Три причины утонуть

Лукас почти неделю не выходит из дома.

Он спит по шестнадцать часов в сутки, засыпает, где придется – с головой на кухонном столе, на краю кровати, на диване, на полу. Чаще – с телефоном в руке, будто надеется, что его вот-вот кто-то разбудит. Иногда ест, но чаще пьет воду – если Юрате ее приносит. Лежит, глядя в потолок, и медленно гаснет.

Он как будто стал плоским. Его движения, в принципе за все это время никогда резкостью особой не выделявшиеся, теперь – вялые, замедленные, будто он под водой. Глаза – мутные, будто за стеклом. Временами кажется, что он перестал дышать: Юрате ловит себя на том, что всматривается в его грудную клетку, ожидая движения. Один раз она дотронулась до его шеи, чтобы проверить пульс – и он вздрогнул, но ничего не сказал.

Он не берет трубку, когда звонит мать. Когда звонит сестра – делает вид, будто не слышит. Телефон иногда пищит, но он гасит экран. Иногда Юрате берет трубку за него – и каждый раз говорит одно и то же:

— Он спит. Нет, температуры нет. Просто устал. Да, я ему скажу.

Врет. Лукас не устал – он проваливается. С каждым днем все глубже.

Он почти не говорит. Иногда – шепчет что-то, если Юрате слишком настойчива. Говорит, что не хочет думать. Что устал от мыслей. Что в голове будто черный мешок, натянутый изнутри, и ни одно слово не может прорваться наружу.

Музыка больше не играет – даже та, тоскливая, которую Юрате не переносит. Гитары стоят и пылятся в углу, как сброшенная змеиная шкура. Последний раз, когда он включал ноутбук, он просто смотрел на пустую сессию в Ableton, как на сломанный рентген. Никаких черновиков, никаких звуков. Абсолютная тишина.

Квартира – как тень. В ней пахнет застоявшимся воздухом, мокрыми полотенцами, табачным пеплом и крепким кофе. Воздух в гостиной тяжелый, сколько бы раз Юрате ни открывала окно. Шторы плотно задернуты – свет будто боится заходить внутрь.

Юрате тоже почти не выходит из дома. Она остается с ним, потому что боится? Если уйдет хотя бы на час, он исчезнет. Исчезнет – не в смысле уедет, а как будто стечет в слив ванной, перестанет быть. Она ухаживает за ним, как за тяжело больным. Молча готовит еду, ставит на край стола. Иногда уговаривает его умыться. Стирает постельное белье. Достает чистые футболки и складывает их рядом, хотя он все равно надевает старую серую с пятнами кофе – или ничего не надевает.

Иногда она пытается с ним разговаривать. Спрашивает: «Что ты чувствуешь?», «Что с тобой происходит?» – но он только моргает медленно и отворачивается.

Она пыталась злиться – кричала, хлопала дверцей холодильника. Он не реагировал.

Пыталась быть нежной – гладила его по затылку, шептала: «Я рядом, я здесь». Он не отвечал.

В один день она впервые подумала, что все это – бесполезно.

Что она, возможно, бьется в глухую стену, за которой уже ничего нет. Что каждый ее шаг в его сторону – как движение против течения самой быстрой реки, тяжелое и медленное, и он все равно тонет.

Когда он наконец-то поднялся с кровати – она даже не поняла, что происходит. Он прошел мимо нее, не глядя. Надел джинсы, худи, поверх – джинсовую куртку. Кроссовки. Собрал в чехол гитару, провода. На кухне сам налил себе стакан воды – выпил – и уронил его. Не разбился.

— Куда ты? — Юрате все это время следила за ним молча, вжавшись в диван, будто ей страшно. На кухню пошла за ним – на носочках, боясь испугать шагами.

— Репетиция, — коротко ответил он уже в прихожей. Голос сиплый, будто после сна или болезни. Бросил взгляд на зеркало (без настоящего взгляда – скорее привычное движение), и вышел.

