Где любовь - преступление

Комната Сынмина. Мгновение спустя.

Дверь захлопнулась за Минхо. Сынмин стоял посреди комнаты, мокрый, дрожащий, с губами, пылающими от поцелуя, который был уже не экспериментом, а... заявлением. Влажным, требовательным, лишенным прежней отстраненности. В воздухе висел запах дыма, дорогого одеколона и чего-то нового - животного, электрического. Страх в груди Сынмина смешался с чем-то иным - шоком, стыдом, и странным, предательским теплом, разливающимся от живота к конечностям. Он поднес дрожащие пальцы к губам. Они пульсировали.

Тишину разорвал резкий щелчок замка. Дверь снова распахнулась. Минхо стоял на пороге. Он не ушел. Он вернулся. Его лицо было бледным под смуглой кожей, глаза - темными безднами, в которых бушевал шторм. Никакой холодной расчетливости. Только сырая, неконтролируемая ярость... направленная внутрь.

Он шагнул в комнату, дверь захлопнулась за ним с гулким эхом. Он не подходил медленно. Он пересек расстояние за два длинных шага и схватил Сынмина за плечи. Не для поцелуя. Для встряски. Его пальцы впились в мокрую кожу так, что кости заныли.

- Что ты со мной делаешь? - его голос был хриплым рыком, полным ненависти - к себе, к ситуации, к этому хрупкому существу в его руках. - Что это за чертово безумие? Я ненавижу тебя! Ненавижу каждый твой вздох, каждый твой нервный взгляд, этот запах страха, который от тебя веет!

Сынмин вжал голову в плечи, ожидая удара, ожидая, что его швырнут о стену. Но Минхо не ударил. Он тряс его, его собственное дыхание было тяжелым, прерывистым.

- Ты - грязь! Ты - слабость! Ты - цепь на моей ноге! - он говорил сквозь зубы, брызгая слюной. - Ты не должен был существовать в моем мире! Ты не должен был...

Он замолчал. Его взгляд, безумный и отчаянный, впился в губы Сынмина. В те самые губы, которые он только что покорял. Ярость в его глазах вдруг сменилась чем-то невероятно уязвимым, почти паническим.

- ...не должен был заставлять меня этого хотеть! - вырвалось у него, тише, но с такой силой отчаяния, что Сынмин вздрогнул сильнее, чем от крика. - Хотеть твоей дрожи не от страха! Хотеть этого идиотского смеха! Хотеть видеть, как вода стекает по твоей коже! Хотеть чувствовать твой рот под моим! Это болезнь! Ты - моя болезнь! И я ненавижу себя за это!

Признание. Грубое, яростное, вырванное с мясом. Но признание. Не в любви - в безумии. В запретном желании. В том, что Сынмин стал его слабостью, его проклятием, его личным нарушением всех законов Элизиума.

Минхо отпустил его плечи так резко, что Сынмин пошатнулся. Он отвернулся, схватившись за голову, его широкие плечи напряглись, будто под невыносимой тяжестью. Он выглядел сломленным. Побежденным не врагом, а собственной изменчивой природой.

Сынмин стоял, глотая воздух. Шок от слов был сильнее любого поцелуя. "Хотеть". Минхо хотел его. Не как собственность. Не как объект эксперимента. Как... желанного. Пусть и через ненависть, через отвращение к самому себе. Но это "хотеть" звучало искреннее всех угроз. Оно било по всем его защитам, оставляя лишь оголенные нервы и дикое, немыслимое... облегчение? Радость? Он не был невидим. Не был просто пылью. Он был замечен. Желанен. Пусть и как болезнь.

Риск был смертельным. Но Сынмин устал бояться. Устал от ожидания удара. Устал от своей роли жертвы. И в этом котле страха, ярости и неожиданного признания родилась странная смелость. Смелость отчаяния или озарения.

- Розовые тапочки... - прошептал он, голос сорвался на первой ноте. Он закашлялся, попытался снова. - ...с медвежьими лапами. Пушистые.

Минхо резко обернулся. Его глаза, еще секунду назад полные мрака, уставились на Сынмина с абсолютным, неподдельным шоком.

- Что? - это был не крик, не угроза. Это был чистый, необработанный ступор.

- Я... я думал... - Сынмин глубоко вдохнул, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. - ...когда вы кричите... или вот сейчас... я представляю вас в таких. Больших. Розовых. С медвежьими лапами. И... и это смешно. Он замолчал, ожидая взрыва, расправы за такую неслыханную дерзость.

