Глава 3. Юрате. 20 апреля 2024
В какой-то момент ее вещей в этой квартире стало слишком много. Не постепенно, не исподтишка, а как разом наступившая весна: когда ты еще в куртке и ботинках, а небо уже пахнет озоном и подтаявшей землей. Сначала – футболка, потом чашка и пара книг. За ними – шторы: плотные, угольные, съедающие дневной свет до последней крошки.
Лукас молча ввинчивал гардину в бетонную стену, и она тогда сказала:
— Это чтобы тебе не мешал день, когда ты не спишь по ночам.
— Темно же.
— Это – нормальная темнота. Не так, которая у тебя здесь, — и пальцем его так легко в грудь тыкает – шутливый укор.
Он кивнул, уткнувшись в дрель, будто она громче любых слов. Но потом, когда он в очередной раз не смог уснуть до рассвета, не заметил, как всходит солнце. Уснул в районе шести, проснулся – в двенадцать. Впервые за долгое время без больной головы. Юрате это заметила – и была очень довольна собой, не нуждаясь в словесных благодарностях.
Раньше в этой квартире было много пустоты – даже воздух здесь пах так, будто отсюда кто-то что-то вынес. После нее – запахи начали задерживаться: корица, мандариновая кожура, кофе. Она принесла журнальный столик – неказистый, вычурный при этом, но с полкой под всякую всячину внизу. Потом уговорила его на диван. Он ворчал, будто сдается. Но диван занял угол, будто специально для него и был сделан.
Столик на кухне тоже сменился: прежний шатался, как пьяный – особенно если на него положить руку, а потом ее поднять. Новый – белый, с перекладиной между ножек, на которых удобно сидел кот, которого у них никогда не было. Она оставляла свои рисунки на подоконнике или кровати, когда уходила, а когда возвращалась – они уже висели на стенах. Под правильным углом, на двустороннем скотче, за которым, видимо, Лукасу пришлось сходить в магазин. Он никогда об этом не говорил, и делал это тихо, будто украдкой. Не от того, что стыдился, а потому, что боялся спугнуть – как птицу, которая впервые села ему на руку.
Лукас все еще редко улыбается. Даже теперь. Но все же – разрешает обнимать себя, целовать в висок, проводить ладонью по волосам. Иногда – щелкать по носу. Иногда прижимает к себе, когда думет, что она спит. Он по-прежнему пишет мрачные песни, и Юрате это бесит – но она изо всех сил старается делать вид, будто нет. Она любит смотреть, как он переставляет пальцы по ладам. Как свободной кистью бьет по струнам. Как выглядит его взгляд – еще более отстраненно, чем обычно. Он переносится из их комнаты туда, куда ей вход воспрещен. Но телом – рядом. И время от времени, она задумывается о том – а получится ли? Заглянуть туда. Или вытащить его на поверхность.
Jie sakys – dingo mano širdis
Dingo mano širdis
Elgesys leidžia savo šaknis
Traukia mano viltis
Aš pats nežinau, kuom aš be jos patapau
Aš pats nežinau, kuom aš be jos patapau
Aš negaliu be tavęs
Kuo toliau, tuo sunkiau
Aš negaliu be tavęs
Kuo toliau, tuo sunkiau
Aš negaliu be tavęs
Kuo toliau, tuo sunkiau
Aš negaliu be tavęs
Kuo toliau, tuo sunkiau
— Это о ком? — спрашивает Юрате, каждый раз, когда слышит его песни – не верит, что это можно писать просто так, из головы. Он не рассказывает. Просит отстать – иногда. Она бы и не лезла, но не могла поверить, что кто-то по натуре своей мог быть настолько печальным. С пустыми глазами, в которые даже уютное окружение жизни не добавляло.
Первое время Юрате боялась приходить сюда. Стояла у двери, как школьница на пороге тусовки самых крутых ребят из класса. А он – в глубине этой квартиры – надеялся, что она уже где-то рядом. Не уйдет. Что останется. Хоть на ночь. Хоть на неделю. Хоть навсегда. Только никогда об этом не говорил.
Они учились готовить – как будто учили друг друга заново дышать. Юрате стояла у плиты, вытирая руки о края старой рубашки, а Лукас сбивался с рецепта и спрашивал, сколько это – «щепотка». Она объясняла, с насмешкой и теплом, что макароны не сварятся в теплой воде, что сахар в кофе – не обязательно, а кофе и вовсе можно пить без сигареты.
— Ты уверен, что это съедобно? — спрашивала она, принюхиваясь к его первой попытке приготовить ризотто.
— Нет. Это эксперимент, — ответ угрюмый.
