Три причины утонуть

Комната была в порядке. Свет от гирлянд не резал глаза. Пахло медом и подгоревшими гренками – Юрате жарила их, потом передумала есть. На диване она лежала на животе, почти не шевелясь. Листала книгу, закинув одну ногу вверх и лениво покачивая стопой. Пальцы теребили край страницы.

Лукас стоял у окна. За стеклом – влажный серый город, отражения, мигающий зеленый свет аптеки на первом этаже дома напротив. Телефон в его руке дрожал третий раз за полчаса. Он сбросил вызов.

Методичный штурм. Если не отвечает на звонки – пишет. Не отвечает на сообщения – звонит. Потом снова пишет.

— Она в порядке? — спросила Юрате, не поднимая головы.

— Кто?

— Та, что тебе звонит.

Он ответил не сразу.

— Мама.

Юрате подняла глаза, чуть повернула голову. Диван слегка скрипнул под ней.

— Все нормально?

Он пожал плечами, сел на край дивана. Позвоночник напряженный, ладони между коленей.

Юрате моргнула, подогнула край страницы у книги и села. Книга оказалась у нее на коленях, обложкой вверх.

«Причины остаться в живых», Мэтт Хейг

Ничего нового. Смешно. Он знал с десяток причин – и ни одна не сработала.

— Сестра сказала, что мы вместе, — добавил он. — С тех пор она звонит. Каждый день.

— И ты хочешь поехать?

Он посмотрел мимо нее. Потом снова кивнул – неуверенно. Как будто самого себя хотел убедить.

— Я сказал, что, возможно, мы приедем. Она не отстанет.

Юрате не сказала «ладно». Не сказала «не волнуйся». Просто кивнула – как будто это вопрос логистики, а не памяти.

— Значит, поедем.

Он снова кивнул. Внутри уже знал, что с этой секунды будет невыносимо. Не сам приезд, не Юрате рядом. А то, как все внутренне начнет расползаться – едва он ступит в их дом.

Он снова посмотрел на книгу, и ему вдруг стало холодно – где-то между лопаток, будто туда положили тонкий ледяной лист.

Юрате хочет знать. Хочет читать. А я – чтобы никто не пытался.

Ночью он спал плохо и мало.

Юрате свернулась на другой стороне кровати – спала глубоко, ровно дышала, иногда судорожно дергала пальцами. Книга валялась на полу. Причины остаться в живых, действительно – но сейчас они были где-то вне досягаемости.

Лукас смотрел в потолок. Снова трещина, мелкая, ползущая от угла к центру. Появилась только сегодня, и сразу же очертила себя точками плесени. Выглядело мерзко – почти так же, как и те трещины, которые были в его комнате дома. Только эта короче.

Он перевернулся на бок. Плечо затекло.

Из окна тянуло ночным воздухом – он открыл его час назад, в надежде, что станет легче.

Не стало.

Юрате что-то пробормотала во сне, не разбудившись. Он почти улыбнулся – почти – но не дотянул. Все соскользнуло обратно внутрь.

Вспомнилась кухня. Сестра сидит за столом, жмурится от солнца. Спрашивает:

Ты не думаешь, что было бы легче, если бы ты хоть немного изменился?

Он тогда не ответил. Только встал. Ушел. Не вернулся.

Сейчас же – сжал челюсть. Стало тошно.

Я не хочу туда ехать.

Юрате будет рядом.

Значит, не смогу спрятаться.

Раньше можно было просто молчать. Быть холодным. Отрезанным. Отстраненным.

А теперь – она спрашивает. Смотрит.

И он почти хочет – чтобы она поняла.

И одновременно – чтобы перестала.

Он закрыл глаза. Все тело было напряжено, как перед падением – только падать было некуда.

Будильник не ставил – проснулся, когда Юрате на кухне разбила чашку. Она уже была на ногах, суетилась.

Звук воды в чайнике. Хлеб снова подгорел. Пахло теплом.

Он сидел на краю кровати, уставившись в пол. Пальцы ног замерзли – не закрыл окно.

— Уже почти все собрала, — сказала Юрате, заглянув в комнату. — Остались только твои вещи.

Он кивнул. Встал. Оделся молча.

Рюкзак наполовину пустой – он не знал, что туда положить. Рубашку, чтобы мать не вздохнула слишком глубоко? Не стал – оставил серую футболку.

