Break the silence

Чонгук был дома у Джина всего два раза: в пятнадцать, когда требовалась помощь в подготовке к свадьбе, и четвёртого декабря ушедшего года, потому что свой двадцать седьмой день рождения брат решил провести дома. В остальное время он либо приезжал сам, либо никак не контактировал с семьёй по несколько месяцев. Чонгук никогда не обращал на это внимания, ведь у Джина своя жизнь, а у него — концерты. Время отсекало дни слишком прозрачно, чтобы его замечать. И если тогда логика ещё касалась поверхности, то сейчас до дна ей оставалось преодолеть совсем немного.

Самостоятельность брата всегда махала перед лицом своей идеальностью, а её раннее приобретение только и успевало, что отбрасывать тень на поднимающуюся всё выше стадию восхищения. Но неужели всё это — заслуги жалкого побега? Престижная должность генерального директора модельного агенства? Заботливая жена из многопоколенного рода «Ким»? Собственный дом в центре Каннам*? Чонгук думал, что Джин нереальный трудяга, притягивающий удачу, но как оказалось, все заслуги не более, чем пропаханное мотивацией желание навсегда избавиться от душащих связей. Желание вычеркнуть Чонгука из жизни. Если честно, вкус у финальных последствий довольно специфический.

«Зачем?» не спрашивает разрешения, прежде чем плюхнуться на нагретое местечко, «зачем?» просто нравится сверлить голову и строить догадки, сплетая их в запутанный клубок. Чонгук больше не в силах терпеть и контролировать кипящие обиду и гордость, и именно поэтому он уже минут пять держит указательный палец на кнопке домофона, пытаясь позвонить.

— Давай я нажму, — Тэхён дёрнул Чонгука за край куртки. — Ты-то сейчас зайдёшь внутрь, погреешься, а мне придётся ещё хрен знает сколько шататься поблизости и мёрзнуть.

— Прости. Я так и не придумал, что ему сказать.

Накрыв уже скукожившуюся от холода ладонь своей, Тэ надавил на выпирающую красную кнопку и под хлопки растерянных глаз весело добавил:

— Импровизируй.

Бьющая чуть ли не током вибрация за всю свою двухразовую жизнь успела пробежаться по телу пару миллионов раз и разбить уверенность примерно на такое же количество осколков. Тэхён, должно быть, слышал просто «динь-дон», а Чонгук по меньшей мере — химические реакции кипящего мозга. Ещё одно колебание означало, что на звонок ответили, а значит, надо вспомнить их с братом тайный шифр, который Чонгук всегда отбивал, когда хотел заявить о себе. «Четыре, пауза, два, пауза, три». Интересно, Джин уже успел вычеркнуть из памяти этот аспект их прошлого?

Последующие после затянувшиеся нулевые ощущения заставили спуститься к реальности и понять, что брат, возможно, не захочет пускать Чонгука к себе, но раздвижные ворота начали открываться раньше, чем ложные мысли взяли под контроль нервное управление.

— Вряд ли эти волны в динамике способны передать всю информацию, — Тэхён поправил Чонгуку съехавшую на лоб шапку, — поэтому скажу я: твой брат какой-то подавленный.

— Знаешь, до меня только сейчас дошло, что он почти никогда не был весёлым, — мутно-бордовые ворота почти полностью скрылись за каменными колоннами так, что засыпанный снегом газон уже вовсю хвастал переливающимся светом. — Может быть, пойдём вместе? Мне будет спокойнее.

— Думаешь, стоит? Всё-таки это ваше, семейное.

— Пожалуйста.

Чонгук выдохнул струйку тёплого воздуха и сделал шаг вперёд, сжимая при этом в своей пятерне горячую тэхёнову руку. Тот, не сопротивляясь, плёлся следом, от чего мысли действительно удаляли в себе приевшуюся скованность. Когда Тэхён рядом, Чонгук хрустит свободой, как суставами. Связующая с людьми гранула не кажется такой бесцветной, а вечная неполноценность плотно захлопывается под мраморным люком. Очень жаль, что для разговора с Джином теперь тоже требуется подобная поддержка.

И какой удачный эффект производит то, что Чонгук не стучит в дверь, а беззаботно проходит внутрь самостоятельно. Сначала едва заметное катание на подошвах, призывающее прилипнуть к полу пятками и в последний раз окунуться в непонятный страх, затем искрящаяся вспышка, захватившая сознание своим непередаваемым зрелищем, и, наконец, шепчущий миллионами немых голосов, ответный манёвр задержавшихся «открой глаза». Все объяснения поступков Джина легли на столе игральными картами. Каждый ход оказался не глупостью, а детально продуманным шагом. У брата совершенно точно были срывающиеся с губ слова, но по каким-то причинам хранящие молчание. И десять лет, десять грёбанных лет, они пожирали Джина без остатка.

