Глава 9: Пламя Запрета и Влажные Губы
Кабинет Минхо. Поздний вечер.
Тяжелые шторы были задернуты, отсекая холодный свет Элизиума. В кабинете царил полумрак, нарушаемый лишь мягким светом настольной лампы, отбрасывающей длинные, пляшущие тени. На столе, отодвинув голографические отчеты и схемы убийств, Минхо держал ту самую потертую кожаную книгу. "Искусство прикосновений". Запретное знание палило пальцы.
Он открыл ее не на первой странице, а глубже, туда, где изящный старомодный почерк становился более уверенным, а темы – опаснее. Где заканчивались намеки и начинались инструкции. Воздух в кабинете казался густым, насыщенным запахом старой бумаги, дорогого коньяка (стакан стоял рядом, нетронутый) и чего-то нового – напряженного, почти животного ожидания.
Страница 67: "Снятие Покровов: Язык Близости".
"Прикосновение – это лишь прелюдия. Истинная власть рождается, когда барьеры падают. Когда объект твоего внимания обнажен не только телом, но и реакцией. Наблюдай, как кожа реагирует на твой взгляд – мурашками, румянцем. Как дыхание сбивается не только от страха, но и от предвкушения... или ужаса перед этим предвкушением. Разделение пространства ванной, спальни – это священнодействие в мире, где интимность умерла. Ты не просто видишь – ты владеешь зрелищем."
Минхо провел пальцем по строчкам. Его собственное дыхание стало глубже. Он вспомнил Сынмина вчерашнего – бледного, дрожащего, в его футболке, слишком большой, открывавшей ключицы, тень впадины у горла. Вспомнил теплую кожу под легчайшим прикосновением к волосам, к слезе у губ. Вспомнил шок в его глазах, смешанный с чем-то нечитаемым, когда их губы соприкоснулись.
Страница 73: "Урок Первый: Пристальное Наблюдение".
"Душ. Пар. Капли воды на коже. Это театр уязвимости. Не вторгайся сразу. Дай ощутить твой взгляд сквозь пар, сквозь полупрозрачное стекло. Пусть тело, привыкшее к стерильности или грязи, но не к вниманию, начнет осознавать себя под этим взглядом. Мурашки – это не только холод. Это электричество осознания. "Он видит меня". Это ключ."
Минхо откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Перед ним встал образ не дрожащей жертвы, а Сынмина под струями воды. Худые плечи, изгиб позвоночника, мокрые волосы, прилипшие ко лбу... Его рука непроизвольно сжала подлокотник кресла. Не просто объект. Зрелище. Его зрелище. Чувство собственности, всегда острое, приобрело новый, головокружительный оттенок.
Страница 81: "Урок Второй: Тактильное Продолжение".
"Мокрая кожа – проводник. Касание полотенцем не должно быть утилитарным. Это ритуал. Медленное ведение ткани по спине, по животу, по бедрам. Высушивая, ты отмечаешь территории. Следи за реакцией: задержка дыхания, мелкая дрожь, непроизвольный наклон навстречу или отшатывание. Даже страх здесь – отклик. Ты формируешь его нервные пути, привязывая их к своим прикосновениям."
Жар разлился по нижней части живота Минхо. Не просто власть. Наслаждение властью. Наслаждение от созерцания, от возможности трогать, от предвкушения реакции. Он хотел видеть эту дрожь. Хотел чувствовать, как кожа Сынмина реагирует на его прикосновение полотенцем. Хотел... Он резко открыл глаза. Нет. Это ловушка. Это не просто эксперимент. Это что-то... глубже. Опаснее.
Страница 89: "Поцелуй как Завоевание".
"Губы – врата. Первый поцелуй – разведка. Второй – вторжение. Не спеши с языком. Кусай легонько нижнюю губу. Соси. Следи, как губы наливаются кровью, как приоткрываются в беззвучном стоне или протесте. Влажный звук поцелуя в тишине – это музыка подчинения. Твое дыхание, смешанное с его – это обмен воздухом, более интимный, чем любой контракт."
