Три причины утонуть

Свет медленно заливал комнату, делая все вокруг бледным и расплывчатым – как в пересвеченном кадре. Чайник шипел на кухне. Воздух пах мятой, мылом и чем-то еще теплым, домашним – то ли утренним телом Юрате, то ли ее лавандовым лосьоном. Она возилась у шкафа, перебирая одежду, а Лукас сидел на краю постели, сутулясь, с одной рукой, опущенной между колен, а другой – скользнувшей по собственному затылку. Почти без одежды, но раздетым себя не чувствовал. Уязвимым – да.

— Уже выгляжу как мальчик из рекламы йогурта? — спросил он, когда одна из посветлевших на пару тонов прядей упала на лицо.

— Почти, — ответила Юрате, чуть улыбнувшись. — Чуть больше сна – и идеально.

Он фыркнул, но глаза остались усталыми. Никто из них не знал, о каком мальчике они говорят. Но обоим было весело, и шутка не отлипала от них уже третью неделю.

Прошлый месяц прошел под знаком слабого, но устойчивого восстановления. Он наконец согласился на прием у психиатра – сдавшись больше не под давлением Юрате, а под весом собственного утомления. Он сказал тогда просто: «Я так больше не тяну. Или чините, или сбрасывайте на обочину».

Психиатр оказался сухим, нейтральным человеком, которому Лукас мог доверять – именно потому, что тот не пытался копать вглубь.

— «На основании наблюдений и тестов, я бы поставил вам диагноз: смешанное тревожно-депрессивное расстройство. Ваше состояние – это не слабость и не каприз. Это результат дисбаланса нейромедиаторов, в частности, дофамина и серотонина.

Это влияет на настроение, сон, работоспособность, даже на восприятие реальности. Вы упоминали эпизоды «выключенности» – это дереализация, она тоже укладывается в клиническую картину.

Мы начнем с медикаментозной терапии – мягкие стабилизаторы, без седации. Но будьте готовы: в первое время вам может стать хуже. Иногда может потребоваться несколько попыток, чтобы подобрать нужную схему лечения.

И, Лукас... Я настоятельно рекомендую психотерапию. Лекарства стабилизируют, но не лечат причин. Если вы не проработаете свои проблемы – они будут возвращаться снова и снова».

Лукас тогда только кивнул, глядя в одну точку.

— ... Хуже, — повторил он про себя, когда вышел на улицу. — Хуже уже некуда. Если станет – я не вывезу.

Юрате после приема держалась осторожно, но все же спросила:

— Может... Подумаешь о том, чтобы все-таки попробовать психотерапию? Это не обязательно про раскапывание детских воспоминаний. Просто... разобраться в реакции, в схемах.

Он, не глядя, натягивал на себя худи.

— Пусть таблетка делает свое дело. В мою голову пусть никто не лезет. Мои травмы – это мои травмы, а они со своими пускай сами и разговаривают.

Так оно и осталось: таблетки – да. Слова – нет.

Теперь, утром, он выглядел почти нормально. Почти как тот Лукас, который писал музыку ночами, заливался кофе или энергетиками, время от времени задирал Юрате, как мальчишка, и отступал, если видел, что ей тяжело. Она села рядом с ним, положила ему голову на плечо, а он что-то бормотал про прогноз погоды ей в макушку, поглаживал ее плечо.

— Погода подходит под ваш сет сегодня. Прямо «мрак и томление, но с облаками», — сказала Юрате.

Он усмехнулся.

Она погладила его волосы – а он на секунду замер. Потом кивнул – будто разрешал.

Они собирались медленно, как будто тянули этот момент – день первого летнего фестиваля только начинался, и пока он еще был чужим, теплым и безопасным.

Когда они вышли из дома, он остановился на углу и вместо привычного жеста – свернуть к остановке – сказал вдруг:

— Давай не сразу. Обойдем через парк?

Юрате посмотрела на него чуть прищурено – будто пыталась понять, зачем он это сказал, зачем ему этот обход, зачем прогулка. Он не объяснил. Просто взял ее ладонь в свою, притянул ближе.

Солнце все еще было низким, улицы стояли полупустыми, влажными после ночного дождя. Идти по ним было странно легко. Воздух пах липой и железом. Ему нравилось это состояние – ни суеты, ни вялости, ни слишком сильных эмоций. Просто шаг за шагом – и можно почти поверить, что ты в порядке.

