрослая женщина – тебе двадцать два. В твоем возрасте у меня уже была ты. Ты собираешься жить с этим вечным мальчиком, ждать, пока он «созреет»? Или надеешься, что сама вытащишь его в жизнь? А потом? Детей ты тоже за него будешь растить?

Глаза Юрате – блестящие, с красными прожилками. Слезы сами полезли, бессовестно, густо, сразу.

Лукас вскочил – растерянный, как будто его подожгли изнутри, но он не знал, в каком месте.

— Какого, блядь, хрена? — грубо спросил Лукас, обращаясь к матери, когда Юрате заплакала вслух.

Та опешила – не ожидала, что Лукас сможет сказать хоть что-то.

Он резко подошел к Юрате, рукой обняв за плечи, и быстрым шагом повел ее к выходу из кухни.

Ему хотелось уйти. Ей тоже – но не на улицу.

Когда он повел ее к выходу, она вырвалась из объятий – перехватила руку и настойчиво потащила его на второй этаж, по лестнице, которую знала наизусть. Влетела в свою комнату, как шторм – не остановилась, не дала себе и секунды подумать, все тело уже знало, что будет дальше. Лукас вошел следом.

Она начала расстегивать пуговицы на блузке. Пальцы дрожали – не от желания. От ярости, от унижения, от тоски, которая, как ржавчина, ела изнутри. Бросилась к нему, прижалась, вдавилась всем телом – целуя не губы – шею, челюсть, кожу под ухом, будто искала место, куда можно сбежать. В ней не было ласки – была голодная, яростная потребность. Почти жестокость.

Он захлопнул дверь.

Хотел что-то сказать – наверное, извиниться, или просто спросить, не забывает ли она дышать. Но Юрате вдруг резко, почти агрессивно толкнула его обеими руками на кровать. Он отшатнулся, споткнулся о край ковра – и упал на постель, не успев даже выдохнуть.

— Не говори, — сказала она, вставая перед ним. — Просто замолчи. Замолчи, Лукас.

Он поднялся на локтях, рассеянно глядя на нее, но она уже заключила его в клетку из своих бедер. Стаскивала с него футболку – быстро, небрежно, будто избавлялась от барьера, а не касалась любимого. Задела ногтями, оставив красные полоски, и не извинилась. В ее пальцах все еще была дрожь, в лице ее – судорога.

Расстегнула его джинсы и спустила – вместе с трусами. С себя не сняла даже юбку – задрала ее, сдвинула трусы вбок, села на него, нависнув всем телом. Он не сопротивлялся. Только смотрел – с тем молчаливым вниманием, с которым смотришь на человека, падающего с высоты.

Когда он вошел в нее, Юрате тихо выдохнула, будто возвращаясь из глубины собственных мыслей обратно в тело. Она начала двигаться – резко, без грации, как будто каждая волна приближала не удовольствие, а освобождение. Лукас держал ее за бедра, но не направлял, не мешал. Он просто был здесь, под ней – для нее.

Ее грудь скользила по его груди. Лицо было напряжено, губы плотно сжаты. Она не смотрела на него – будто боялась, что увидит сочувствие. И не вынесет.

Первые слезы упали на его ключицу. Он почувствовал их раньше, чем понял – она снова плачет. Тихо, будто в ней что-то лопается изнутри. С каждым движением она дрожала – не от удовольствия, от истощения. И продолжала, пока сама не сбилась с ритма и не обмякла всем телом, тяжело опускаясь на него.

Он прижал ее к себе, не спрашивая. Обнял, погладил, закрыл ладонью затылок – будто склеивал. Ее дыхание было рваным. Плечи вздрагивали. Слезы не кончались – только становились глубже, громче, невыносимее. Она уже не плакала – рыдала. Беспомощно, горько – почти вслух. Уткнулась в его грудь носом, как в землю, чтобы не соскользнуть с этого мира.

Он шептал: «я здесь, я с тобой, все нормально». Но она не слышала.

Юрате дрожала, хваталась за него – будто боялась потерять себя. Боль была не в теле – в чем-то, что невозможно было достать руками.

Когда она наконец чуть выдохлась, он спросил очень осторожно:

— Хочешь выйти на улицу? Покажешь мне свои места?

Она покачала головой, даже не отрываясь от его кожи.

— Не хочу. Не хочу ничего видеть. Не хочу выходить отсюда.

Он не стал спорить. Но замолчал иначе. Глубже. Тревожнее.

Она лежала, прижавшись, и думала, как странно все чувствуется сейчас: он был рядом, он любил ее – и в это же время она ловила себя на том, что, когда у него все в порядке, ее любовь будто растворяется.

Она не сказала этого вслух. Но он будто почувствовал.