В поезде они сидели у окна. Вагоны покачивались почти незаметно, за стеклом – медленные, бело-синие просветы между деревьями.

Юрате что-то говорила – о шумных школах, о том, как не любила ездить на электричках. Потом замолчала.

Он смотрел в стекло. Там – лицо. Его. Чуть размазанное.

Чем ближе к Клайпеде, тем четче становились черты – и трескались.

— Ты как? — Юрате коснулась его руки.

Он только кивнул.

Ее пальцы были теплыми. Он почти сжал их в ответ. Почти.

На вокзале стояли его родители.

Мать в сером пальто. Тот же оттенок, что и в детстве.

Отец – строгий, руки в карманах. Он кивнул, не улыбаясь.

— Привет, сын, — сказал он.

— Привет, — сказал Лукас.

Юрате подошла ближе. Протянула руку.

— Очень рада познакомиться.

Мать кивнула.

— Мы тоже. Долго ждали этой встречи.

Конечно, долго. Успели потерять всю надежду на то, что появится хоть кто-то.

Они пошли к машине.

Клайпеда пахла солью и сжатыми зубами. Он почти забыл этот запах. И вкус.

Дом пах почти так же, как детстве. Только пыльнее. И свежее одновременно.

Лукас не мог понять, что изменилось.

Они сняли обувь. Юрате аккуратно поставила ее на подставку у стены, оглядываясь.

Мать уже шла на кухню – ставить чай. Отец бубнил что-то про новости. Все это – как фон, когда телевизор играет в другой комнате.

— Проходите, — сказала мать, — сейчас что-нибудь на стол поставим.

— Не надо, — сказал Лукас, но ее уже не было в коридоре.

Он оглянулся. Коридор, стены, старый коврик. Все без трещин. Чисто. Тихо. Невозможно.

Юрате села за стол, смотрела на фотографию на стене – семейное фото, где ему было лет десять. Он там с челкой, в костюме. Слишком прямой спиной. Слишком прямым взглядом – будто старался кого-то убедить.

— Ты был симпатичным, — сказала она.

— Сейчас тоже, — коротко ответил он.

Мать поставила на стол чашки.

Разговор шел сам собой.

Юрате рассказывала, где училась, как встретила Лукаса. Мать кивала, иногда улыбалась. Отец слушал молча, но без напряжения. Он, казалось, всегда слушал молча. Просто не всегда слышал.

Лукас сидел, ощущая себя гостем. В собственном доме.

— Мы так рады, что ты приехал, — сказал отец.

— Это Юрате настояла.

Они засмеялись – не обидно. Просто как-то по-бытовому. Как будто он пошутил.

Хотя он не шутил.

Он смотрел на чашку. На ее дно. Там было немного чаинок – кривых, как раны.

Юрате коснулась его плеча.

— Хочешь немного пройтись?

Он пожал плечами.

— Хочу.

Мать подалась вперед:

— Только не долго. Не замерзните. На улице ветер.

— Жители Клайпеды могут замерзнуть от ветра? — спросила Юрате, улыбаясь.

— Да. Они же тоже люди, — тихо ответил Лукас.

Встал первым. Ждал у двери, пока Юрате наденет пальто. Она поправляла волосы.

Когда они шагнули за порог, внутри снова что-то щелкнуло.

Как дверной замок. Как будто дом запомнил, что он вернулся.

На улице пахло влажной корой, грязной талой водой и тишиной.

Лукас сунул руки в карманы легкой джинсовой куртки. Ветер прошелся по плечам и забрал остатки тепла от кухни.

Они шли рядом, не торопясь. В носках кроссовок хлюпала влага – вчерашний дождь оставил под кожей улиц лужи, и теперь город подрагивал, как собака, забытая под навесом. Все было серым: асфальт, воздух, ограды. Даже машины выглядели так, будто кто-то припорошил их пеплом.

Юрате молчала. Иногда поглядывала на него, но ничего не спрашивала. Он чувствовал ее взгляд – будто она искала в нем что-то несказанное.

Он – не искал. Ни в ней, ни в этом городе.

Слева проехал велосипедист. Поцарапанный звонок – как будто где-то рядом с ухом. Потом – снова тишина.

— ... Покажешь мне? — вдруг спросила она.

Он не понял.