Оставил за собой закрытую дверь, пахнущую сквозняком.

Юрате стояла в прихожей с кружкой, которую он уронил на кухне, и не понимала, что только что произошло. Пальцы сжались вокруг керамики – и в этой жесткой хватке была надежда. Если ушел – значит, еще не совсем растворился.

Потом пришло другое чувство: а если не вернется?

Она села на пол у окна. Размышляла, как странно: он ушел на репетицию, но ничего не написал. Никаких новых песен – ни музыки, ни текстов – заметки в телефоне были пустыми. Только черновики из конца марта, но Юрате не понимала, что с ними можно сделать. Но если взял гитару – значит, собирается играть.

Может быть, если очень повезет – сыграет что-то живое.

Вернулся ближе к полуночи.

Дверью хлопает – глухо, неторопливо. Ни приветствия, ни взгляда. Он проходит мимо нее, не снимая кроссовок. Пахнет сырой одеждой, табаком и чем-то сладковатым, незнакомым. Взгляд стеклянный, зрачки расширены. Щеки чуть влажные от пота, а губы – пересохшие. Он будто в тумане.

— Лукас? — Юрате вскакивает с дивана. — Ты в порядке?

Он не отвечает. Оставляет гитару в углу. Проходит к кровати и бросается на нее прямо в куртке, уткнувшись лицом в подушку. Ничего не говорит. Дрожит.

Юрате стоит в дверях, сжимая телефон. У нее внутри все уже кричит.

Он не просто устал. Он сломлен.

Она осторожно присаживается рядом, гладит волосы, наклоняется к нему.

— Скажи хоть что-нибудь...

Он поворачивает голову в ее сторону и сдавленно шепчет:

— Оставь меня. Пожалуйста.

Юрате встает, отходит назад. Смотрит на него – будто на чужого. Потом медленно выходит из комнаты, закрывает за собой дверь.

В груди – глухо. В голове – пульс.

Берется за телефон и открывает чат с Эмилией. Долго смотрит на поле ввода, стирает первую фразу, потом пишет снова.

Юрате:

эм

сорри что поздно

лукас с тобой был сегодня?

Эмилия:

да

а что случилось?

Юрате:

он вернулся

какой-то... не знаю

глаза безумные

как будто под чем-то

он вообще не разговаривает

Эмилия:

...

он говорил, что пойдет к тебе

блин

Юрате:

что с ним?

Эмилия:

мы сегодня

ну короче у нас была не репа

а скорее разбор его головы

Юрате:

?

Эмилия:

он пришел и просто начал говорить

типа много

про все

что с того визита домой ему пиздец как плохо

что у него в голове просто... черно

сказал что ему проще умереть чем просить о помощи

что вообще не знает что с ним

Юрате:

он плакал?

Эмилия:

почти

у него голос дрожал

и руки

Юрате:

он говорил про меня?

Эмилия:

говорил

что боится тебе все это вываливать

типа не хочет чтобы ты его увидела вот таким

говорит что ты единственное что его еще держит

и от этого только хуже

Юрате:

жесть

он принял что-то?

Эмилия:

да

не сам

ребята что-то принесли

какая-то дичь легкая

я не поняла что

чтобы его отпустило

он не сопротивлялся

ему просто было уже все равно

Юрате:

и ты дала ему уйти в таком состоянии??????

Эмилия:

он настоял

сказал «надо домой»

я не могла его остановить

он сказал «юрате будет ждать»

Юрате:

он сейчас просто лег и все

не снял куртку

ничего

как труп

Эмилия:

если дошел до тебя – это хорошо

если лег – тоже хорошо

значит, пока еще не все

Юрате:

мне кажется, я его теряю

я не знаю, как ему помочь

Эмилия:

я тоже

мы не умеем спасать

можем только быть рядом

(и тонуть вместе)

ты и так делаешь все

Юрате:

не уверена

что этого достаточно

Эмилия:

это всегда кажется недостаточным

пока он здесь – ты не проиграла

Юрате читает переписку снова. И снова.