Минхо молчал. Секунду. Две. Его лицо было каменным. Потом... уголок его рта дернулся. Еще раз. Его скула напряглась, будто он яростно сжимал зубы, чтобы не издать звук. Из его горла вырвалось что-то среднее между хрипом и фырканьем. Он отвернулся к стене, его плечи начали трястись. Сначала слегка, потом все сильнее. Он не смеялся громко. Он давился смехом, сдерживая его кулаками, упертыми в стену. Звук был глухим, надрывным, полным абсолютного абсурда и... освобождения.

- Черт... возьми... - выдавил он сквозь смех, ударив кулаком по стене, но без силы. - Розовые... тапочки... Он обернулся. Его глаза блестели не яростью, а слезами... смеха? Его лицо, обычно такое жесткое, было искажено гримасой попытки сдержать хохот. - Ты... сумасшедший. Совершенно... сумасшедший.

И Сынмин... Сынмин засмеялся. Сначала тихо, потом громче. Не истерически, как раньше, а чистым, звонким смехом облегчения. Они стояли посреди комнаты - грозный мафиози и парень из трущоб - и смеялись над розовыми тапочками, как дети. Это был прорыв. Не через страсть, а через абсурд. Через общую слабость, признанную и высмеянную.

Минхо вытер глаза тыльной стороной ладони, его дыхание выравнивалось. Смех утих, но напряжение между ними изменилось. Оно было еще плотным, заряженным, но теперь в нем не было только страха и ненависти. Было понимание. Связь. Признание друг в друге не только ролей, но и человечности, пусть и уродливой, смешной, запретной.

Он подошел к Сынмину. Не спеша. Не хватая. Просто приблизился. Его рука поднялась, но не для удара. Он медленно, почти неуверенно, положил ладонь на мокрые волосы Сынмина. Не погладил. Просто прикоснулся. Глаза их встретились.

- Болезнь... - повторил Минхо тихо, но уже без прежней ярости. С оттенком... принятия? - Опасная. Смертельная. Но... моя.

Гостиная. Несколько часов спустя. Дорама Апокалипсис.

Туалетная война Банчана и Чанбина достигла стадии холодного перемирия, основанного на взаимном игнорировании на расстоянии не менее пяти метров. Чтобы избежать случайных встреч в коридорах, они оба неосознанно выбрали для вечернего "отдыха" большую гостиную на уровне Омега. Чанбин устроился в одном углу огромного дивана с голографическим планшетом, Банчан - в другом, с видом на вход, методично чистя свой пистолет.

Тишину нарушил Феликс, ввалившийся с попкорном и бутылкой колы.

- Эй, любовные птички! - крикнул он, игнорируя ледяные взгляды. - Смотрите, что я нашел в запретной сети! Старая дорама доконтрактной эпохи! "Луна в объятиях Тайфуна". Говорят, чистая крамола! Любовь, страсть, поцелуи - полный набор запрещенки! Смотрим?

Банчан что-то буркнул про "идиотские сантименты". Чанбин фыркнул оскорбленно. Но никто не ушел. Феликс включил проектор на стене. Заиграла мелодраматичная музыка, появились изображения людей с неестественно яркими эмоциями на лицах.

Первые минуты оба мужчины смотрели с откровенным презрением. Героиня плакала. Герой кричал о вечной любви. Все это казалось глупым, нелепым, слабым.

- "Я не могу жить без тебя!" - рыдала героиня на экране, прижимаясь к груди героя. - "Мир без нашей любви - пустыня!"

- Патологическая зависимость, - холодно прокомментировал Чанбин, делая заметки на планшете. - Яркий пример эмоциональной нестабильности, ведущей к иррациональным поступкам. Государство правильно искореняет подобные модели поведения.
- Сопли, - буркнул Банчан, вгоняя патрон в обойму с излишней силой. - Настоящий мужчина не ноет.

Но дорама делала свое дело. Сцены поцелуев становились страстнее. Прикосновения - более интимными. Герои рисковали всем - карьерой, семьей, жизнью - ради того, чтобы быть вместе. Камера крупным планом показывала дрожь рук, блеск глаз, влажность губ после поцелуя.

Чанбин перестал делать заметки. Его перо замерло над экраном. Он смотрел на экран, на крупный план мужских рук, скользящих по женской спине под одеждой. В его памяти всплыло ощущение - твердые губы Банчана, влажный звук "чмока" в тишине туалета, запах мятного ополаскивателя... Он резко потянул воротник рубашки.

Банчан перестал чистить пистолет. Он смотрел на экран, где герой защищал героиню от врагов, закрывая ее своим телом. Всплыл образ - Чанбин, бледный и хрупкий, летящий в кабину после его толчка... и его собственный рык ярости, когда тот ударил его коленом. Но ярость была странной... смешанной с чем-то еще. Он сглотнул.

На экране герои сбегали. Их преследовали солдаты Системы. Дикторский голос вещал: "Любовь - это вирус, разъедающий устои общества. Она делает сильных - слабыми, послушных - бунтовщиками. Она заставляет забывать о долге, о контракте, о благе государства. Она - индивидуальная катастрофа и угроза коллективной безопасности. Вот почему она должна быть уничтожена!"