— Твои места, — уточнила она. Голос ровный. Нежный. Без требовательности, но очень устойчивый.

— Места?

— Где ты был. Где ты жил. Где ты был сам. Все, что помнишь. Неважно, хорошее или нет.

Он посмотрел вперед, на растрескавшийся тротуар.

На углу стоял столб с оборванным объявлением – только кусочек желтой бумаги с черным словом:

ПОМОЩЬ

Он кивнул. Не ей – воздуху. Развернулся и пошел, не глядя, идет ли она следом.

Шаг за шагом – он сам не знал, куда ведет. Этот город вообще не менялся – просто старел.

У школьной ограды пахло мокрым железом. Лукас остановился, положил руку на ржавую перекладину. Каменные ступени вели к закрытой двери. Пластик на окнах был новее, чем он помнил.

Юрате догнала его и остановилась сбоку.

— Ты здесь учился?

Он кивнул.

— Долго?

— Все детство. Ждал отъезда.

Она ждала, но он молчал. Говорить было некуда. Говорить – значит снова туда.

Он посмотрел в сторону заднего двора, за здание. Там когда-то был асфальтированный проход между спортзалом и сеткой, заросший кустами. Там и случилось.

Они ждали. Пятеро. Баскетбольная форма липла к телу, а в руках он все еще держал мяч. Кто-то перехватил его сзади, другой выбил из рук сумку.

Кто-то держал. Кто-то бил.

«Он красив как музыка», — это процитировали громко, с издевкой. Словно оскорбление.

Потом: «Ты влюбился, что ли?»

И смех, удары – не ярость даже, а отрепетированная, банальная агрессия.

Тот, о ком была эта запись, стоял рядом. Он ничего не сделал. А потом – больше никогда не смотрел в глаза.

После этого – молчание. С баскетболом было покончено. Широкая тишина, первая огромная трещина.

— У тебя там были друзья? — спросила Юрате.

Он пожал плечами, но потом ответил:

— Были.

— Что-то плохое случилось?

— Кто-то нашел старую тетрадь. Прочитал не то, что должен был.

Она медленно кивнула. Без вопросов. Только выдохнула – легко, тихо.

— Все еще кажется, что тогда я был неправ, — добавил он, и сам удивился, что сказал это вслух. Потом повернулся и пошел дальше. — Пляж недалеко.

После – они шли вдоль квартала, где дома стояли плотными рядыми, а земля вокруг была покрыта вросшими листьями и остатками весенней грязи. По краю проходила теплотрасса – большая металлическая труба, местами облезлая, покрытая ржавчиной и облепленная старой изоляцией. Теплый пар клубился из щелей, наполняя воздух чуть влажным теплом.

Лукас остановился и посмотрел на трубу.

14 лет.

После ссоры в школе, когда слова застряли в горле, он пытался рассказать обо всем маме.

— Ты ведь умный, — сказала она, глядя прямо в глаза, — просто веди себя так, будто ничего не случилось.

Ее голос был ровным, почти холодным. Он не договорил, но вышел во двор, холодный и пустой. В кармане – бутылка дешевого сидра, которую он стащил из холодильника. Стрельнул сигарету у прохожего и выкурил ее, хотя знал – это плохо.

Потом его вырвало на холодный асфальт. Тело дрожало от холода.

Но впервые – действительно впервые – он почувствовал, что просто есть.

Ему было все равно, что никто не заметил.

Юрате шла рядом, молчала.

— Ты часто уходил? — осторожно спросила она.

— Не слишком. Но тогда казалось, что у меня нет выбора, — ответил он тихо.

— А что потом?

— Потом я просто жил во дворе, — сказал Лукас, глядя вперед. — Пил сидр, курил... Не для удовольствия. Просто чтобы не думать.

— Звучит тяжело.

Он кивнул. Молча.

— Но ты вернулся. Как долго это продолжалось?

— Да, — сказал он, — потому что понял, что идеальная семья – это миф. Разочарование в ней – вот что заставило меня уйти. Я уходил на ночь... на день, вроде, не больше.

Юрате крепче тяжело вздохнула.

Лукас впервые взял ее за руку. Сам.

Теплый пар от трубы смешался с холодным воздухом, но в его ладони было тепло.

Песок скрипел под подошвами, когда они подходили к воде. Волны были мутно-серыми, с пеной. Море шумело как в детстве – громко, но не страшно. Просто фоном.