Сжимает телефон в руке.

Потом поднимает взгляд – в ту самую сторону, где за стеной лежит Лукас.

Она идет к нему, приоткрывает дверь – тихо. Он не шевелился. Все так же в одежде, сбитый в кучу, с застывшим выражением лица.

Юрате садится у края кровати. Смотрит на него. Потом достает скетчбук – начинает делать наброски. Его лицо, поза, мятая одежда, вцепившиеся в подушку пальцы – выглядит очень напряженным. Это – ее способ не сойти с ума.

Впервые она не ложится рядом. Она уходит на диван.

Ночью между ними впервые появляется расстояние.

Сначала ей снится, что она тонет.

Медленно, без борьбы – будто сама решила остаться под водой. Все приглушено: звуки, цвета, ощущения. Как будто мир завернули в мокрую вату. Она видит свет, идущий сверху – и не тянется к нему. Ей кажется, что этот сон длится вечность. Пока в нем не появляется шорох – чуждый, резкий, будто разламывающий пленку сна.

Она проснулась от звука плеска воды – тонет наяву? Касается себя, дивана рядом – все сухо, кроме воздуха. Он – влажный, пропитанный чем-то липким, как утренний иней, но только наоборот – не холодный, а удушающий, тяжелый, будто кто-то раскаленную тряпку положил ей на плечо. Было трудно дышать, и в этом странном полусне, в подвешенном состоянии между реальностью и бредом, ей почудилось, что вода действительно капает – не с потолка, не из крана, а прямо из воздуха, откуда-то с внутренней стороны черепа.

Она сидела на одном месте несколько минут, прежде чем заставила себя подняться, и когда ступила босыми ногами на пол, ее как будто ударило – не электричеством, не болью, а холодом, который медленно вползал в кожу, как ледяной яд. Из-за контраста с воздухом тело ощущалось тяжелым, как будто всю ночь она таскала на спине мокрое одеяло. Света в комнате не было, но глаза привыкли к темноте – и она заметила, что Лукаса на кровати нет.

Она шла по коридору, не включая света, чувствуя, как доски пола чуть пружинят под ступнями, скользкие от сырости, словно вся квартира пропиталась влагой, как губка, забыла, что значит быть теплой и сухой. Дверь в ванную казалась тенью, густой, непрозрачной, и, когда она дотронулась до ручки, кожа прилипла к металлу – настолько он был холоден, что касался мертвым.

Юрате толкнула дверь – медленно, не зная, чего боится больше: увидеть что-то или не увидеть вовсе.

Ванная встретила ее не звуками, а тишиной внутри них – гулкой, натянутой, почти мучительной. Даже журчание воды казалось здесь чужим: оно не нарушало тишину, а, наоборот, подчеркивало ее, как дыхание в тишине операционной. Капли били по эмали, кафелю, ткани – медленно, с какой-то равнодушной точностью, и каждый звук отзывался у нее внутри – будто ванная не из этих поверхностей была сделана а из человеческой плоти.

Он сидел в ванне.

Одежда на нем была вся мокрая – и не просто мокрая, а пропитанная, тяжелая, будто он лежал в воде долго. Волосы – почти черные, прядями прилипли ко лбу. Джинсы потемнели, куртка облепила плечи, ворот промок до нитки, и вода продолжала стекать с него – капля за каплей, упрямо, равномерно.

Он не смотрел на нее.

Он вообще никуда не смотрел. Голова была запрокинута назад, рот приоткрыт, глаза остекленевшие. Он был здесь – и не был.

Юрате сперва хотела что-то сказать, но горло сжалось, как от удушья. Вместо этого она повернула голову к зеркалу, и – как удар – в отражении он был не просто в ванне, он был под водой. Голова – полностью погружена. Лицо исчезло, расплылось в муть. Она не помнила, когда в последний раз так замерзала: словно внутрь ее тела вошло озеро, зимнее, промерзшее, и стало биться под кожей вместо крови.