— Тогда мне нужна группа поддержки. И антидот, — хохотала Юрате.
Протянуть гирлянду по всей жилой комнате было ее идеей. Длинная, которой несколько раз можно обвить все стены и превратить их в звездное небо, на котором, много раз подряд, десять лампочек в ряд – золотом комнату заливают, а одиннадцатая – холодным светом мерцает, и Лукаса безумно раздражает, пока он не решается на отчаянный шаг пойти – каждую из мигающих изолентой черной заклеить. Юрате и тут делает вид, будто не замечает. Они вешали ее вместе, стоя на стульях и путаясь в проводах.
Люстра осталась нетронутой. Отвергнутая, забытая и обиженная – с яркой холодной лампой, которую они не включали, потому что в этом свете выглядел как призрак, а Юрате – как неживое отражение самой себя. Жили в полумраке: горящие свечи, гирлянда, отражения в стекле, сквозняки света с улицы.
Иногда по ночам она лежала на его кровати, разглядывая потолок – будто в нем можно было прочитать предсказание, понять, надолго ли это все. Вниз падал этот теплый свет, и Юрате могла бы поклясться, что видит в нем золотую пыль. Желтые лампы будто шептали о том, что все будет хорошо. Но трещина, однажды проскочившая в квартиру через открытую дверь, вызывала сомнения. Лукас заклеил ее пластырем, и она исчезла на следующий день. Ту, что была в подъезде – тоже.
Однажды он спросил:
— Откуда ты знаешь Эмилию? — это был его первый вопрос, не относящийся к категориям зачем, почему, для чего. Юрате удивилась, сильно – у нее буквально сердце екнуло, но она ответила с простой улыбкой:
— Мы вместе учились в школе. Не дружили, но неплохо общались при необходимости. После выпуска немного сблизились, но потом разошлись по разным компаниям. Я – рисовать, а она... Видимо, к тебе. Знаешь, она всегда была такая... необычная. Красивая безумно – я даже думала, что могла бы в нее влюбиться. Рисовала ее на уроках часто, но она этого не видела, — и она встала с дивана, чтобы в залежах книг найти один из старых скетчбуков. Вернулась с ним, села на пол рядом с Лукасом. На холодный пол. Долго перебирала страницы – шуршала ими, сожалела о том, что за последние годы они слегка пожелтели, но нашла нужные зарисовки. — А ты? Как вы познакомились? — вопрос встречный звучит, когда она голову на его голове плечо кладет, а руку – после того, как вручает ему скетчбук – на его живот, потому что он, кажется, не против.
— Я не знаю. Не помню, — ответ железобетонный, возражения не потерпит будто бы, но она все равно подначивать пытается:
— В смысле – «не помню»? Это как? Врешь ведь. Расскажи, — пока он наброски смотрит, выходя уже далеко за пределы выделенных условно страниц, она выворачивается вся нелепо так, подбородком по его плечу елозит нетерпеливо, ожидая, что вот-вот он заговорит, начнет рассказывать свои истории. Указательным пальцем его в кончик носа тыкает навязчиво, но он на нее даже не смотрит.
— Не помню. Лучше у нее потом спроси, — скетчбук закрывается слишком резко – и механическим движением откладывается в сторону. — А в меня?
— «В тебя» - что? — переспрашивает она специально, пытаясь изо всех сил заставить говорить про чувства.
Но он просто качает головой:
— Нет, ничего.
Ковер на следующий день появился как будто сам собой. Юрате не помнила, чтобы они его обсуждали. Просто однажды – вернувшись от родителей с ворохом раздражения и пакетом винограда – она открыла дверь, и он уже лежал.
Точно не тот, который она выбрала бы сама. Слишком сдержанный, с узором, похожим на растрескавшуюся почву – как на высохшем дне озера. Серо-коричневый, без намека на радость. И все же – он оказался до невозможности правильным. Теплым. Не внешне, не тактильно, а – в ощущениях. Юрате сняла ботинки и впервые за долгое время не встала на холод.
Лукас в это время сидел на диване с гитарой. Не смотрел на нее. Она догадывалась – это нарочно. Ей казалось, что он будто ждал ее реакции, но не хотел, чтобы она заметила, что он ждет. Как кот, который прячет голову за занавеской, думая, что его не видно.
— Это что? — она будто его словами заговорила, только ее слова звучали намного мягче.
Он пожал плечами:
— Просто. Подумал... Ну, пол холодный.
Юрате наклонилась тогда. Провела пальцами по ворсу. Посмотрела на Лукаса настороженно, пока он нарочито по-деловому отводил взгляд в сторону, но вместо того, чтобы словами ответить – бросила свое пальто на спинку дивана, села прямо на ковер и вытянула ноги, как ребенок.