Лукас не остановился. Шел прямо в воду – в кроссовках, без слов. Сначала вода коснулась резины, потом впиталась в ткань, прошла по щиколоткам. Он не думал о мокрых ногах. Просто шагал.

Юрате догнала его сзади, схватил за руку.

— Ты чего? — сказала тихо, но с нажимом.

Он остановился. Кроссовки хлюпали. Стояли вдвоем в воде. Молчали.

— Что здесь случилось? — спросила она, когда он посмотрел в сторону, будто мимо нее

.

Ему шестнадцать или около того.

Он ждал ее в воде – девушку из параллельного класса, с которой они начали встречаться несколько недель назад. Она подошла, что-то было не так уже по ее взгляду. Говорила отрывисто:

— Ты все время таскаешься с этой Анной. Скажи честно. Ты с ней?

Он покачал головой. Действительно не был. Но дружил – а друзей у него было не так мало.

Девушка сделала вид, что поверила. Поплыла дальше, и он – за ней.

Когда они заплыли достаточно далеко, она приблизилась к нему – будто хотела поцеловать. Они встретились взглядами, но ее – наполнился агрессией. Его – непониманием. И это было последним воспоминанием до того момента, как он оказался в воде с головой.

Она схватила его за шею. Удерживала под поверхностью. Он пытался вырваться – не сразу. Больше от непонимания, чем от страха. Но потом паника накатила с рефлексами.

Волны били по лицу. Воздуха не было.

Когда он вырвался и всплыл, она уже уходила по берегу. Не оборачиваясь.

Он лег на спину, распластался, раскинул руки, как звезда.

Море было холодным, но его не трясло.

Он дышал, глядя в небо, и чувствовал – пусто. Тихо. Лучше, чем с ней.

— Моя бывшая пыталась меня утопить, — сказал Лукас, не глядя на Юрате.

Пауза.

— Ревновала. Я общался с другой девчонкой из школы. Это, наверное, была ревность или что-то вроде.

Юрате резко выдохнула, но ничего не сказала. Только переплела их пальцы.

Они молча отошли от воды. Он сел на мокрый бетонный блок, она рядом. Через минуту подняла камушек – гладкий, приплюснутый. Протянула ему.

— Ты же умеешь делать блинчики, — утверждение.

Он кивает.

Вместе стали бросать камни по воде. Один, другой. Некоторые шли долго – по пять-шесть прыжков.

Море возвращало им только шум. Без реакции.

— Ты ведь знаешь, что это не про тебя, да? — наконец сказала Юрате. — Это все – не твоя вина.

Он не ответил. Только бросил еще один камень – сильнее, дальше.

Всплеск. Пауза.

— Не знаю, — сказал он тихо. — Тогда казалось, что именно моя.

Мелкая дрожь шла от плеч. Пальцы онемели. Внутри – как ватная тишина, но тело било током. И в то же время – будто ничего не чувствовал. Словно он не здесь. Словно в теле – пусто.

Юрате посмотрела на него – настороженно, внимательно. Он сразу отвел взгляд.

— Я в порядке, — пробормотал. — Просто... холодно.

— У тебя все лицо побелело, — мягко сказала она.

Он не ответил. Только сжал кулаки – крепко, чтобы хоть как-то вернуться обратно в тело.

— Не надо объяснять, — тихо сказала она. — Я все равно останусь.

Он вздохнул. Очень медленно. Словно проверяя, работает ли еще дыхание. Внутри ничего не отпустило. Но он не отстранился.

— Пошли, — сказал. — Уже поздно.

Они вышли с пляжа, все еще держась за руки. Несколько камней остались лежать на мокром песке.

Внутри дома пахло запеченным картофелем и сливочным соусом. Юрате, проходя мимо кухни, обронила что-то матери – вежливо, буднично. Лукасу не удалось разобрать слов: у него в голове пульсировало – медленно, с разрывами, как под водой.

Он сбросил кроссовки у порога. Мокрые, тяжелые – изнутри хлюпнуло, как будто в них плескалась сама та сцена с пляжа, Носки прилипли к ступням. Он присел, попытался снять их. Левая нога – ничего. Не боль, не холод – просто отсутствие. Он сжал пальцы ноги – безрезультатно. Пошевелил ступней – она отозвалась как будто с задержкой. Странное, липкое оцепенение, будто от новокаина.