Резко, почти на автомате, она бросилась вперед, рухнув на колени рядом с ванной, выключив воду, выдернув пробку. Схватила его за рукав – ткань под ее пальцами была ледяной и скользкой, как мертвая рыба, и почему-то казалось, что он весит вдвое больше обычного, что вся его тяжесть теперь не физическая, а какая-то подводная, как будто держит за ноги сама вода, не отпуская.

Она пыталась вытащить его, но он сопротивлялся неосознанно, вяло, словно тело само не знало, чего хочет, и просто тонуло изнутри. Тогда она влезла в ванну, не думая, не чувствуя боли – ледяная вода до костей пробрала, сковала ноги моментально, промочила шорты, тонкую майку, и она почувствовала, как дрожит вся, до зубов, но продолжала – била его по щекам, целовала, плескала на лицо воду, что оставалась на дне, стягивала с него мокрую куртку, худи, футболку – все тяжелое, как плащ мертвеца.

Он не говорил ни слова, почти не реагировал – до того момента, как внезапно повернул к ней голову. Медленно, будто после наркоза. В его глазах не было ничего. Только мутный свет холодной лампочки, отраженный, как в грязном стекле. Потом – лбом ко лбу прикоснулся, глаза закрыл. Ладони – на шею. Ее – тоже, рефлекторно как-то.

— Воды нет, — выдохнул он. Голос был тихим, хриплым, будто из него вычерпали все до дна.

— Лукас, какой воды? Ты свихнулся?

— Она закончилась, все. Воды больше нет.

Юрате не смотрела на него – глаза закрыты. Не понимает, о чем и что именно он сказал. Не слова – они были простыми. Но смысл, лежащий под ними, был как трещина в стекле: невидимый до тех пор, пока все не рушится.

Она выбралась сама и вытянула его – тяжелого, не сопротивляющегося, с бледной кожей, на которой можно было читать стихи пальцами, по костям. Они вышли в коридор, и он пошатнулся, задел локтем зеркало.

Оно разлетелось.

Не просто с грохотом, а с каким-то низким, металлическим, неестественным звуком – как будто внутри стены что-то треснуло. Осколки, отражая тусклый свет, полетели в разные стороны, и один из них, острый, как клык, царапнул ей лоб – тонкая струйка крови смешалась с каплями воды. Она даже не моргнула.

Он этого не заметил – уже исчез в темноте комнаты, как тень, медленно, по-кошачьи, не оборачиваясь. Она провела его туда, как мать ведет больного ребенка, и уложила – без сопротивления, без слов. Сняла остатки одежды. Он дрожал. Она смотрела, как поднимается его грудь, и не могла понять – живой он или просто еще не исчез.

Легла рядом и накрыла его собой – и одеялом. Чтобы не дрожал.

Проснулась раньше него – в этот раз ее вырвало из сна, как на поверхность воды после долгого погружения. Грудь сдавливало так, будто кто-то спал на ней. Сначала она подумала, что Лукас – но он был рядом, не на ней. Складки простыни, сбитое одеяло.

Он лежал, как забытая кукла: раскинув руки, лицо в подушке, мокрые волосы сбились в спутанный венчик вокруг головы, как у утонувшего. Он не шевелился. Казалось, он не спал, а замер, впал в нечто глубже сна.

Юрате не стала будить его. Она встала и, стараясь не дышать слишком громко, прошла в коридор – босиком, по паркету, на котором еще оставались следы воды. Все выглядело так, будто здесь прошел ураган. Невидимый, душевный. Такой, после которого в вещах ничего не ломается, а внутри человека – все.

На полу лежали осколки зеркала. Большие, мелкие, прозрачные, с краями, словно надкушенными зверем. Некоторые кусочки все еще отражали кусочки ее – подбородок, глаз, локон, босую пятку или размазанное пятнышко крови на лбу. Она смотрела в них, как в чужие лица, которые когда-то знала. Паук – тонкий, почти прозрачный – плел паутину между ними, уверенный в своей временной власти. Хотел собрать все по кускам.

