Три причины утонуть

 Просыпается с тупой, как ржавый гвоздь, болью в висках. Голова гудит, будто кто-то всю ночь кувалдой лупил по черепу изо всех сил. За окном – серое послеполуденное нечто. Все друзья ушли.

Он шкерится по квартире, не выключая свет, не отвечая ни на одно сообщение, хотя и читает их. Эмилия писала:

«Юрате спрашивала, все ли с тобой в порядке, и всегда ли ты такой убитый».

Убитый, конечно – и тут телефон за кровать соскальзывает, а он сам даже не пытается его достать.

Весь день гитару дрючит – снова и снова одну и ту же мелодию, срываясь, злясь, возвращаясь; ладонью струны накрывает, когда особенно сильно бесится. Пальцы гудят. Плечи затекают. В голове – пустота, как в отвратительно спроектированном концертном зале: все глухо и гудит. В поток попал, но без толку – в этом же состоянии можно и спать прекрасно. Не обязательно писать.

К вечеру выходит. На районе абсолютная пустота; улицы встречают его влажной мостовой и запахом сырости. Знает, куда идет – спускается под мост. Камни там холодные, гладкие, как мрамор под водой. Он собирает много, набивает ими карманы, карабкается по все еще частично обледенелой земле назад, на мост, чтобы бросать их обратно, в реку, которая только-только сбросила лед. У берега есть что-то типа ледяной кромки, хотя язык назвать это берегом не поворачивается. Метра два в ширину – или около того. Воды там, по большей части, по колено. Она мутная, упрямая – заморозит кого угодно, даже в самой теплой куртке.

Он кидает первый камень – плюх. Не прыгает. Да и не должен на самом деле. Следующий – сильнее. Вода расступается, как легкое раздражение. Третий – срывается из руки. На четвертом он все-таки пытается запустить его так, чтобы блинчики получились. Хотя бы один, но получает два. Повезло.

— Эй!

Он оборачивается. Она – Юрате – стоит чуть поодаль. Жестикулирует так, будто разговор начался еще до этого «эй».

— Считать умеешь? — она подбегает ближе, на воду кивает. — Сколько прыжков у последнего?

— Не знаю. Не считал.

— А зачем тогда бросаешь?

— Чтобы тонули, — и швыряет еще один камень. На этот раз он уходит сразу ко дну.

Еще ближе. Ноздри ловят запах ее духов – пряный, чуть хвойный, будто теплый дом у моря и в лесу одновременно. Кажется, что хочет взять у него камень, показать, как правильно кидать нужно, но не говорит об этом, а он не дает. Потому что не хочет показаться идиотом – вдруг ее не интересовали камни.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Смотришь на людей, как будто они призраки.

Он молчит. Ее это злит, а его – подстегивает. Он кидает еще один камень – ветер пробирает до костей даже вопреки огромной дутой куртке.

— Не твое дело.

— Оно становится моим, когда я нахожу твои игрушки в своих карманах.

Девчонка как-то резко слишком за руку его берет – вкладывает в нее теплый медиатор и своими пальцами – его пальцы зажимает. Он хмыкает и едва заметно глаза закатывает.

— К чему это было? — спрашивает она.

— Я нагрубил.

Он разворачивается и уходит. Она – за ним.

— Зачем подкинул?

— Я не подкидывал. Он сам выпал.

Лукас понимает, что она делает вид, будто она поверила в эту чушь. И отчасти даже благодарен – настолько, насколько может быть.

Пока идут по городу, она говорит без умолку. Про то, как вчера перед концертом ездила к родителям, как забыла у них свой любимый шарф и не хочет ехать за ним обратно – не сейчас – и поэтому носит тот, который ей нравится не очень сильно. Как ненавидит холод. Шапку поправляет, и снова - про то, как мечтает о собаке, но не заводит – жалко, если придется оставлять ее одну дома, пока она учится-работает-путешествует. Как в детстве у нее была собака – старый, ленивый лабрадор, который храпел, как дед. Любит читать, но не любит бумажные закладки – и поэтому загибает уголки.

Говорит про мультики и заваливает десятками названий, о которых Лукас никогда не слышал. Присматривается к нему. Про то, как здорово иллюстрировать книги – и как не хватает этой стране нормальной детской литературы – месяц назад она с отцом и матерью была в Англии, и понимает, о чем говорит. Говорит, говорит, говорит – как будто воздух подогревает. За руку его незаметно и едва ощутимо трогает – он делает вид, что не замечает. Про любимые книги, запахи – это все уносит ее с каждым шагом куда-то вглубь себя самой, но при этом даже ветер не унесет ее от него – разве что ближе подтолкнет.

Он почти ничего не отвечает. Иногда кивает. Иногда – сухое «угу». В основном – молчит. Но отмечает: она любит кино и театр, перечисляет названия любимых фильмов и спектаклей. Запоминает некоторые: «Sangailės vasara», «Užburtas kalnas».

Юрате спотыкается об трещину в асфальте, которая тянулась за ними от самого моста. Вторая – с ней на перегонки будто – тоже споткнуться об нее заставляет, в самый нужный момент из-под ноги выныривая. Лукас ловит девушку за локоть, одергивает.

— Смотри под ноги. Тут трещины повсюду.

— Я не заметила.

Она улыбается. Он – нет. Ее пальцы дрожат, когда она поправляет волосы.