Он этого не показал – просто вытер ноги полотенцем, оставленным на крючке ванной, забросил кроссовки – свои и Юрате – в сушилку, и пошел к себе – в комнату, где стены не обновлялись уже лет пятнадцать.

Проходя мимо кухни, на секунду встретился с отцом. Тот коротко кивнул, не отрываясь от нарезки хлеба.

— Долго вы, — сказал он. — Холодный ветер начался.

Юрате уже смеялась с матерью – как будто не было никакого моря, и чужих рук на горле, плечах. Отказа от собственного дыхания.

Лукас молча кивнул и ушел к себе.

Порог комнаты встретил его скрипом. Те же трещины по углам и на потолке. Та же пыль под шкафом, которую он никогда не мог вытереть в детстве, потому что туда не пролезала рука.

Он сел на край кровати. Согнул ногу. Потер ступню, пытаясь вернуть чувствительность. Не получилось. Голова сама опустилась – так он и просидел несколько минут, прислушиваюсь к шуму из кухни и гудению собственных мыслей.

Позже кухня была чуть теплее, чем стоило бы. От духовки тянуло жаром, и стекло на окне слегка запотело.

На столе стояли тарелки с тушеной курицей, картошкой в сливках, нарезанный хлеб, масло в стеклянной миске, старая солонка с трещиной.

Юрате села рядом с матерью Лукаса, почти напротив него. Отец устроился в торце стола. Он ел неторопливо, основательно, почти механически.

Мать рассказывала что-то о соседях. Какой-то сын их друзей вернулся из-за границы. Как тяжело сейчас с ипотеками. Как внуки все меняют. Юрате кивала, иногда вставляла уточняющие вопросы – легко, по-человечески. Она ела медленно, вежливо, даже позволила себе дважды похвалить еду и спросить рецепты.

Лукас сидел чуть напряженнее, чем нужно. Вилка будто скользила в пальцах, левую ногу он все еще не чувствовал. Как ни пытался, не мог избавить от ощущения, будто ступня оказалась на пляже.

— Как вам в Вильнюсе? — спросила мать, поворачиваясь к Юрате.

— Мне нравится. Он такой... перемешанный. Город с конфликтом внутри. Но такой живой, — она посмотрела на Лукаса мельком, улыбнулась. — Впрочем, это, наверное, потому что мы с ним похожи.

Мать кивнула и снова обратилась к курице.

Лукас поднял взгляд на Юрате. Она смотрела на него чуть внимательнее, чем надо было в этом моменте. Он знал этот взгляд. В нем не было жалости – только попытка понять, расшифровать. Как будто он – не человек, а книга, в которой часть страниц вырвана.

Он отвернулся. Откусил хлеб. Теплый, хрустящий – но вкус будто не доходил до мозга.

— Ты не хочешь вина? — просил отец. — У нас осталось немного с праздников.

— Нет, — коротко ответил Лукас. — Спасибо.

Они поели. Молчание витало между фразами. Не неловкое – просто то, к которому привыкли.

Мать спросила, не хочет ли Юрате потом посмотреть его старые детские рисунки. Та же – согласилась, оживилась заметно.

Лукас сжал челюсть.

Когда все доели, мать встала убирать. Юрате вскочила следом, предложила помощь. Женщины ушли к раковине. Мужчины остались.

Отец сказал что-то про теплую весну. Лукас не ответил.

В этом доме было уютно.

Чисто. Все работало.

Но ему все равно хотелось отсюда уйти.

Чуть позже Юрате попросила его показать ей его детскую. Он кивнул.

Помимо трещин в ней было не так много всего. Заправленная постель, на которой давно никто не спал – мать как будто надеялась, что он вернется. Зеркало на стене, шкаф, стол для того, чтобы на нем делать уроки. Ковер.

Юрате стояла в проеме, потом тихо закрыла дверь и подошла ближе. Лукасу было неуютно: эта комната – как вскрытая рана. Все напоминало – каким он был, и как давно это больше не он.

Она подошла к нему и обвила руками. Аккуратно, как будто знала: здесь все зыбко. Ее пальцы прошлись по его спине, поднялись к шее. Он не отстранился. Только выдохнул – усталый, сдержанный.