Он смотрел, как на Юрате ложится свет сквозь листву. Он не чувствовал себя... счастливым – нет. Но чувствовал себя рядом. Это было уже много.

Пару недель назад он впервые за долгое время сам предложил выйти на улицу. Просто: «Пошли куда-нибудь. Мне нужен воздух в голову».

На эту прогулку они потратили почти весь день. Ходили по заросшим окраинам, ели мороженое прямо на скамейке, слушали, как вдалеке играют дети.

Он тогда сказал ей:

— Странно. Я как будто снова чувствую. Не все, не сразу... Но, хоть что-то.

Она кивнула. Он тогда поймал ее взгляд и впервые за много недель не отвел глаза.

Теперь в парке он болтал. Больше, чем обычно.

— Знаешь, если наш сегодняшний сет провалится, это все из-за моего лица. Оно слишком нежное. Кто поверит, что нежный мальчик умеет страдать?

Юрате закатила глаза, но он заметил ее улыбку.

— Ты больше не нежный. Ты просто... живой, — сказала она.

Он хотел бы сказать в ответ что-нибудь мягкое. Вместо этого – ущипнул ее за бедро сквозь ткань платья, будто в шутку, и пошел вперед.

Позже, когда вся группа была в сборе, и автобус тронулся, Лукас сел напротив Юрате. Уперся коленом ее ногу, сунул один из наушников в ухо, но не включил музыку. Просто смотрел на нее. Долго. Потом подался вперед и взял ее за руку.

— Слушай, — сказал он с заговорческим видом. — Если сегодня все пройдет дерьмово, то я уйду в ambient и стану шаманом. Буду делать треки из записей дождя и твоих вздохов. Ты будешь моей музой. В длинной накидке.

— Звучит ужасно.

Он хохотнул.

— Да. Но я буду спокойный и непригодный для интервью. А ты будешь давать интервью за меня. Скажешь, что я медитирую.

Дальше – непонятные перемещения: поменялся местами с Эмилией, которая сидела рядом с Юрате. Повернулся к ней, взял под руку и потерся головой об ее плечо. Он больше любит собак, но ведет себя как самый настоящий кот – не породистый, а тот самый уличный бродяга, которого приволокли домой, отмыли, накормили, и который после всех этих манипуляций решил выразить свою благодарность всеми доступными ему способами.

Юрате не отстранялась. Просто смотрела за тем, как он снова становится громче.

По очереди прижучил всю команду. Запретил пить до выступления, косячить, и пообещал, что, если кто-то из их компании совершит ошибку на сцене, на следующей репетиции будет разбирать ее два часа подряд. Даже в том случае, если ошибка была очень глупой. Запретил смеяться на сцене. Зато в автобусе теперь все смеялись – вполне себе расслаблено, не нервно.

Лукас казался легким, почти безмятежным. Он не отпускал Юрате, время от времени поглаживая все, до чего мог дотянуться – ее бедра, колени, руки. Явно хотел телесного – но ненавязчиво, скорее тихо, как подтверждение: «ты здесь». Потом застыл. Увидел что-то вдалеке за стеклом – сцену, белые флаги, шатры.

И все изменилось.

Он отодвинулся чуть в сторону. Достал жвачку. Надел очки.

Пальцы заерзали по шву джинсов. Нога начала дергаться вверх-вниз, не в такт, а от внутреннего шума. Он словно резко сменил канал: с личного на рабочий, с живого на привычно закрытый.

Юрате повернулась к нему:

— Все в порядке?

— Ага, — отрывисто.

Потом тише, не глядя:

— Просто собираюсь.

Она не спрашивала больше ни о чем. Только сжала его руку сильнее. Но на этот жест он уже не ответил.

Сразу после выхода из автобуса Лукас надевает очки. Не потому что солнце – просто так проще. За темным стеклом можно не смотреть в глаза, не фиксировать выражения лиц. Можно быть самому по себе.

Он выдыхает и отходит первым – к багажнику. Руки автоматом хватают кейс с педалями, потом чехол с гитарой. Группа забирает остальные вещи. Без слов.

Где-то за спиной стоит Юрате. Он знает это, чувствует, но не поворачивает. Не обращает внимания. Не касается ее – не сейчас.