Ему свойственно быть спокойным, не реагировать, когда нужно кричать, плеваться в неконтролируемом гневе или же биться в истерике. Джин нейтрален при любом взрыве эмоций, ему не претит сохранять невозмутимость даже сейчас, мирно опустошая кружку любимого цитрусового чая. Немного сбивает, но лучше так, чем натянуто. Хотя, разве это — не значит натянуто?

— Почему не сказал, что тебя выписали?

— Об аварии я тоже не говорил, — Чонгук бросил верхнюю одежду на стоящий в гостиной диван и уверенно шагнул в совмещённую с ней кухню. — Да и возможности не было: отец телефон забрал, а память на номера меня всегда подводила. Кстати, — в очередной раз потянув Тэхёна за руку, Чонгук обратил на него внимание Джина, — ничего, что я с другом?

— Ким Тэхён? Я только рад: уже давно хочу сказать тебе — спасибо, — Джин широко улыбнулся, от чего вместо глаз на лице осталась лишь напоминающая о них линия. — Спасибо, что вмешался, влез в эту прогнившую семью и открыл Чонгуку правду. Я действительно тебе благодарен за поступок, на который у меня не хватило смелости.

Должно быть, Тэ проговорил что-то вроде: «а?», «м-м-м?» «э-эм», но Чонгук на него не смотрел, поэтому до конца не уверен.

— Джин... Не хочешь мне всё рассказать?

— Ты даже не представляешь, как давно.

Ничего не ответив, Чонгук присел за стол напротив брата, наблюдая за явно чувствующим себя лишним Тэ, неуверенно плюхнувшимся рядом, и попытался расслабленно выдохнуть, вертикально согнув одну ногу в колене — домашняя привычка.

— Только давай, пожалуйста, без скрытого смысла.

— Хорошо, тогда... Чёрт, Чонгук, — Джин обессиленно усмехнулся, — когда рассказываешь такие вещи, в глаза собеседнику смотреть стыдно. Можно я их хотя бы закрою?

— Как знаешь.

— Глупость сказал, да? Прости, — пауза длинною в мгновение, но такая явная, что заставляла приготовиться. — Знаешь, а мы ведь с отцом так радовались, когда тебя стали приглашать на концерты. Ждали и представляли, как соберём нужную сумму и попытаемся наскрести на операцию. Папа даже открыл счёт с подобным названием. Это было так искренне... Его слёзы, улыбки твоим достижениям, объятия. Я им верил. А как иначе, Чонгук? Мы хотели для тебя только лучшего.

Правая нога Джина начала едва ощутимо дёргаться, пронося по столу лёгкую вибрацию. Сейчас он скажет это сам. Нечестно подслушанные слова обретут неоспоримое подтверждение, и Чонгуку придётся принять их. Со всеми прилагающимися капсулами непредсказуемой жидкости.

— Столько лет прошло, а я до сих пор не знаю, в какой момент всё изменилось. Что, если с самого начала? Что, если наш отец конченый псих? Это трудно. Очень. Бороться со страхом в одиночку. Если бы ты знал, какие догадки успели оккупировать мой разум, — Джин волнуется. Пытается всё скрыть, но выходит слишком неумело. — Я помню, что застыл. Молча смотрел в никуда и пытался разобрать услышанное. Наш отец, представляешь? Папа сказал доктору: «Не старайтесь вылечить его. Операция должна пройти безрезультатно». И я, кажется, выронил телефон, поэтому он меня заметил. Увидел стоящего в дверях сына, невольно подслушавшего разговор, и... Засмеялся.

Чонгук надеялся, что его навык чтения по губам просто решил забарахлить. Учащенно дышал и думал: «Нет, это всего лишь разыгравшееся воображение. Глаза устали. Сейчас протру их и всё вокруг перестанет плыть. Да. Именно так и будет». Но плыть не перестало. Наоборот, мутнело в тумане с непрерывной скоростью.

— Я думал, что сплю. Неужели человек с такими тёплыми словами и бесконечной добротой может скрывать внутри такое? Поверить было тяжело, а понять — невозможно. Отец так бодро просил меня молчать. Говорил... Блять, он твердил, что так нужно! Чонгук, ты слышишь? Беззаботно хлопал меня по плечу и подмигивал. Подонок.

— Тогда почему... — интересно, на лице пот из-за сжатых кулаков, или действительно слёзы? — почему ты ничего не сделал? Почему молчал? Почему слушал его?

У Джина глаза виноватые. Влажные, словно дождевые тучи, но упёртые, метающиеся по сторонам, как дикие звери, пытающиеся скрыться. Джин открывает рот, вдыхает немного воздуха и снова смолкает. Повторяет этот несчастный ритуал раз за разом, и единственное, к чему приводит итог — упавший процент кислорода. У Джина банально не получается говорить. Слов не хватает.