— Здесь все слишком тихо, — прошептала она. — Даже дыхание слышно.

Он не ответил. Просто положил руки ей на плечи – машинально.

Юрате коснулась его губ. Осторожно, но с напором. Целовала мягко, потом глубже – с требовательной настойчивостью, сложно хотела вытянуть из него хоть что-то теплое, живое. Он отвечал – сначала вяло, потом сильнее. Держал ее за плечи, поцеловал в висок. На секунду – почти поверил, что это спасет.

Она потянула его футболку наверх – он не сопротивлялся. Провела ладонью по его груди. Целовала ключицы, шептала что-то неразборчиво, обнимала его все плотнее. Ее пальцы дрожали от напряжения, но она продолжала – целовать, тянуть его к себе.

И тогда он случайно посмотрел в зеркало – на себя, на них.

Отражение ударило в живот.

В темной глубине зеркала – будто дрожал кто-то другой. Ребенок. Лет десяти. В ужасном школьном костюме, с дурацкой стрижкой, с кругами под глазами. Стоял в углу комнаты, прижавшись спиной к стене. И плакал. Беззвучно. В темноте.

Лукас застыл. Все в теле замерло.

Юрате заметила не сразу. Она все еще прижималась к нему, тянула за ремень брюк, гладила его грудь, целовала его в шею. Но его руки опустились. Взгляд ушел вглубь зеркала.

— Лукас? — шепнула она, чувствуя, что что-то сломалось.

Он отстранился. Медленно. Молча. Взял ее за запястья – не грубо, но твердо. Посмотрел ей в глаза. Губы его дрожали. Он попытался что-то сказать, но не вышло.

— Прости, — выдохнул он наконец. — Эта комната... Я не могу здесь, пока он плачет там в углу.

Юрате смотрела на него, дыша часто. Не обиженно. Скорее – растерянно. Понимающе, насколько это вообще возможно. Она не видела никого плачущего в углу – даже тогда, когда Лукас махнул рукой в сторону зеркала, прежде чем отвернулся и сел на край кровати, закрыл лицо руками. Спина – напряженная, лопатки будто вросли в воздух. Он не плакал. Просто тяжело дышал, будто снова сдерживал кого-то изнутри.

Юрате подошла. Села рядом. Обняла его. Медленно, обеими руками. Слов не было.

Дело шло к ночи, когда они готовились отправиться домой.

Сумка хлопнула по ноге, когда он поднял ее с пола. В коридоре пахло стиранным бельем и чем-то мыльным – мать всегда добавляла слишком много кондиционера.

Отец ждал у двери, с ключами в руках. Юрате стояла у зеркала, поправляла волосы, как будто собиралась на свидание.

— Все было чудесно, — сказала она, поворачиваясь к родителям. — Спасибо вам за гостеприимство.

Мать обняла ее – легко, почти театрально. Отец пожал Лукасу руку.

— Береги себя.

Он кивнул. Без фразы в ответ.

И они уже почти вышли, когда мать дотронулась до его плеча.

— Подожди секунду.

Юрате отпустила ручку двери, обернулась, но он кивнул: иди, я сейчас. Она вышла. Он остался с матерью наедине в прихожей.

— Она хорошая, — сказала мать.

Он молчал.

— Добрая. Смотрит на тебя, как будто хочет спасти.

Пауза. Слишком длинная. Он услышал, как Юрате вышла на крыльцо.

— Но ты ведь знаешь, Лукас... — мать улыбнулась, будто снисходительно. — С тобой рядом всегда будет холодно. Ты сделаешь ей больно, если будешь держать ее рядом с собой. А она тебе – когда уйдет.

Он застыл. В груди стало тесно.

— Что ты сейчас сказала?

— Ничего плохого. Просто... — она развела руками. — Я – твоя мать. Я чувствую.

Он усмехнулся – коротко, горько, будто плюнул мысленно.

— Чувствуешь? Серьезно? Ты вечно все «чувствовала». Интуиция, женское чутье, блядь. А когда было по-настоящему плохо – где ты была?

— Лукас...

— Не перебивай. Не смей.

Он шагнул ближе, голос стал ниже, хлеще – почти резал.