Все снова шумно, многолюдно. Кто-то из техников машет, показывает направление к бэкстейджу, вызывает группу на четвертую площадку поверх гитарного воя. Кто-то еще – из другой группы – кивает Лукасу. Он кивает в ответ, на автомате, чуть приподнимая подбородок.

Уже в технической зоне, спрятанной от неба шатром, он будто сбрасывает последнюю кожу. Там, дома – он был кем-то другим. Здесь – снова становится тем, кого от него ждут: холодным, четким, собранным.

Юрате идет за ним, сзади. Он слышит ее шаги, ощущает напряжение, но продолжает держаться от нее на расстоянии. На репетициях он почти не говорил с ней, только короткие взгляды. Сегодня – еще меньше.

Она тянется было взять его за руку, но он как будто не замечает. Делает шаг в сторону, одновременно поднимая кейс – будто случайно.

Саундчек чужой группы разрывает воздух, тяжелые гитары и провалы в микрофоне. Лукас достает сигарету. Щелкает зажигалкой раз, второй. Руки дрожат. Глубокая затяжка. Потом вторая.

— Готовы? — кричит кто-то из местных техников.

Он кивает. Заходит на сцену с гитарой через черный ход, не глядя на Юрате. Не потому что не хочет – а потому что боится, что ее взгляд разрушит все это хрупкое равновесие, которое он еле держит.

Саундчек проходит слаженно. Один раз – отстучали, проверили уровни. Барабанщик по привычке смеется над тем, как Лукас неправильно подключил один из кабелей. Лукас усмехается в ответ, легко, будто прежний.

В этом шуме он оживает. Здесь у него язык развязан, он шутит с Эмилией, переговаривается с техниками, поднимает бровь, когда мимо проходит девушка из другой группы. Но когда поворачивается – видит, что Юрате все еще стоит у ограждения, и снова отворачивается.

Он чувствует: она наблюдает. Чувствует ее внутреннее напряжение, ее взгляд – как немой вопрос. И у него снова сжимается горло.

Он не знает, как говорить с ней здесь. Не знает, как объяснить, почему она не вписывается в эту реальность. Почему ее теплота делает его уязвимым. Здесь он должен быть другим – профессиональным, уверенным, собранным.

А рядом с ней – он сразу становится слишком настоящим. Слишком мягким. А если сейчас он даст себе слабину – ничего не выйдет. Ни звук, ни голос, ни сцена – все развалится.

Когда он возвращается со сцены, Юрате ловит его взгляд. И он сразу отворачивается, достает новую сигарету.

Одна, вторая, третья – руки снова трясутся. Он будто пытается выкурить из себя тревогу.

Чуть позже позади – чьи-то шаги. Он слышит голоса, но не разбирает. Потом – тихий разговор где-то слева. Оборачивается случайно – видит, как Юрате говорит с Эмилией.

— Что происходит? – спрашивает Юрате. Голос едва слышен.

Эмилия пожимает плечами, смотрит на Лукаса, потом обратно – чуть понизив голос:

— Мне кажется, он просто хочет держать все это... отдельно.

— Отдельно?

— Тебя – отдельно.

Юрате смотрит в землю. Потом тихо:

— Я и так отдельно. Все время.

Лукас все это слышит. Или догадывается. Но не разворачивается. Просто делает еще одну затяжку и уходит подальше от сцены и от нее. Надевает наушники. Музыки нет. Просто тишина. Чтобы хоть что-то заглушить внутри.

Шатер, в котором проводилось интервью, был душным. Свет от вспышки неприятно бил прямо в лицо, обнажал все поры в коже. Лукас не очень любил камеры, когда они смотрели на него с придельной внимательностью – ему больше нравилось находиться по другую сторону.

Он сидел чуть впереди остальных, ближе к краю. У всей группы лица приглушенные, но у каждого – четкая, собранная линия. Он ощущал себя как в аквариуме. Снаружи – гул толпы, треск сцены, какие-то отголоски саундчека других групп. Здесь – неестественная тишина между вопросов.

Он теребил рукав свитера, большим пальцем то оттягивая, то скатывая ткань между суставами. Под ногой – ритмично дергался носок кроссовка, будто сердце стучало где-то в подошве. Ему казалось, что все это видят. Что свет слишком яркий. Что у него дрожь буквально по лицу расходится. Что говорить – значит выдать себя.