Воспоминание вчерашнего поцелуя – сухого, исследовательского – ударило с новой силой. Минхо представил другой поцелуй. Медленный. Влажный. С ощущением тепла, вкуса. Сынмин, прижатый к стене, его губы под его губами, его тонкое тело в его руках... Жар превратился в волну огня, сжигающую рациональность. Он вскочил, отшвырнув книгу, как раскаленное железо. Она упала на ковер, страницы веером.
Любовь.
Слово, чудовищное и запретное, как удар ножом в тишине, пронзило его сознание. Не интерес. Не контроль. Не эксперимент. Любовь. То, за что в Элизиуме ломали, убивали, стирали в пыль. То, что он презирал как слабость, как болезнь.
Он подошел к окну, схватившись за холодное стекло, пытаясь остудить пылающие щеки, бешеный стук сердца. Любовь? К нему? К этому дрожащему существу из трущоб? К его слезам, его страху, его нелепому смеху? К его хрупкости, которая почему-то не раздражала, а... притягивала? Безумие! Абсолютное, самоубийственное безумие!
Но отрицать было бесполезно. Жажда видеть его. Жажда прикасаться. Жажда той странной смеси страха и чего-то еще в его глазах, когда их губы соприкасались. Это была не просто тяга к контролю. Это было желание... обладать не только телом, но и вниманием, реакцией, самой сущностью. И это желание пугало его сильнее любого врага. Оно делало его слабым. Уязвимым. Оно нарушало все законы его мира.
Он обернулся, его взгляд упал на книгу, лежащую на полу. Орудие собственного поражения. С яростью, смешанной с ужасом, он схватил ее, подошел к камину (декоративному, но с функцией плазменного очищения) и швырнул в огонь. Пламя с жадным шипением охватило древнюю кожу, бумагу. Страницы с похабными уроками и опасными советами коробились, чернели, превращаясь в пепел. Дымок потянулся вверх, пахнущий горелым знанием и концом иллюзий. Он уничтожил улику. Но уничтожил ли он чувство? Оно горело в нем ярче любого пламени.
Коридор: Туалетные Хроники.
Пока Минхо сражался с демонами в кабинете, в общем коридоре возле кухни разворачивался эпический разбор туалетного инцидента №2.
– ...и потом Банчан, весь красный как рак, бьет по зеркалу! БАМ! – Чонин размахивал руками, изображая удар, его лицо сияло сладострастным восторгом. – А стекло – трррах! Паутина! И Чанбин... о боже, Чанбин! – Он закатил глаза, изображая обморок, – Он издал звук, как мышь под прессом! Пи-и-ик! И глаза... такие круглые, будто увидел бюджет клана в минусе!
Феликс, сидя на столешнице и болтая ногами, заливался хохотом, чуть не падая.
– Нет! Не может быть! Второй раз? Намеренно?!
– Абсолютно намеренно! – клялся Чонин, прижимая руку к сердцу. – Я видел! Они посмотрели друг на друга, и – бац! – как магниты! Чмок прямо в губы! Со звуком! Сочным! Мятным, учитывая ополаскиватель! – Он облизнул губы с неприличным звуком.
Хёнджин, прислонившись к стене, наблюдал за представлением. Его пустые глаза были прикованы к Чонину, а уголки губ снова подрагивали в его жутковатой беззвучной улыбке. Он медленно достал из кармана платок и начал методично протирать уже безупречно чистый ноготь.
– Они теперь убьют друг друга, – констатировал он ровным тоном. – Или покончат с собой. Вероятность 87.3%. Банчан не переживет такого удара по репутации.
– Да им просто надо переспать и снять напряжение! – заявил Феликс, откусывая от найденного где-то печенья. – Весь этот сексуальный фрустрат выливается в агрессию! Или в мокрые поцелуи в туалете! Классика!
Чонин фыркнул:
– Спать? Они сейчас скорее зарежут друг друга зубными щетками. Я предлагаю пустить на них ставки. Кто первым сломается?