— Когда меня били – ты отворачивалась. Помнишь? Твои «не выноси сор из избы», твои «папа просто устал» или «ты ведь правда был не прав». Когда я по ночам сидел в шкафу, с одеялом, потому что не мог спать – ты называла это «воображением». Когда я срывался, кричал, показывал синяки – ты смотрела, как будто на чужого. Ни одного вопроса. Ни одной попытки понять.

Он дышал тяжело, губы побледнели от напряжения.

— ... А когда я тогда ушел – помнишь, мам? Ты даже не пыталась остановить. Только рассказывала бабушке, что это все «подростковый бунт». Просто кризис – и тебе так удобно. Главное – в глазах соседей порядок, в семье – видимость счастья.

Мать опустила глаза. Он рассмеялся – громко, безрадостно.

— А теперь ты хочешь читать мне мораль? Говорить, кто слишком хороший, светлый – блядь – хрупкий, слишком не такой? С каких пор ты вообще решаешь, кто мне подходит? Мам, ты осталась для меня там, в прошлом. И знаешь, что сейчас с тем прошлым? Оно гниет.

— Я просто хотела...

— Хотела, чтобы все снова стало по-твоему. Чтобы я снова стал удобным, молчаливым, примерным. Поводом для гордости. Только я – не медаль. Мам, понимаешь? Я человек. Самостоятельный. Даже вырос как-то, представляешь?

Он остановился. В голосе – глухой надрыв:

— Ты столько лет молчала, когда надо было кричать. Почему заговорила сейчас?

— Она будет страдать, — прошептала мать. — Я просто вижу...

— Видишь – что? Да ты даже меня никогда не видела. Ни разу. Хочешь предсказывать чужую боль? Для начала прими ответственность за мою.

Он отвернулся. Плечи дрожали.

— ... Но ты ведь на это не способна, да? — добавил он. — Потому что легче выдумывать чужие судьбы, чем признать, как сильно ты просрала свою.

Мать стояла молча. Лицо побледнело, губы дрожали. Она будто сжалась внутрь себя – привычно, как делала всю жизнь, когда что-то шло не по сценарию. Она хотела что-то сказать, но не смогла. Только взгляд – растерянный, незащищенный. И это было хуже любого крика.

Лукас смотрел на нее. И на миг – короткий, как вспышка тока – ему стало больно. По-настоящему. В разуме, в теле. Потому что это все еще была его мать. Потому что где-то в глубине он все равно хотел, чтобы она когда-нибудь сказала то единственное, чего он ждал с детства:

Прости.

Но она молчала. И это молчание снова все рушило.

Он выдохнул резко, коротко, как перед прыжком.

— Все, — бросил он. — Хватит.

Прошел мимо нее. Плечом задел дверной косяк. На секунду замер у выхода – не от того, что сомневался, а от того, что в груди что-то рвануло. Не воспоминание, не жалость – слабость. Нежелательная, мерзкая, липкая.

— Я не святой, — голос снова глухой, не оборачивается. — Но я не делаю вид, что не виноват ни в чем.

И ушел. Дверь за его спиной закрылась тихо, почти жалобно. Без хлопка. Без финальной точки.

На улице его накрыло. Внутри все сжалось – от злости, от усталости, от этой нескончаемой войны, где он всегда был и ребенком, и солдатом, и палачом самому себе.

Он остановился у стены дома, уперся в нее лбом. Закрыл глаза. Стыд обжигал изнутри – потому что он все равно ее любил, даже когда не вписывался в ее критерии нормальности. Потому что даже сейчас он хотел, чтобы она догнала. Сказала:

Ты прав.

Обняла. Признала.

Но она не шла.

И он стоял. Один. До тех пор, пока дрожь не прошла, пока не стало холодно. Потом поднял голову, выпрямился и пошел дальше. Не оглядываясь. Потому что иначе – снова сломается.

Уже в поезде разговор тоже как-то не шел. Вагон гудел теплым электричеством. Полночь. За окном – только силуэты деревьев, фонари на переездах, редкие станции, слишком мимолетные, чтобы иметь названия.

Они сидели бок о бок. Лукас прижимался виском к стеклу, будто хотел оказаться снаружи. Юрате же хотела оказаться внутри него.

Она смотрела на него долго – и в ее взгляде было не сочувствие. Упрямство.

— Пойдем, — сказала она вдруг.

— Куда?

Она не ответила. Просто встала, потянула его за рукав. Он не сопротивлялся.