Первый вопрос был про музыку. Почему Katarsis такие темные. Почему они ушли в абстракцию и сдобрили ее меланхолией. Почему тексты – будто брошенные письма.

Кто-то начал отвечать – уверенно, спокойно. Говорил про атмосферу, про ландшафты, про литовские легенды – то, что когда-то им рассказывал Лукас. Сейчас он слушал, но не слышал. Он чувствовал, как пальцы становятся влажными, а ладони слипаются. Он сжал руки в замок – и тут же отпустил. Слишком очевидно.

— ... Лукас, ты сам пишешь все тексты – верно? — спросил чрезмерно оживленный журналист, переводя взгляд.

Лукас кивает, глядя в пол.

— Расскажи, что служит для тебя вдохновением? Ты раскрываешь в них очень мрачные образы. Какое значение ты в них закладываешь?

Пауза. Он не хотел говорить с журналистом и нужно было собраться с мыслями, сделать вид, будто все это время он был здесь.

— Я не... я не думаю, что это должно как-то объясняться. Там уже все сказано. Или не сказано. Люди поймут так, как им нужно.

Журналист кивнул – с пониманием, но продолжил нажимать:

— Но ведь ты писал свои песни в определенный период. Какие эмоции ты испытывал в этот момент? Что с тобой тогда происходило?

Лукас криво усмехнулся. Скосил глаза на руки, потом чуть растер ладони – будто замерз:

— Я не всегда помню. Чаще пишу так, будто я при этом не присутствую – понимаешь? Когда потом перечитываю – сам не всегда понимаю, кто и почему это написал.

Где-то сзади, у выхода из шатра, он заметил Юрате. Она стояла полубоком, не вмешивалась, просто наблюдала. Он почувствовал, как его плечи тут же напряглись. Как будто ее взгляд обнажал все – даже то, что он сам пытался забыть.

Следующий вопрос был про волосы.

— Ты сменил образ, — журналист говорил так, будто до этого кому-то есть дело. — Осветлил волосы. Это какой-то символ?

Лукас поднял глаза на журналиста. Внутри было пусто.

Он выдал:

— Это не символ. Ничего не значит, кроме того, что в какой-то момент мне захотелось стать прозрачным.

Журналисту хотелось раскрутить эту тему сильнее, но менеджер, стоявшая сбоку от камеры жестом показала крест – не надо.

Тишина.

Он не видел, как отреагировали другие. Не хотел. Он снова сосредоточился на своих пальцах, медленно дернул ногой под стулом. Сделал вдох.

Следующий вопрос был еще хуже:

— Нашим зрителям очень хотелось знать о том, есть ли у вас... вторые половинки?

Здесь Лукас даже не моргнул. Просто резко:

— Следующий вопрос.

Никто не засмеялся. Никто не поддержал. Он почувствовал, как воздух в шатре сгустился, как лампы стали ярче. Где-то сбоку – дыхание Юрате. Или ему кажется? Он не обернулся. Не мог.

Он уже не был здесь. Он был где-то в серой пустоте между ответом и последующей тишиной.

Позже он нашел ее у выхода из шатра. Она стояла боком к сцене, с руками в карманах, уткнувшись взглядом в одну из колонн, где висели техкарты. Вокруг ходили люди – звукорежиссеры, участники других групп, кто-то из волонтеров. Было шумно, но он все равно заговорил почти шепотом:

— Юрате.

Она обернулась, выглядела удивленной. Он подошел ближе, остановился почти вплотную. На его губах была почти улыбка – вежливая, тревожная.

— Слушай... — он отвел глаза. — Когда мы будем играть... не выходи на бэк.

Пауза.

— Побудь в шатре. Или, если хочешь, в толпе. Просто... не на сцене.

Она коротко посмотрела на него. Он почувствовал это кожей. Почувствовал, как в нем проседает что-то важное – как будто он только что толкнул ее руками, хотя ни к чему не прикоснулся.

— Лукас, в чем дело? Ты стесняешься меня?

Он сразу мотнул головой.

— Нет. Нет. Не в этом дело.

Молчание. Он оглянулся – будто ждал кого-то за спиной, но там не было никого. Только грохот с соседней сцены. Потом сказал, чуть тише:

— Я просто не хочу, чтобы они думали... что ты часть этого. Я не хочу, чтобы кто-то тебя увидел.