Она подула на него – не яростно – просто выдохом, как бы вежливо прогоняя. Третий в этой квартире был лишним.

Она собрала осколки и перенесла их в гостиную. Подстелила пакет, достала свои тюбики с полупрозрачными витражными красками – они давно пылились в ящике. Когда-то Юрате купила их, чтобы разрисовать окно, сделать имитацию церковных витражей – ярких, таинственных. Так и не разрисовала. Теперь она расписывала осколок за осколком – аккуратно, осторожно, как будто это были части Лукаса. Заливала их цветом: голубым, как его глаза; желтый – как цвет фонарей, когда они впервые вместе шли в этот дом; красный – как ее кровь, когда зеркало поцеловало ее в лоб

Она не пыталась вернуть этому зеркалу первозданный вид. Не хотела. Она решила, что это больше не должно быть отражением – это будет витраж. Картина. Не шрам, а новое лицо. Она склеивала куски в беспорядке, разрешая им не подчиняться прежней форме. Пускай это будет свет, проходящий сквозь трещины, а не тьма, застрявшая между ними.

Когда она закончила, зеркало лежало на полу – странное, кривое, но живое. Оно дышало светом.

Он проснулся ближе к вечеру, когда солнце заходило за горизонт – не настоящее, а то, которое случается в квартирах с закрытыми шторами: полусумрак с оттенками золота, будто пыльная вода затопила потолок. Он поднял голову, и в его лице не было ничего прежнего – только остаток ночи, след от горячего дыхания в виде сухих губ, тусклый отблеск человека, который едва не растворился.

Юрате не замечала его до тех пор, пока не услышала шорох под одеялом. Просто очнулся, выглядя так, словно был приведением. Глаза покрасневшие, под ними – синяки, как мазки угля. Он посмотрел вниз, на витраж, лежавший на полу, как сердце, собранное вручную. Долго смотрел.

— Ты это сделала? — спросил он хрипло. И без улыбки – но в голосе была теплая трещинка.

Она кивнула.

Он снова посмотрел на витраж. Долго. Потом – будто что-то отпустило внутри – пробормотал, неловко, не глядя на нее:

— Я люблю тебя.

Это прозвучало не как признание в любви, а как признание в вине. Как «прости» или «я сломал». Он не ждал ответа. Просто сказал. Потом – увидел вчерашние наброски Юрате на полу, выложенные будто в горизонтальной галерее.

Она подошла и легла рядом. Он – впервые обнял ее первым. Прижал к себе настолько крепко, будто вовсе не был обессиленным и поломанным.

Спросил:

— Ты... рисовала меня?

Юрате кивнула – в этой позе это было больше похоже на потирание подбородком чужой ключицы – теплой.

— Ты бы... похоронила их со мной? — еще один вопрос, неловкий даже больше, чем признание.

Она слегка отдалилась и посмотрела на него долго, серьезно, прежде чем ответить:

— Я не собираюсь тебя хоронить.

Он не понял. Или понял, но по-своему.

— Ты уйдешь раньше, да? Чтобы не видеть.

— Нет. Просто не дам тебе умереть.

Он долго молчал. Закрыл глаза, откинулся назад на подушку. Тихий, уставший выдох прошел сквозь стиснутые зубы.

Юрате провела пальцами по его волосам, будто нащупывая, где начинается боль.

— Давай сходим к психиатру, — сказала она тихо.

Он ничего не ответил. Только остался лежать, как был, с пустым взглядом в потолок.

Она поцеловала его плечо.

— Хочешь, осветлим тебе волосы? — спросила она, мягко, как будто это тоже было лечением.

Он ничего не сказал, но в его лице что-то дрогнуло. Не сопротивление – усталость, но с тонким намеком на согласие.

Юрате обняла его крепче. Этого было достаточно.