Три причины утонуть

Толпа рассеивается медленно, как густой туман, не спешащий отпускать землю. Юрате осталась почти по инерции, прижимаясь плечом к металлической балке рядом со сценой – не из-за интереса к группе, а потому, что в баре душно, в компании друзей – тесно. Звук гитары проходит сквозь нее, но не задевает, превращаясь в простую вибрацию воздуха. Пальцем – вниз по прохладному металлу. Наверное, эта балка тоже чувствует себя здесь не к месту?

Ждет чего-то. Группа ушла со сцены и скрылась в местной подсобке размером два на два метра, гордо именуемой Гримеркой-Для-Артистов – вот этих местных «кто-эти-люди» групп с претензией, которые появились из подвалов, и со временем в них же и сгинут. Компания, с которой пришла Юрате, обосновалась у бара и, похоже, уже забыла о потерянной в толпе попутчице – ну и что?

Она не спешит напоминать о себе. Стоя у этой балки рядом со сценой, кажется, все выглядело тише, как будто между ней и всеми этими людьми было не только расстояние в несколько метров, но кое-что большее и неизмеримое – вроде нежелания быть рядом, что ли?

 Наблюдение за этим миром вдалеке для Юрате напоминает разглядывание аквариумных рыбок – вялое, почти безразличное притяжение. Вот бармен – суетится с отрешенной сосредоточенностью, разливая по красным пластиковым стаканам пиво нескольких сортов, будто пытается угнаться за временем, которое ускользает от него вместе с каждым новым человеком, тычущим своим телефоном в терминал для карт. Могли бы, наверное, платить наличными, но так больше вероятности нечаянно оставить чаевые – зачем они простым работягам?

Свет над баром дергается судорожно, отражаясь в лужицах пива и лимонада на паре столов и полу, пляшет по стене вверх и вниз. Она следит за его перемещениями в пространстве, случайно опускает взгляд и замечает трещину – тонкую, почти декоративную, но пульсирующую нервно и тянущуюся прямо к ее ногам от двери гримерки. Юрате едва тянется, чтобы прикоснуться и понять – глубокая ли? – но чья-то ладонь вдруг ложится на ее плечо: Эмилия аккуратно наклоняется к ней со сцены и негромко говорит:

— Юрате, ты все еще здесь? Мы собираемся и уезжаем, — голос действительно слишком тихий для того, чтобы из транса вывести, но достаточно вкрадчивый для того, чтобы стать импульсом для действий.

В ответ – ни слова, но кивает рассеянно и на сцену поднимается, когда замечает, что три парня мельтешат на сцене, быстро раскладывая педали, гитары и железные тарелки по чехлам – процесс знакомый, почти ритуальный. Один провод оказывается в ее руках – уже скрученный, как ей казалось, недостаточно хорошо – и она обвивает им свои пальцы, затягивает их, чтобы ощутить, как становится частью этой суеты, вытягивающей ее из полумрака.

Под ее ногами тонкая трещина медленно ползет по полу сцены – узкая, будто нацарапанная ногтем, но живая. Огибает ее, петляя, и замирает полукругом. Почти кольцом. Почти замкнуто.

— Ты хоть можешь их правильно скрутить? Задушишь же, — голос ровный, почти без интонации. Таким не задают вопросы – только озвучивают приговоры. Парень смотрит на нее так, будто видит что-то чужеродное. Его глаза – голубые, припыленные, с сонной поволокой и холодной усталостью – скользнули по ней без остановки. Ни заинтересованности, ни раздражения. Будто сквозняк внутри взгляда. Юрате зябко передергивает плечами, хотя в баре все еще было душно.

Он весь в черном, как сама смерть. Видимо, с момента выступления в нем мало что изменилось, кроме того, что черные очки были сдвинуты на макушку, словно небрежная корона, а поверх белой футболки вместо бледно-коралловой рубашки была надета безразмерная толстовка. Мягкие черты лица, которые, может быть, в другом настроении могли бы показаться ей добрыми. Сейчас – просто уставшими.

Она ничего не отвечает – просто протягивает ему провод. Он – забирает его без благодарности, скорее, даже раздраженно – как отец отбирает у ребенка свисток, который сам же и подарил несколькими часами раньше. Прячет его в чехол, сосредоточенно застегивает молнию, когда под их ногами что-то издает звук негромкого щелчка – будто дрогнула высохшая древесина. Полукруг замкнулся, и на миг стал полным, как кольцо. Еще мгновение – и трещина исчезла, будто ее и не было. Юрате почти чувствует – дергается, но тут же думает: показалось. Наверное, просто звук со сцены – за вечер их звучало слишком много.

Две машины подъехали к многоэтажке, скромной и серой, как забытый школьный альбом. В каждой из них – близкие друзья или возлюбленные, и одна Юрате не понимала, зачем она едет с ними, ведь в большинстве случаев все эти люди для нее ничего не значили, словно отдельные тени на закате – всегда новые. Рассадка в машинах не имела никакого значения, потому что в каждой из этих машин было тихо, будто все боялись заговорить – может быть, только шепотом. Даже в подъезде шаги по лестнице казались смущенными.

В квартире, куда они приехали – почти стерильная чистота. Белые стены и скромная мебель словно не оставляли места для жизни. Воздух был сухим, безжизненным, и это напрямую касалось тепла и уюта – их будто отсюда высосали, а потом забыли вернуть. Пространство не принимало их, а просто примирилось.

В гостиной дивана не было – только строгий шкаф, не застеленная кровать и музыкальный угол: две гитары, педалборд, усилитель – единственные цветные пятна в монохромной обстановке. Окно без штор глядело в окно соседнего дома – так близко, что, казалось, можно вытянуть руку и коснуться чужих стен; сверху, наверное, это выглядело похожим на бесконечный серый пазл из бетонных коробок, откуда не выбраться просто так.