Она ничего не ответила. И это молчание было хуже всего. Он чувствовал, как между ними встает стена – тонкая, как дым, но уже непроходимая.

Он хотел объяснить больше. Хотел рассказать, что уже находились энтузиасты, которые вычислили его сестру и донимали ее. Что нашли его бывшую, начали террор. Хотел сказать, что он боится. Что Юрате – не часть этого, а единственное, что еще держится в стороне. Что он прячет ее, потому что не может защитить иначе. Но слова не складывались.

Он только добавил, глядя мимо:

— Прости. Просто... пожалуйста.

Она кивнула. Почти незаметно. И ушла.

Он стоял еще пару секунд, слушая, как шум сцены становится все громче, как менеджер подходит к нему и просит не уходить далеко. Он послушался – развернулся и пошел обратно в шатер – будто ничего не случилось.

Становилось пасмурно, но толпа выглядела живой. Двигалась и гудела, как организм. Лукас – в центре. Свет то резал, то исчезал, а звук прожигал уши. В этот момент все было честно. Ни прошлого, ни потом – только аккорды, как удары сердца, и голос, в который он вкладывал остатки себя.

Он пел, кричал. Иногда ловил взгляды ребят из группы, коротко кивал, но в остальном будто был один. Его мир сужался до сцены, до микрофона, до боли в диафрагме.

Где-то в толпе – Юрате. Он не знал, смотрит ли она, слышит ли его. Ему было страшно об этом думать. Лучше не знать.

Под конец сета он почувствовал что-то – интуитивное, как если бы кто-то пытался пробраться ближе. Потом, после, ему скажут, что Юрате пыталась подняться на сцену.

—Он просил, чтобы ты не поднималась туда. Прости, правда.

И – голос Юрате. Надломленный, но сдержанный:

— Боже, да я просто хочу постоять с краю сцены. Чтобы мне было его видно, понимаешь?

Менеджер группы понимала, но ничего поделать не могла. А Лукас потом долго пытался понять, слышал ли он этот разговор или просто придумал его. Но ощущение было – как будто выстрел. В живот.

После концерта все затихло резко. Воздух стал вязким. Пот стекал по спине. Он бросил взгляд в сторону технической зоны – Юрате там не было.

Он перекинул через плечо полотенце, подошел к кулеру. Пил долго, глядя в пол. Искал ее глазами между кейсами, в проходе, на скамье рядом с техникой – никого.

Пять минут. Десять. Пятнадцать. Он вышел наружу, потом вернулся в шатер – нет.

Двадцать минут.

И вот – она. Вдруг возникает, как будто из тени. На ней – уже не тревога, а какое-то решенное раздражение. В руке – красный пластмассовый стакан. Из него пахнет крепко и дорого.

Он смотрит на нее, ничего не понимая. А она – прямо:

— Почему ты так со мной?

Он не сразу находит, что сказать. Слова расползаются.

— Я не хотел, чтобы...

Договорить не дает:

— Чтобы – что? Чтобы я была рядом? Чтобы меня кто-то видел?

Он делает шаг ближе. Она – назад.

— Нет. Не так... Я не знаю, как еще можно... Не знаю, как... защитить?

— Меня? Или себя?

Он хочет ответить, но чувствует, как внутри все глохнет. Он пытается, честно. Хочет обнять, прижать к себе – но вместо этого думает, как скоро кто-то начнет распускать сплетни о том, что он обжимается с девчонкой. Как скоро и как много людей смогут вычислить, кто она – и найти сотню способов сделать ее жизнь сложнее просто из-за того, что она с ним рядом.

— Я потом все объясню. Пожалуйста. Просто не сейчас.

Юрате смотрит на него так, будто он незнакомец.

Потом поворачивается – и уходит. Не в ярости. Не в истерике. Просто так, как уходят те, кто больше не ждет.

Он остается стоять. Не трус – просто не знает, как перестать быть чужим. Даже для нее.

Она вот-вот должна была затеряться среди снующих туда и обратно людей. Смотрел ей вслед – и ноги сами повели его за ней.

— Лукас! — менеджер группы окликнула откуда-то издалека, и он хотел было не реагировать, но она за плечо его поймала, подбежав за считанные секунды. — Мы выезжаем отсюда через двадцать минут. Автобус будет ждать у выезда в четвертой зоне, куда мы приехали. Собери ребят, не теряйтесь. Потом начнутся перекрытия и отсюда не выберемся.