У своего подъезда он останавливается покурить. Достает сигарету, зажигалку. Вполне мог бы сделать это и в квартире, но решает, что необходимо дать ей время на то, чтобы подумать. Чтобы уйти. Но она не уходит, рядом стоит, разговаривает снова, и у него голова будто тоже трещинами покрывается, где-то на затылке и ниже. Улыбка – теперь с него – чуть-чуть, уголком губ. Она и не думает уходить. Вчера была намного тише. Будто стеснялась. Сейчас – будто ожила.

Лукас смотрит на нее. Волны темных волос, большие зеленые глаза, пальто в клетку, прямой нос, пухлые губы – без помады. Фигура под пальто угадывается плохо; вчера видел без него, но не обратил внимания. Теперь гадает. Думает: что происходит в ее голове, когда она говорит с ним? Или – ему. А когда – с другими? Есть ли у нее кто-то? Если нет – почему? И когда этот последний «кто-то» закончился. Вслух не спросит – не хочет, чтобы думала о себе слишком много.

— Почему мы пришли сюда?

— Я пришел домой. А ты увязалась.

Он открывает дверь. Пропускает ее вперед вместо словесного приглашения. В подъезде – все та же трещина от двери до квартиры самой – не исчезла.

На кухне пьют из вчерашних стаканов. Вино – мерзкое. Вчера она этого не замечала.

— За что пьем?

— За молчание.

Когда он слишком долго молчит, она стучит ногтями по столешнице. Закидывает голову, задумчиво, чуть выдыхая – и снова задает вопрос. Ему хочется накрыть кисти ее рук своими ладонями, прижать к столу, чтобы она не размахивала ими. Нервная. И ему тепло от этой нервности.

— У тебя здесь магнитик с Клайпедой. Зачем? — Юрате пальцем тыкает в единственный магнит на холодильнике, чтобы он не начал прикидываться дураком – у нее складывалось четкое ощущение, что мог так сделать. Конкретизировала свой вопрос заранее.

— Ты жил там?

— Родился.

— А почему уехал?

— Надоело.

— Надоело море?

Он делает глубокий вдох. В голове – вспышка.

Ему пять или около того. Он у берега. Кроссовки детские песком забиты так, что становятся практически неподъемными. Камни в руке. Учится пускать блинчики. Первый – один. Второй – три. Вода выглядит как битое стекло и отражает солнце. Вдруг – плеск вдалеке, хотя он уже давно ничего не кидал, и рядом не было никого, кто мог бы что-то кинуть. Человек машет руками, на две трети в воде – то появляется, то исчезает. Он сам – стоит и не может двинуться с места. Мелькнула паника, которую детский разум не смог понять. Чужая – будто не он ее испытывал. Потом – тишина. Только вода. Он бросает еще один камень – в ту же сторону. Прямо туда. Четыре блинчика. Родителям не говорит, но запоминает.

— Надоело тонуть.

— Ты просто настоящая королева драмы.

Он фыркает и в упор на нее смотрит, теперь уже без проблем давая понять, что ждет ее следующих слов. Не терпит, не просто слушает, как что-то фоновое. Ждет.

— Фыркаешь, как еж.

И ему смешно. Смеется действительно впервые за несколько дней, но встает и уйти хочет – она видела уже слишком много. Но Юрате не дает – ловит его за руку и тянет обратно, резко. Он возмущен, не понимает, смотрит в глаза. А она выглядит обиженной – и целует его. Грубо. Неловко. Граненый стакан падает, раскалывается. Уже в комнате Лукас роняет ее на кровать. Она – тянет его к себе. Пытается поймать его взгляд – руками за шею хватаясь, но он закрывает глаза. Она – сверху. Хочет, чтобы он смотрел на нее, но он смотрит в сторону.

У нее гибкое тело, напряженное, как струна. Она не отпускает, когда он хочет перевернуться. Пальцы вцеплены в его плечи. Ему это было нужно, ей - хотелось.

Потом – они спят. Он – на животе, руки под подушкой. Она – у него на плече, полутелом на нем. Дышит ровно. Обнимает крепко – будто утопить хочет, и вместе с ним утонуть. Или спрятать.

На улице уже светло и солнечно, когда он открывает глаза. Выбирается осторожно, руками из одеяла делает безобразную имитацию себя, чтобы ей было, кого обнимать. Стоит в комнате, смотрит на нее. Она спит спокойно. Он чувствует себя погано. Не неловко – скорее, как будто все заранее знал. Как будто шел к этому, но все равно остался не готов.

На кухне – курит в окно. От солнца глаза слепит, но дома напротив все равно так и остаются мрачными, серыми. В голове – мысли о ней. Как вчера рассказывала, что в детстве любила рисовать на обоях. Что она любит звонить, а не писать. Что ей снятся яркие сны, что она боится темноты... И что любит плавать. Мечтает провести целое лето на море – от и до. Он все это помнит.

И не знает, зачем. Ставит сам себе вопрос прямо:

Зачем я запоминаю эту информацию?

Ответа нет. Только тишина. И сигарета, до фильтра догоревшая.

В комнату возвращается, чтобы одеться. Потом шарится по карманам куртки и достает медиатор – все с той же надписью – и кладет его на край постели. Потом достает ключ от квартиры – кладет рядом. Думает: нужно ли извиняться? Обидел ли ее этим всем? Забирает обратно медиатор, крутит в руках. Ключ тоже забирает, до боли его сжимая в руке. Вместо брелка на нем – кольцо из струны. Ми – самая тонкая. Об нее проще всего пораниться. И возвращает все на постель. Медленно, как будто вызов бросает.

Если возьмет – будет знать: она хочет быть рядом. По его правилам.