— Не спорю. Я последняя сволочь, недостойная называться твоим братом. Не решился сказать сразу, а потом стало поздно. Отец манипулировал мной, постоянно сбивал с толку и говорил, что пренебрежением его слов я добьюсь только разрушения наших жизней. Правда ни к чему не приведёт. Мы лишь станем друг друга ненавидеть.

— То есть я — жертвоприношение ради солнечных дней, да?

Джин крепко охватил Чонгука руками, лишая всех попыток выбраться. Но сопротивляться и не хотелось. Мочить пиджак брата собственными слезами оказалось не так противно, скорее даже, облегчающе.

— У меня никогда не было солнечных дней, — руки Джина были настолько тёплыми, что влажные щеки под ними постепенно начали высыхать. — Я ненавидел себя за слабость, проклинал, что ничем не помог тебе, что позволял жить с чудовищем. Чонгук, я столько раз был на грани сумасшествия... Именно поэтому так отдалялся. Женился, сменил фамилию... Лишь бы никак не пересекаться с перекрывающим мне кислород прошлым.

Поймав вид лохматой макушки Тэхёна, уставившейся куда-то между ног, Чонгуку захотелось узнать, о чём он думает. Кого поддерживает? Поддерживает ли?

— Знаешь, почему я пришёл к тебе, Джин? Потому что не хотел потерять. «Я для него ненужный хлам», «мусор», «посмешище». Вот мой единственный страх. Я не верил, что ты мог предать меня. Понимал, но не верил. Не получалось смириться.

— Прости... Из меня вышел плохой братец.

Опустив голову, Чонгук провёл по лицу руками, закончив круг сложенным на губах домиком. Прежде чем угодить в объятия вновь сомкнувшихся за спиной ладоней, ему удалось разглядеть отразившиеся в глазах серые кроссовки Тэхёна и автоматически спросить: «скажи, как мне быть?». Не вслух — в голове. Но так громко, что Тэ, наверное, сам услышал.

Единственный человек, которому можно доверять, сейчас стоит рядом и вытирает подбородок о растрёпанную копну чонгуковских тёмных. Такой лёгкий жест, но успокаивающий, лучше любого лекарства. В носу приятно щекочет кроличий мех, ведь Тэхён не снял куртку, а дрожащие пальцы постепенно перестают дёргаться, расслабляясь вместе с опухшими глазами. Так спокойно. Даже вечная тишина становится более чистой. И пахнет очень приятно. Мятой? Да, свежей мятой.

— Всё в порядке? — Чонгук выглядит таким слабым в глубоких тэхёновских глазах, но их красота, наоборот, лишь мотивирует ответить положительно. — Не убивайся так. Я понимаю, что тебе тяжело, но потерянностью себе не поможешь. Хватит раскапывать давно зарытое под землю. У тебя новая жизнь, Гуки. В ней есть я и твой старший брат. Прошлое уже не изменится.

Почему эту улыбку так хочется слушаться? Чонгук уже забыл, как должна проявляться уверенность, отчаяние или гнев. Ему чужды слепые эмоции, он верит лишь в то, что видит. А в Тэхёне читается нечто большее, чем мнимые слова. Будто бы в нём скрыты нескончаемые залежи магнетизма.

— Не выдавливай из себя понимание, если его нет, Чонгук. Только прошу, не отказывайся от моей помощи, — Джин вытянул вперёд небольшое портмоне. — Внутри адрес, ключи и деньги на первое время. Спрячься ненадолго, раз решил сбежать.

— Откуда такие выводы?

— Ну, отец бы точно тебя не отпустил.

Чонгук перевёл взгляд с чёрной кожанки на Тэхёна, оценил их нулевые планы на дальнейший шаг и неуверенно вытянул раскрытую руку. Без «спасибо». Выдавить благодарность у него не получилось.

***

Глаза липнут в свинцовой тяжести, пытаясь разорвать какую-то скопившуюся на них слизь. Пошевелить телом не удаётся: все контакты с чувственностью оборваны. Нос щиплет горький запах сырости и грязи, пробивая, как этиловый спирт, и распахнуть веки кое-как удаётся. Юнги задирает голову, смачивает пересохшие губы языком и понимает, что он в полной заднице. Вернее, в подвале. С земляным полом и единственным живым существом, прикованным к стене ржавыми цепями. Ещё и без одежды. Даже трусы стянул, извращенец.

Причины посещения этого внеземного курорта вспоминаются смутно: Юнги курил на заднем дворе больницы, как вдруг кто-то со спины прижал к его лицу неприятно пахнущую тряпку. Собственно — всё приключение. И не нужно обладать развитой дедукцией, чтобы ткнуть пальцем в похитителя. И так всё читаемо: наручники, цепи и красующийся обнаженный член. Интересно, как именно удовлетворял себя Хосок, пока стягивал с Юнги джинсы?