Он кивнул. Не сказал ни слова – и ушел в противоположную сторону.

До выхода было не далеко. Пока шел, тело начало остывать. Внутри – тоже. Медленно, глухо, болезненно. Шаги давались с трудом, как будто он снова с каждым метром проваливался все глубже в себя.

Юрате ушла. Не просто ушла – выскользнула, как теплая рука из сжатых пальцев. И он слишком поздно понял, что больше не держит.

Территория фестиваля заканчивалась за белыми воротами. За ними – городская улица: редкие прохожие, фонари, шум машин где-то вдалеке. Она стояла в нескольких шагах от бордюра. Выглядела уставшей. Пластиковый стакан – уже почти пустой – в одной руке. В другой – телефон. Экран светится: карта, точка такси приближается к ее местоположению.

Он увидел, как дрожат ее пальцы.

Подошел.

— Юрате...

— Ты ведь остался, да? – вопрос или утверждение, не поднимая глаз. — Тебе объяснили, как автобус будет выезжать, да? Мне тоже. Очень важно было это услышать.

Он не ответил. Просто смотрел. Она выглядела выжатой до дна – как и он сам, но в ее усталости было что-то острое, колкое.

— Знаешь, — сказала она, — я думала, я выдержу. Все. Все, что ты делаешь. Все, что ты не говоришь. Все, от чего отгораживаешься. Но, кажется, все-таки нет. Я не железная. И я не тень. Я не должна догадываться каждый раз, любишь ты меня или просто терпишь.

Подъехало такси.

Она открыла дверь и села внутрь. И в следующую секунду Лукас оказался на заднем сиденье рядом с ней. Молча. Не спрашивая разрешения. Он даже дышать не успел, как следует – просто оказался рядом. Машина тронулась с места.

Юрате чуть склонила голову, посмотрела в окно, будто через него можно было проветрить голову. А потом – медленно.

— Ты не должен был садиться.

— Я знаю.

Несколько секунд – тишина. Потом, наконец:

— Прости. Это не про тебя. Это про них.

— Про кого?

— Про всех этих людей. Типа, фанаток? Боже, я давно решил, что я не буду светить своими близкими и семьей, и я не светил, но они все равно нашли мою сестру, мою бывшую – писали им всякую чушь, и это изматывает, понимаешь? Их блокировали, но они делали новые аккаунты, и их становилось еще больше. Мне плевать на себя, но... я не хочу, чтобы кто-то знал про тебя. Я не хочу, чтобы тебе тоже пришлось проходить это. Это просто... я пытался тебя спрятать. Чтобы не сломали. Но это пиздец как трудно, когда ты рядом и когда на нас постоянно кто-то смотрит.

Она повернулась к нему. Глаза немного затуманены – алкоголь, слезы, усталость – все вместе.

— Значит, я – твой секрет?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Ты – мое укрытие.

Он сказал это почти шепотом, и в этом было больше правды, чем она хотела слышать.

Юрате откинулась на спинку сиденья. Закрыла глаза. Стакан в ее руке слегка наклонился, но она тут же поймала равновесие.

— Это очень красивая фраза, — произнесла она. — Но мне все равно от нее очень больно.

Лукас кивнул. Он не стал оправдываться. Не сказал, что «не имел в виду» или «все не так». Просто посмотрел на ее руки. На то, как пальцы снова дрожат, и как она сжимает пластиковый стакан, будто это якорь.

— Мне правда страшно. Не за себя. За тебя. За то, что я могу сломать. Или что кто-то другой сломает – просто потому что ты вместе со мной.

— Ты уже делаешь это, — тихо ответила она. — Только по-другому.

Водитель не вмешивался. Город за окном был пустой, ламповый, отражения неона плясали на мокром асфальте. И внутри – было так же влажно, тяжело и тускло.

— Хочешь – я уйду? — не ультиматум – вопрос. Лукас сказал это слишком спокойно, будто давно держал эту фразу под языком.

Юрате повернулась к нему. На лице – уставшее недоумение.

— Ты всегда делаешь так. Когда становится слишком больно – ты исчезаешь. Прячешься в молчании, в злости, под одеялом. А теперь хочешь исчезнуть и от меня?