— Ага. А еще на нем удобно сидеть, — сказала она, глядя на него снизу вверх. — И ждать, пока тебя обнимут.
Он долго не двигался. Юрате подумала, что пытается причины, чтобы не —
Подошел и сел рядом. Спиной – к дивану. Ногами – в сторогу окна. И обнял так, будто долго к этому шел. Будто ковер был последним аргументом.
— Ты странный, — прошептала она, уткнувшись носом в его плечо.
— Ты тоже.
Она просто так приносит вазу. Он просто так приносил цветы. В прозрачных обертках, иногда с ценником на стебле – как у всех новичков. Не каждый день, но с растущим упрямством. Сначала – одиночные, потом букеты. Он молчал о причинах, но в один вечер Юрате, расправляя очередную ветку мимозы, заметила, как он смотрит видео. Тикток, язык цветов, субтитры поясняют: пионы – «все мои мысли о тебе, не могу мечтать о большем». Юрате сделала вид тогда, что не заметила, но теперь с завидной частотой меняла воду. И гуглила значения. Через пару дней в вазе появились пионы.
В какой-то момент ей начало казаться, будто они вместе прожили уже целую жизнь, хотя по факту не прошло и месяца. Только неделю назад обменялись номерами – по счастливой случайности, когда она знала, что от подруги ей придется встречаться под утро и пьяной, но не знала точно, во сколько именно. Это была его инициатива – он сам попросил ее номер, сам записал свой в ее телефон. Чтобы не следить, но быть в курсе, когда она освободится. Чтобы вовремя выйти из дома и забрать ее – домой. Юрате тогда сказала что-то вроде:
— Я доберусь на такси, не переживай, — в привычной ей легкой манере, даже не задумываясь о сути этих слов. Не глядя на него, через фронтальную камеру смотря на саму себя и подкрашивая губы.
Он молчал. Усердно и долго, пока она не обратила на него внимание.
Взгляд в упор – непроницаемый совершенно, не моргает даже, не сквозь нее или в сторону – именно на нее. Будто спорит с ней, сам с собой, со всем миром – и Юрате стыдно так становится за то, что не научилась еще до конца разговаривать на его языке.
Той ночью он приходит за ней по первому звонку. Поднимается ведь в чужую квартиру, забирает ее из чужих рук, помогает одеться. В разговоры с ее подругами не вступает, только слушает их комментарии в стиле «Юрате-отхватила-такого-красавчика», «только-посмотри-на-его-глаза», «а-какие-у-него-волосы», «ей-так-повезло», «он-такой-заботливый», «может-останешься и выпьешь с нами», «я-где-то-его-уже-видела». Видела, конечно – у его клипа, снятого еще в школе, просмотров на ютубе больше, чем людей в Вильнюсе. В два раза, если не больше. Его даже Юрате видела – задолго до.
На следующее утро – просит:
— Будь с ними осторожнее.
Она соглашается, потому что все помнит. Не переспрашивает.
В этот же день, уже ближе к вечеру, она ведет его в магазин, чтобы купить зеркало для прихожей. Сама бы сходила, выбрала бы самое подходящее, но Лукас сам настоял – в своей манере – на ее сопровождении: просто надел кроссовки, куртку, и встал у двери, как самый послушный из всех щенков в мире.
Уже в магазине они выбрали простое зеркало высотой в человеческий рост, хотя Юрате настаивала на не таком высоком, но с позолоченной рамой с вензелями, в стиле тех, в которые картины в эпоху барокко любили заключать. Отказалась от затеи, когда увидела, как Лукас разглядывает свое отражение в другом – подошла к нему, поправила его волосы с ощутимыми трепетом и любовью. Он спросил:
— Зачем нам еще одно зеркало? В ванной уже есть одно.
— Затем, что я хочу, чтобы ты видел, какой ты красивый, когда собираешься куда-то идти.
— У меня нет с этим проблем. Я знаю, что я симпатичный.
— А как часто ты видишь, как ты улыбаешься?
Он молчит. Снова не знает, не помнит? У Юрате нет плоскогубцев, чтобы и в этот раз вытягивать из него слова, но она точно знает: он улыбается часто. Теперь – да.
— ... Значит, надо будет повесить еще два зеркала – на кухне и в гостиной.
Вешали они его тоже вместе. У самой двери, под треск дрели и ее комментарии: «Чуть выше... ниже... не так криво... Лукас, пожалуйста, это не абстракционизм». Потом она отмывала стекло от отпечатков – и смотрела, как он, сзади, отражается в стекле.