- Почему? - слово вырвалось у Чанбина тихо, почти непроизвольно. Он не отрывал взгляда от экрана, где солдаты окружали влюбленных. - Почему угроза? Разве не сильнее тот, у кого есть что терять? За кого бороться?

Банчан посмотрел на него. Не с презрением. С удивлением. Глаза Чанбина за очками были широкими, растерянными, лишенными обычной холодной логики.

- Сила - в порядке, - пробурчал Банчан, но без прежней уверенности. - В контроле. Любовь... она хаос. Как сегодня в туалете. Он поморщился, вспоминая.

- Хаос... - повторил Чанбин, его взгляд скользнул с экрана на Банчана. Впервые не с ненавистью. С... вопросом. - Но разве этот хаос... не живее, чем наш вечный порядок? Чем эти контракты? Чем... чем мы? Он вдруг осознал, что говорит, и покраснел, отводя взгляд.

Банчан молчал. Он смотрел на Чанбина - на его покрасневшие уши, на дрожащие пальцы, сжимающие планшет. На его губы, которые он... дважды целовал. Хаос. Да. Но в этом хаосе была какая-то странная... интенсивность. Отсутствующая в их стерильном, контролируемом существовании. Он вдруг понял, что чистит один и тот же патрон пятый раз.

Они не смотрели друг на друга. Но тишина между ними больше не была ледяной. Она была... наэлектризованной. Заряженной невысказанными вопросами и памятью нелепых поцелуев, которые вдруг перестали казаться только позором. Дорама продолжала бушевать на экране, но они ее почти не видели. Они видели хаос внутри себя. И задавались одним вопросом: почему он запрещен? И... страшен ли он на самом деле?

Балкон Спиральной Башни. Поздний вечер.

Ветер гулял на высоте Уровня Омега, срываясь в бездну Элизиума, залитую миллионами искусственных огней. Минхо стоял у перил, его фигура была напряжена. Сынмин стоял рядом, завернутый в плед, подаренный Минхо минутой назад без слов. Необходимость? Жест? Они не обсуждали.

- Почему? - спросил Сынмин тихо, глядя на море огней внизу. Его голос был почти унесен ветром. - Почему запретили любовь? По-настоящему?

Минхо не повернулся. Его профиль был резким на фоне грязно-желтого неба.

- Контроль, - ответил он хрипло. - Все просто. Любящий человек принадлежит не государству. Не системе. Он принадлежит другому. Его поступки непредсказуемы. Он может пожертвовать карьерой, положением, жизнью ради того, кого любит. Он слаб. Он уязвим. Он... неудобен. Он сделал паузу. - Системе нужны винтики. Предсказуемые. Заменяемые. Связанные холодными контрактами, а не горячей глупостью чувств. Любовь - это бунт. Тихий. Но самый опасный.

Сынмин смотрел на него. На сильного, опасного мужчину, который признался, что хочет его и ненавидит себя за это. Который боялся любви как болезни, но не мог ее отрицать.

- А ты? - спросил Сынмин. - Ты боишься быть слабым? Неудобным?

Минхо резко обернулся. Его глаза горели в темноте.

- Я боюсь потерять все, что построил, - прошипел он. - Из-за... болезни. Из-за розовых тапочек в голове парня из трущоб. Но в его голосе не было прежней ярости. Была горечь. И усталость. И... принятие риска.

Он посмотрел на Сынмина. На его бледное лицо, большие глаза, отражающие огни города. На его губы, слегка приоткрытые от ветра. Минхо шагнул ближе. Его рука под пледом нашла руку Сынмина. Их пальцы сплелись. Холодные. Дрожащие. Неуверенные. Но сплелись.

- Это безумие, - сказал Минхо тихо, не глядя на их соединенные руки. - Мы сгорим.

- Может быть, - ответил Сынмин, сжимая его пальцы чуть сильнее. - Но... пока горю я.

Они стояли так, на краю пропасти, над городом, где любовь была смертным грехом, держась за руки как два сошедших с ума еретика. Болезнь прогрессировала. И лекарства от нее не было. Только хаос. Только розовые тапочки. И цепь невидимых прикосновений, сплетенная из взглядов, поцелуев и запретного слова "хотеть". Их личная революция только начиналась. А внизу, в гостиной, Банчан и Чанбин случайно потянулись за одним и тем же стаканом, их пальцы соприкоснулись, и они отдернули руки, как от огня, но уже без прежней ненависти, а с новым, тревожным вопросом в глазах. Вирус любви, казалось, проник и в самые защищенные цитадели порядка. Элизиум трещал по швам.