— Ты хочешь выйти за меня? — тихо спросил он, уткнувшись губами ей в лоб. — Без колец, без платьев. Просто потому, что я хотел бы быть с тобой всегда.

Она замерла. А потом снова покачала головой – медленно.

— Нет... Я не знаю. Правда не знаю, чего хочу.

Он кивнул. Не отстранился, не отпустил – но стал еще тише. Как будто внутри него теперь тоже открылась трещина – такая же, как та, что поразила стену их гостиной после пожара.

Юрате закрыла глаза. И в темноте впервые честно позволила себе подумать:

А что, если мама была права?

И в ту же секунду – как бы внутренне, болезненно – зажала эту мысль рукой, чтобы не дать ей расползтись.

Они спустились обратно позже. Юрате просила его попробовать еще раз – поговорить. Он сопротивлялся – не потому, что переживал за себя – он переживал за нее.

Перед этим – попросила родителей.

Они сидели с каменными лицами в гостиной. Мать – будто готовилась ко второму раунду. На журнальном столике – снова чай.

Юрате подтолкнула Лукаса вперед себя и коротко махнула рукой в сторону дивана – будто приказывая сесть.

Он сел. Она – рядом.

— Итак, Лукас... — первым заговорил отец. — А как у тебя обстоят дела с музыкой? Что планируешь делать? Уже есть какие-то успехи?

— Недавно выпустили мини-альбом. В июне сыграли на паре фестивалей. Осенью будет тур, если все сложится.

— Ах, тур... — мать изогнула бровь. — Это в какой город, прости?

Лукас снова начал закипать, чувствуя, что ничего не изменилось. Слышит иронию в ее голосе – не стесняется сделать глубокий вдох.

— Пока что в Ригу, Таллин и Берлин, — отвечает, последние ресурсы свои отдавая на удержание самообладания.

— Ты всегда такой немногословный? — мать не успокаивалась.

Лукас взял чашку с чаем и сделал глоток. Юрате увидела, как он морщит нос – и встала первой.

— И что это? — подъем прокомментировал отец.

— Папа, нам пора, — Юрате сказала сдержанно – после истерики удерживать самообладание было проще, потому что сил не осталось.

— ... и все-таки – когда свадьба? — спросила в очередной раз мать, словно галлон бензина на пламя пыталась вылить. — Я надеюсь, что вы понимаете уровень ответственности, которую несут возлюбленные друг перед другом...

Юрате уставилась на нее стеклянными глазами. Лукас встал – все эти резкие движения выбили женщину из колеи и заставили ее чуть откинуться в кресле, будто удар пришелся не по словам, а прямо по телу.

Лукас, не отводя взгляда от чашки, медленно поставил ее на стол. Потом выпрямился, посмотрел на Юрате – и на ее мать, все еще сидящую с идеально прямой спиной, с лицом, в котором читалась смесь ожидания и превосходства. Как будто она вот-вот скажет: «Ну-ну, покажите, на что вы способны».

Он дернул уголком губ. Усталость в нем вылилась в резкость. Голос прозвучал глухо, но четко – и в этой глухоте будто застыла вся его злость.

— Не ной, тетя. Мы уходим.

Тишина повисла в комнате, как если бы кто-то оборвал скрипку на высокой ноте. Мать открыла рот, но не нашла, чем ответить. Отец только поднял брови – чуть, холодно. Юрате чуть качнулась, как от удара волной, и, не глядя на родителей, схватила Лукаса за руку.

— Пошли, — сказала она тихо, будто сквозь зубы.

Они вышли быстро, не хлопнув дверью – наоборот, так тихо, как будто боялись спровоцировать эхо. На улице воздух был тяжелый, предгрозовой – в небе собирались синие тучи, теплый ветер тянул за волосы.

Долгое время они шли молча. Асфальт под ногами был неровный, дома вдоль улицы – слишком правильные, как будто нарисованные, из жизни, в которой ни Лукас, ни Юрате не жили.

Первой заговорила природа – где-то вдалеке щелкнула молния. Потом – ливень. Молниеносный, хлесткий, как затопившая эмоция.

Они укрылись под автобусной остановкой, сели рядом. Лукас достал пачку сигарет – и Юрате, не дожидаясь предложения, взяла одну. Закурили, вдыхая тяжелый запах мокрого асфальта и травы.

И только потом – когда дождь скрыл весь внешний мир – Юрате выдохнула так, будто с ней ушло все сопротивление:

— А если мама права? И ты правда мне жизнь сломаешь? — спросила она очень просто, почти нежно.

Лукас долго смотрел на нее. Ливень стекал по стеклу за ее спиной, как немой комментарий ко всему, что между ними происходило.

Он не ответил сразу. Потому что не знал.