Попытка пошевелить ногами провалилась вместе с желанием отправить обездвиженным рукам хоть какой-то импульс. Тщетно. Такое ощущение, что мышцы давно уже смешались с кровью и больше никогда не смогут поднять что-то тяжелее воздуха. Юнги даже не может поделить температуру на холодно и жарко. Ему никак. Точнее не скажешь.

— Нельзя так долго спать, Юнги. Знаешь, как грустно сидеть на ступеньках и ждать, пока ты откроешь глазки? — говорит либо долбоёб, либо маленький ребёнок. Так пискляво пародировать миленький голос дано лишь одному человеку. — Как настроение?

Хосок вышел из совершенно тёмного проёма в правой стене и, взяв с ободранной тумбочки сгоревшую наполовину свечу, уселся перед Юнги на корточках в омерзительно сгорбившейся позе. Трудно не заметить, что он стал другим: внушающее доверие лицо превратилось в иссохшую до основания кожу, улыбка окрасилась тошнотворной ухмылкой с грязной пеной у рта, а когда-то добрые глаза навсегда исчезли под слоем бешеных пульсаций капилляров.

Попытка отодвинуться или отвернуться смогла стать лишь жалким вздрагиванием подбородка со слегка приоткрытым ртом. Полная обездвиженность пугала. Юнги никак не сможет оказать сопротивление.

— Блять, не строй из себя недотрогу, — Хосок облизнул выпирающую часть кадыка и медленно провёл вокруг влажного следа горящую свечку. — Такая гладкая... Вот как тут сдержишься?

— Ты умом тронулся. Позвони в психушку, пока не поздно.

— Да всё уже, — немного оттянув своей жертве губу, Хосок кинул туда что-то кислое, — опоздал.

На вкус — горькая отрава. Юнги хочет выплюнуть неизвестную, вроде бы, таблетку, но Хосок больно сдавливает ему рот, не давая возможности даже пошевелить языком. Если не проглотит — задохнётся.

— Ешь по-хорошему, иначе сам затолкаю, — словно в подтверждение он просовывает внутрь два ужасно пахнущих пальца и слегка царапает десну, не переставая при этом выдавливать из себя противную пародию смеха.

Юнги пытается сдержать рвотный рефлекс, но бороться с подобным омерзением бесполезно. Содержимое желудка пачкает ему оголённую часть живота и, кажется, едва заметно украшает Хосоку носки недешёвых ботинок. Другие бы скрючились от подобной сцены, но этот, блять, радуется.

— Не хочешь таблетки — придётся, как и до этого, колоть. Я только «за».

— Конченый мудак ты, ясно?

— Да-да, дорогой, как скажешь, — улыбаться, безжалостно сжимая сонную артерию, Хосоку не составляло труда. — Хочешь, поиграем с ножичком?

Холодное лезвие грубо вдавливается в кожу щеки, слегка царапая её наконечником. Юнги старается сохранить самообладание, но с каждой секундой это становится всё невыносимее. Запах собственной крови перемешивается с ягодным парфюмом Хосока, провоцируя расфигачить себе голову о стену, лишь бы не чувствовать эту блядскую свежесть. Логика поехавших действительно непредсказуема.

— Сладкий, божественно сладкий... — слизав с ножа тёмно-бордовую жидкость, Хосок смачивает палец в свежей ране и оставляет на губах Юнги небольшой мазок. — Попробуй, как вкусно. Тебе понравится.

Чистая слюна сейчас бесценна: во рту до сих пор хранится привкус рвоты, а сухость становится привычным дополнением. Но Юнги совершенно не жалко спустить всё на бешеную физиономию Хосока, лишь бы ненадолго стереть его отвратную ухмылку. Только вот эффект оказался обратным:

— Так мило... Хочешь, чтобы я сам съел?

Юнги черпает последний остаток сил, чтобы прикусить язык, сжать зубы и хоть как-то увернуться, но тело отказывается подчиняться, позволяя Хосоку вминаться в губы и, причмокивая, оттягивать одну из них. Но одними поцелуями этот псих не насыщается. Опуская руки на голую талию, он склоняет голову вниз, хищно улыбается и с особым пристрастием почти полностью заглатывает юнгин гениталий. Кожа члена постепенно обнажает солёную головку, от чего Хосок буквально дрожит от возбуждения, облизывая её, как конфету, громко хлюпая слюной.

— Я так давно хочу тебя трахнуть, что на прелюдии не остаётся сдержанности.

— Ты ещё пожалеешь... — глотать воздух для Юнги становится всё сложнее, — об этом...

— Ошибаешься. Здесь тебя никто и никогда не найдёт. Теперь ты моя личная кукла.