Иногда уют – не защита, а ловушка. Развешиваешь гирлянды, кладешь ковер, ставишь букеты и учишься разговаривать на их языке, и кажется – все, ты дома. Но именно в такие моменты чаще всего кто-то стучит в дверь.
Юрате еще не успела отмыть скребок для стекол, расхаживала по прихожей, в его свитере и своих трусах, абсолютно удовлетворенная видом. Стук раздался резкий, неожиданный. Слишком громкий для этого нового, приглушенного интерьера. Первой мыслью у нее было – «надо спрятаться». Но Лукас не дал – обошел ее и открыл дверь. На пороге стояла девушка – чуть выше Юрате, с глазами, выцветшими, как старый деним. Она не поздоровалась, не улыбнулась – просто произнесла:
— Ты не берешь трубку, Лукас. Уже неделю, — она появилась в дверях неожиданно, с пакетом покупок и таким же безэмоциональным лицом, как и у Лукаса, как будто готовилась к худшему – к больничной палате, пустым бутылкам на полу, или, на худой конец, к запертой изнутри двери, а застала... Гирлянду. И девушку, которая в достаточно откровенном виде стояла за его спиной. Юрате чуть сжалась от испуга – не того, животного, а неловкого: как будто кто-то открыл кран, и ее потоком вынесло наружу, на свет. Она подняла глаза и застыла – от удивления, от попытки понять, кто это и как к ней относиться.
— У меня телефон на беззвучном, — или в режиме «не беспокоить» с одним единственным контактом в списке исключений. Он смотрел на девушку с каким-то невнятным выражением лица. И – вместо того, чтобы сказать: «все нормально, можешь идти, не переживай» — выдохнул: — Может, чаю?
ЧАЮ.
Его сестра представилась. Юрате не надеялась, что Лукас представит ее – и представилась сама. И когда родственница попыталась прояснить статус девушки, находящейся в этой квартире в таком виде, Лукас вмешался:
— Просто Юрате.
И Юрате в один момент захотелось провалиться сквозь пол. У нее в голове мигали неоновые вывески: «просто Юрате», «просто случайно здесь живет», «просто чай, ага». Она кипела внутри, хотя внешне казалась невозмутимой. Сестра – тоже. Та была как-то слишком... нормальна. Без трагедий. Без драм. Без привычки носить внутри себя бурю. И именно это и злило Юрате: то, что она – чужая в их чужом мире этих прозрачных глаз, и делает вид, будто все это просто – сосуществование, гирлянда, ковер, чай. Будто в этом доме никогда не было того холода.
Скандал случился сразу после. Она закрылась в ванной. Потом вышла. Он сидел на кухне и перебирал струны одной из своих гитар, не включая звук усилителя. Она молчала минуту, две, и это молчание было настолько плотным, словно простыня, которой накрывают мертвое.
— «Просто Юрате», да? Просто сломался кран – просто вызвали сантехника. Про сломался Лукас – просто вызвали Юрате. — напирать на него было привычным действием для девушки, но сейчас она сама была в ужасе от собственной злости. Ей хотелось махать руками, кричать, ломать мебель и бить тарелки, но теперь было что-то в ее сдержанности – она досталась ей от него.
— Я не знаю, как тебя представить, — боится посмотреть на нее, и голову вжимает в плечи настолько, что те будто выше ушей становятся.
— Попробуй подумать. Это не сложно: девушка. Женщина. Твоя.
Он повернулся, даже вздохнуть боясь, чтобы не спугнуть ее.
— Я не хочу вешать на тебя ярлык. Делать из этого спектакль... Это – личное.
— Это не ярлык. Это признание.
Она ушла в гостиную и хлопнула дверью. В этот раз – очень громко.
Ночь пришла без слов. Он пришел сам, не включая свет. Аккуратно. Точно так же, как заклеивал лампочки черной изолентой – осторожно, чтобы не повредить гирлянду. Уткнулся носом в ее шею, без просьб, без «прости», просто – прижался. И Юрате, как всегда, сдалась. Не потому, что слаба, а потому, что он – не сильный. И все, что у него было – она.
Он целовал ее без спешки. Упивался ее кожей, как той самой чашкой кофе, которую научился варить – без сахара. Без сигареты. Ласкал ее так, как в детстве гладят любимую игрушку – не сексуально, а трогательно. Неуверенно, но с благодарностью.
Она лежала на нем сверху, тяжело дыша и прижимаясь щекой к его шее. Ей казалось, что ему не хватает воздуха, но она просто не хотела ему его давать. Его глаза были закрыты. Лицо – почти детское, как у спящего, потерявшего весь груз дня. Она не шевелилась, будто охраняла этот покой.
А потом он заснул. И она – вместе с ним.