Туалет в хвосте вагона оказался свободен. Все качалось под ритм колес. Воняло железом, моющим средством и немного – усталостью дороги. Они вошли молча, как заговорщики, не обсуждая намерения – только глаза Юрате сказали больше, чем слова могли бы.

Она сразу повернулась к нему и встала на цыпочки, дотянулась до его лица и мягко поцеловала – сначала уголок губ, потом – полностью. Поцелуй был терпеливым, влажным, с оттенком чего-то неотложного. Лукас вздрогнул, как будто от холода – или от того, как уверенно Юрате держала его за ладони.

Она взяла его пальцы – прохладные, длинные – и поднесла к своим губам. Один за другим, будто считала на вкус. Целовала, задерживалась. Облизывала. Смотрела в глаза – и не спешила. Сначала это казалось Лукасу странным: он не понимал, что должен чувствовать, когда тебя раздевают глазами, через касание. Потом – почувствовал.

Сама подняла его руку к своей щеке, будто предлагала: прикасайся, если хочешь. Он прикоснулся. Провел большим пальцем по ее скуле. Потянулся губами к шее. Там она вздрогнула.

Поцелуи были хаотичными. Он хотел забыться – это было понятно. Когда прижал ее к себе – не нежно, а резко, будто сопротивлялся внутреннему желанию – она только сильнее прильнула, принимая его порыв без слов.

Поцелуи стали сильнее, небрежнее. Он прижался спиной к стенке кабины. Юрате расстегивала молнию на его джинсах так, будто знала, что он передумает, если подумает слишком долго. Он не думал. Он только вдыхал запах ее волос, ее кожи, слышал собственное дыхание и звук капли, которая сорвалась из плохо закрученного крана.

Почти не разделись.

Их движения были голодными – не резкими, но полными сдерживаемого напряжения, накопленного за этот день. Тела сцепились почти судорожно, без прелюдий и театральных жестов. Только плоть, тепло и необходимость быть внутри, слиться, раствориться.

Он вошел в нее одним жадным, неосторожным толчком. Не спрашивая. Не давая времени. Она всхлипнула – тихо, почти удивленно – и вцепилась в плечи, как будто могла вытащить его из этого мира только через себя. Внутри – горячая, скользкая – будто ждала. Лукас сжал зубы – от ощущения: как его принимают, как внутри нее все пульсирует, сводит.

Платье задрано к талии. Колготки – в руке. Прижимает его к себе – руками, коленями. Он двигался – размеренно, потом быстрее, грубее, как будто каждое движение могло стереть в нем что-то лишнее. Удары таза – глухие, телесные, примитивные. Она выдыхала в его шею – горячо, сбито, как будто молитву.

Он слышал влажные звуки тел, чувствовал, как внутри нее все сжимается, как дрожат ее мышцы от напряжения и желания. Юрате не просила остановиться. Не пыталась притвориться – только шептала что-то хриплое, неразборчивое, каждый раз, когда он входил до конца. Наклонился, уткнулся лбом ей в висок, ускорился. Внутри – тягучая злость, бесконечная нужда, срывающееся желание. Он будто хотел исчезнуть в ней, раствориться в этом жаре, в этой боли, которую она не гнала.

Потом тело среагировало само – резкий, глубокий толчок, и все закончилось. Он выдохнул ей в шею, прерывисто, сдавленно, как будто выбрался из-под завала. Она не отпустила. Просто держала его – ладонями, коленями, дыханием. Без слов. Как якорь.

Дальше – только тишина. Внутри все еще горело, но уже без боли. Он не понимал, что с ними стало. Только чувствовал – в этот момент она была правдой. А он, впервые за долгое время, не врал себе.

Остаток дороги они проехали в молчании. Он на нее не смотрел. Лицо застыло, как после удара. Руки лежали в карманах, будто если вынуть – дрогнут. Юрате тоже молчала. Достаточно было ощущения ее головы на его плече, когда она задремала. На сейчас этого было достаточно для того, чтобы быть в тепле.

Уже дома все повторилось. Снова. И снова. До самого утра. Он не мог уснуть – не из-за возбуждения, а от того, что внутри что-то не давало покоя. Каждый раз он прижимал ее ближе, как будто пытался вытолкнуть ее телом из себя тишину, забить ею пустоту, унять то, что жгло под ребрами.

Держался за нее, как за память, которую хотелось стереть.