Он отвел взгляд. Потом – вернул.

— Я просто не хочу стать причиной. Для твоей боли. Для твоего одиночества. Для твоего отвращения ко мне – когда ты поймешь, что я не способен...

— Перестань, — оборвала она. — Ты уже стал причиной. Но и тем, кто держал в последнее время на плаву – тоже был ты. Не смей забирать у меня и это.

Он молчал. Несколько секунд – тяжелых, глухих, будто внутри машины не было воздуха. Потом кивнул.

— Хорошо.

Юрате посмотрела на него устало – без победы, без злости. Просто по-человечески – как на того, кого знаешь слишком долго, чтобы ненавидеть.

— Просто поехали домой, — сказала она. — и, если сможешь, побудь рядом. Без объяснений. Без разговоров. Просто... не исчезай хотя бы этой ночью, ладно?

Лукас глубоко вдохнул и взглянул на водителя.

Такси свернуло на перекрестке. На несколько мгновений они оба посмотрели в окно, в одинаковое отражение друг друга – потерянное, уставшее, но все еще связанное чем-то, что никак не хотело умирать.

К дому они подъехать не смогли.

Пахло гарью.

Лукас первым заметил – дым, вырывающийся из окна пятого этажа. Черные потоки клубились по панельной стене, съедая желтый свет фонаря. У подъезда скапливались люди, кто-то кричал. Пожарная машина с мигалками уже стояла у дверей, пожарные разворачивали шланги.

— Блядь...  выдохнул он и потянулся к двери. — Подожди здесь.

Но Юрате уже смотрела в окно. Он видел, как стекленеют ее глаза, как в горше пульсирует мышца. Она ничего не сказала – просто вышла за ним.

Двор был наполнен какими-то посторонними голосами. Кто-то ругался с пожарными, женщина в халате рыдала у дерева, держась за маленькую собаку. Черный пар вился над крышей – не как в фильмах, не красиво, а густо, вязко, душно.

— Нельзя туда, — сказал один из мужчин в форме, когда Юрате чуть было не потащила Лукаса к подъезду. — Все перекрыто. Возгорание на четвертом и пятом. Газа не было, электрика – возможно. Все выясним.

— Это наш дом, — произнесла Юрате глухо. — Мы живем на седьмом.

Мужчина уже не слышал. Все бегали.

Лукас отошел подальше, вместе с собой утаскивая Юрате. Чувствовал, как напрягается ее рука в его ладони. Он не отпустил. Наоборот – сильнее сжал.

Юрате не смотрела на него. Она смотрела вверх – на знакомые окна, сквозь которые вырывался черный дым. Где-то раздался хлопок, вылетело стекло. Чей-то голос прокричал имя. Звук был настолько плотный, что казался ощутимым на коже.

— Он горит, — прошептала она. — Наш дом. Наш... дом.

И тут ее сорвало.

Она наклонилась, спрятала лицо в его груди. Без слов, без просьб. Просто – все, что застряло, все, что копилось за весь этот день, эту поездку, последние месяцы – вышло в одном спазме.

Она плакала. Судорожно, тяжело, как будто ее рвало изнутри.

Лукас не пытался ничего сказать. Он обхватил ее обеими руками и стоял, рядом, ощущая ее дрожь на своем теле. Смотрел поверх ее головы – туда, откуда не переставал идти дым. В их квартире несколькими этажами выше – открыто окно. Пламя – яркое, красное, безобразное. По всей бетонной стене расползались трещины - стремительно, спускались на землю и делили ее на россыпь хаотичных кусков. Ползли прямо к ним. Рядом бегали жильцы, кто-то пытался дозвониться до кого-то, кто-то искал кота. Казалось, город вокруг стал другим.

Он вдруг понял, как быстро все может исчезнуть.

Квартира. Кровать, на которой она спала, обнимая его. Стены, по которым он развешивал ее рисунки. Чашка с недопитым кофе. Даже та глупая записка, которую она оставила ему неделю назад – «если опять не поел, считай, что я ушла».

— Я с тобой, — прошептал он ей в волосы. — Пока можно, пока ты хочешь. Я рядом.

Она ничего не ответила. Только вцепилась в него сильнее. И в этом чужом, испорченном дымом и страхом дворе, среди сирен, выкриков и пара – они стояли вдвоем, и это было единственное, что не рушилось.