Туалет: Холодная Война Нагревается.
В мужской комнате царила ледяная тишина, нарушаемая лишь тиканьем встроенных хронометров и тяжелым дыханием двух мужчин. Банчан стоял у одной раковины, яростно скребя зубной щеткой язык, будто пытаясь снять слой кожи. Чанбин – у другой, с маниакальным усердием промывая нос дорогим спреем с антисептиком. Они не смотрели друг на друга. Не смотрели на треснувшее зеркало. Они излучали волны такого концентрированного отвращения и ярости, что воздух трещал.
Прошло 20 минут мучительного молчания. Чанбин, закончив с носом, потянулся за бумажным полотенцем. Автомат для выдачи стоял ровно посередине между ними. Их руки протянулись одновременно. Пальцы схватили одно и то же полотенце. Замерли.
Их взгляды, наконец, встретились. Не просто с отвращением. С животной, первобытной ненавистью. Годы накопленного раздражения, конкуренции, взаимного непонимания и два роковых поцелуя сплелись в один мгновенный, ослепляющий импульс.
Банчан рванул полотенце на себя. Чанбин не отпустил. Бумага порвалась с громким ррразом!
– Отпусти, мразь! – прошипел Банчан, его глаза стали узкими щелочками.
– Сам отпусти, тупоголовый громила! – выдавил Чанбин, его голос сорвался на визг.
– Ты виноват! Ты вечно лезешь куда не надо!
– Ты неуклюжий бык! Ты разрушил зеркало!
– Из-за тебя! Из-за твоей ядовитой слюны!
И они бросились друг на друга. Не для поцелуя. Для драки. Банчан попытался схватить Чанбина за грудки пиджака, Чанбин ловко увернулся и лягнул его по голени острым носком дорогого ботинка. Банчан зарычал и толкнул стратега плечом. Чанбин отлетел к кабине, зацепился за ручку и рухнул внутрь с грохотом. Банчан навис над ним, готовый втаптывать в пол, но Чанбин, лежа на спине, резко ударил его коленом в пах. Банчан ахнул, согнувшись пополам. Чанбин выбрался из кабины, поправил очки и, не теряя достоинства, швырнул в согнувшегося Банчана обрывок бумажного полотенца.
– Позор клана! – плюнул Чанбин и гордо вышагнул из туалета, оставив Банчана корчиться на полу, скрежеща зубами от боли и унижения. Холодная война перешла в горячую фазу.
Комната Сынмина: Прыжки в Пропасть.
Сынмин не мог сидеть. Не мог стоять. Слова Минхо ("Продолжим наблюдение"), его взгляд, его губы... Они жгли. Как клеймо. Как прикосновение чего-то запретного и невероятно опасного. Адреналин, не нашедший выхода вчера в истерическом смехе, бушевал в крови. Ему нужно было двигаться. Выплеснуть эту невыносимую энергию страха, стыда и... чего-то еще, пульсирующего низко в животе.
Он вскочил. Посмотрел на койку. Жесткую, узкую, тюремную. И прыгнул на нее. Пружины жалобно заскрипели. Он прыгнул еще раз. Выше. И еще. Забрасывая ноги, размахивая руками, как безумный. Он прыгал, как в детстве на старом матрасе в трущобах, когда хотел заглушить голод или страх. Прыгал, пытаясь стряхнуть с себя ощущение губ Минхо. Прыгал, чтобы устать. Чтобы свалиться и забыться.
Пыль поднималась от матраса. Его дыхание сбивалось. Пот стекал по вискам. Он прыгал, пока мышцы не заныли, пока в легких не стало жечь. Пока истерическая энергия не сменилась физическим изнеможением. Он рухнул на матрас лицом вниз, дыша тяжело и прерывисто. Тело горело. Мысли замедлились. Осталось только ощущение тяжести и липкого пота.
Омовение и Вторжение.