На потолке – лампа с холодным, почти бессердечным светом, который отбрасывал резкие тени на пол. Не освещал, а будто расчерчивал комнату на несколько частей.

Кухня показалась Юрате чем-то вроде декораций для унылого студенческого спектакля о забвении, в котором стол, стулья и стаканы на тумбе являются героями гораздо более важными и раскрывающимися, чем предполагаемый главный герой. На холодильнике – нелепый магнитик с морским пейзажем и надписью «Клапейда 2002». И о чем это?

Кто-то заказал еду. Кто-то сходил в ближайший ночник за вином. Музыка не играла, зато звяканье бутылок и разговоры шли вполголоса, как в библиотеке. Люди вроде бы веселись, но совсем тихо, и смех звучал редко, но искренне – будто кто-то забывал о том, что устал.

Этот парень был здесь не просто хозяином. Он был этой квартирой. Такой же замкнутый, лишенный мягкости, скроенный будто не под «жить», а под «не мешать жить». Почти не говорил. Его слова – или, скорее, жесты – короткие, обтекаемые, будто созданы не для разговоров. К нему обращаются по имени. Потом еще раз, и еще один – и для Юрате этот парень перестает быть грубой безымянной фигурой c холодными глазами на фоне. Лукас. Теперь у него было имя. Настоящее, звучащее, но – как назло – совсем не такое, которое хотелось бы к нему приписать.

Она машинально пробила имя в поисковике телефона.

«Лукас – свет, светлый, приносящий свет».

Фыркнула про себя. Света ведь в нем было примерно столько же, сколько тепла в этой квартире – ни крупицы. Имя, будто ошибка. Или ирония.

Не встревал в диалоги, но слушал, с унылым видом время от времени разогнутой скрепкой что-то на маленьком кусочке пластика царапал. Иногда моргал так медленно, что казалось – засыпает с открытыми глазами. Пил – умеренно. Смеялся – ни разу.

Юрате приглядывалась к нему так, как раньше – к своим старым эскизам, будто пытаясь вспомнить, был ли в них какой-либо смысл, или ей просто хотелось, чтобы он в них был. И все же что-то в его молчании вызывало отклик – не тревогу, не волнение, а какую-то тяжесть, которую хотелось взять на себя – чтобы ему было хоть чуточку легче.

Время шло. Тусовка складывалась как-то вбок; никто не ругался, не шумел, но все начали выпадать – по одному, по двое. Кто-то лег на кровать, не спросив – можно ли? Кто-то уснул, прислонившись к шкафу. Юрате упрямо чего-то ждала, сидя на подоконнике с поджатой под себя ногой.

— В следующий раз, — негромко начала Эмилия, собирая пустые бокалы со стола, — просто скажем, что не можем, и пойдем по домам. Никто не обидится.

— Насчет тебя – обидятся, — усмехается Юрате, — Ты же их всех любишь.

— Это да. Но это не мешает мне хотеть сбежать от них куда-нибудь каждые двадцать минут, — кривая улыбка. Вместе со стаканами уходит на кухню.

Юрате снова смотрит на Лукаса: на то, что он живой, указывали только его пальцы – именно ими он крутил свой граненый стакан против часовой стрелки, будто хотел повернуть время вспять. Вино в нем почти кончилось, дно окрашивала густая тень. Иногда он что-то поддакивал, коротко, будто механически: «угу», «ага», «не знаю». Говорил в никуда. Глаза его были в серой полутьме – и, кажется, не на ком-то, а сквозь. Он выглядел уставшим раньше, да, но теперь в этом было что-то инертное, не сопротивляющееся.

Надежды на то, что он снова заговорит, не было. Эмилия вернулась в комнату и пару раз щелкнула выключателем, объявляя вечер закрытым:

— С меня на сегодня хватит. Я на боковую.

— И я тоже, наверное, пойду, — отозвалась Юрате, вставая, будто только этого и ждала. Плечи ныли, спина затекла, но не от сидения, а от атмосферы. На Лукаса почти не смотрела – только коротко совсем, чтобы не встречаться взглядами.

Он кивнул. Не в знак прощания – скорее, по инерции. Не проводил, не спросил, как она будет добираться. Но теперь это молчание не было холодным. Оно просто было похожим на поломку.

Дверь она закрыла сама. В подъезде пахло сыростью и дымом сигарет.

Руки – в карманы. Выглядит, наверное, не очень женственно, но какая разница, если нащупываешь там что-то чужое? Не ключи от квартиры, не жвачку со вкусом мяты.

Медиатор.

На нем – выцарапанное коряво:

sorry

Его можно почувствовать пальцами. Сделано не красоты ради, а просто – чтобы сказать. Без уверенности, что кто-то вообще увидит.

Юрате подняла голову.

Свет в квартире наверху все еще горел. Тот самый – в комнате, где он остался. Не шевелился, не догонял, не оборачивался. Просто остался там, внутри, со своими мыслями и пятью спящими людьми.

Она задержалась на улице, чувствуя, как в воздухе пахнет мартом – сырым деревом и прохладой. Сжала медиатор в ладони и пошла домой, не думая, оставит ли его себе. Или вернет. Или скажет что-нибудь потом. Потом – если они вообще встретятся.

Сейчас – просто ночь. И пустая дорога.

А за ее спиной, в глубине подъезда – тонкая трещина, спустившаяся за ней от его двери до самого выхода. Дальше в этот раз она не пошла – незамкнутой осталась.