Он заставил себя подняться. Ему нужно было смыть пот. Смыть ощущение прыжков. Смыть... все. Он шагнул в крошечный санузел, включил душ. Холодная вода (горячая казалась слишком роскошной, слишком расслабляющей) обрушилась на него, заставляя вздрогнуть. Он стоял под струями, закрыв глаза, чувствуя, как вода смывает физическую усталость, но не трогает хаос внутри. Образы всплывали: ледяные глаза Минхо, его пальцы у губ, его губы... Холод воды не мог погасить жар воспоминания.
Он вытерся грубым полотенцем (никакой нежности, только утилитарность), натянул чистые, безликие штаны и вышел в комнату, все еще растирая мокрые волосы.
И замер.
На его койке, на его узком, жестком матрасе, сидел Ли Минхо.
Он сидел, откинувшись на стену, одна нога согнута в колене, другая поставлена на пол. Он был без пиджака, в темной рубашке с расстегнутыми двумя верхними пуговицами. В руках у него не было книги, только он сам – сосредоточенный, недвижимый, как хищник в засаде. Его черные глаза, казалось, впитали весь тусклый свет комнаты, были прикованы к Сынмину с такой интенсивностью, что у того перехватило дыхание. Запах его одеколона, смешанный с запахом дыма (от книги?), витал в воздухе.
Сынмин стоял у входа в санузел, капли воды стекали с его волос на плечи, на голую грудь. Он чувствовал себя абсолютно обнаженным перед этим взглядом, гораздо более обнаженным, чем под душем. Минхо медленно, как на замедленной съемке, провел взглядом по его мокрой коже, по каплям, скользящим по ключицам, по плоскому животу. Взгляд был тяжелым, осязаемым. Как прикосновение.
– Чистый, – произнес Минхо. Его голос был низким, чуть хрипловатым. Не вопрос. Констатация. Но в ней слышалось что-то... удовлетворенное.
Сынмин не мог пошевелиться. Не мог говорить. Страх сковал его, но к нему примешивалось то самое электричество осознания: "Он видит меня." Именно так, как было написано в той проклятой книге.
Минхо поднялся с койки. Не спеша. Его движения были плавными, полными скрытой силы. Он подошел вплотную. Сынмин почувствовал его тепло, его запах, его подавляющее присутствие. Взгляд Минхо скользнул по его мокрым губам.
– Наблюдение продолжается, – прошептал Минхо. Его рука поднялась, повторив вчерашний жест – кончики пальцев едва коснулись уголка губ Сынмина, где дрожала капля воды. Прикосновение было легким, но от него по всему телу Сынмина пробежали мурашки. – Реакция... интересная.
И он наклонился.
Второй поцелуй был совсем другим. Не сухим исследованием. Минхо сразу захватил его губы влажно, требовательно. Его рука обвила Сынмина за талию, притягивая к себе, стирая остатки дистанции. Сынмин ахнул в его рот, парализованный. Губы Минхо были горячими, твердыми, они двигались с хищной уверенностью, не оставляя места для сомнений. Это было вторжение. Завоевание. Как в книге. Сынмин почувствовал легкий укус своей нижней губы, заставивший его вздрогнуть, потом – влажное тепло, когда Минхо пососал укушенное место. Звук их поцелуя – влажный, интимный – гулко отдавался в тишине комнаты. Рука Минхо на его мокрой спине казалась раскаленным железом.
Минхо оторвался так же внезапно, как и начал. Его дыхание было чуть сбившимся, глаза горели темным огнем – уже не только экспериментом, но и чем-то голодным, почти неконтролируемым. Он смотрел на Сынмина, на его раздавленные, покрасневшие губы, на широкие, шокированные глаза.
– Данные... собираются, – прошептал он хрипло, и в его голосе впервые слышалась не только власть, но и собственная, неподдельная дрожь. Он отпустил Сынмина, развернулся и вышел, оставив его стоять мокрым, дрожащим и абсолютно сломленным новым витком запретного эксперимента. Книга сгорела, но ее уроки уже жили в крови. И в сердце. И в губах Ли Минхо.