Глава 4
Изабелла
Есть моменты, когда я забываю, что выросла среди людей, которые умеют молча убивать. Действительно забываю. Они становятся просто Валерио, который подпевает Джастину Биберу, пока едет в ночном трафике, и Флавио, жующем сэндвич, обсуждая плюсы и минусы разных моделей мотоциклов. И я — между ними. В их хаосе. Безопасно.
Сегодня вечером мы просто сбежали. Ненадолго. От обязанностей, учебы, от папы, который снова в делах, и от мамы, которая всегда знает, когда я вру.
— Не засыпай на заднем сиденье, — крикнул Валерио через плечо, — Я обещал тебе капучино из того старого автомата.
— Если оно снова будет с горьким привкусом металла, я разобью тебе машину, — ответила я, но улыбка не исчезла с моего лица.
Мы заезжаем в старый книжный магазин. В нем всегда немного пахнет пылью и краской, а продавщица нас ненавидит: мы ничего не покупаем, зависаем часами и оставляем крошки от печенья на столах.
И это идеальное место.
Флавио сразу исчезает между полок с комиксами. Валерио находит какую-то девушку у стенда с журналами и запускает свой любимый сценарий — наклонить голову, улыбнуться, сделать комплимент, притвориться, что он читает то же самое.
Я же беру свою привычную книгу — «Сто лет одиночества» — и сажусь на диванчик у окна. Просто держу ее в руках. Мне не всегда надо читать — иногда просто знать, что она здесь.
Я не такая, как другие девушки в нашем мире. У меня нет обручального кольца на безымянном пальце, выданного в тринадцать лет. Меня не учат, как подчиниться мужчине, быть матерью и выживать. Я учусь в частной школе. В моем шкафчике можно найти ланчбокс, билет в музей и папку с подготовкой к университету. Я хочу поступить в Колумбийский. На литературу. Папа поддерживает меня, а мама... мама завоевывала вместо меня все эти годы, когда шла против всех традиций ради меня же. И я живу в этом шансе, который они мне дали. В этой щели между жизнью и ловушкой.
— Иза, — шепчет Валерио, приседая рядом, — Та девушка читает о феминизме и подумала, что я — пример отравленной патриархальной системы.
— Звучит как ты, — говорю я, не поднимая взгляда.
— Можешь перестать так издеваться над своим любимым кузеном?
— Ты — мой любимый кузен?
— Да! — воскликнул Валерио со своей дьявольской улыбкой и быстро перевел тему. — Ты все еще планируешь поступать в Колумбийский и читать литературу постмодернизма под дождем?
— И преподавать ее на унылых семинарах, где никто не читает программу, — добавляю, улыбаясь.
— Честно? Я пошлю им письмо с подписью: «Не принимайте эту девушку: она из мафии. Ее папа убил человека вилкой».
— Это не доказано, — флегматично добавляет Флавио, подходя к нам с кучей книг. — Иза, ты веришь в проклятия?
— Сегодня?
— Сегодня веришь?
— Возможно, да, если Валерио продолжит дышать мне в лицо.
Мы все трое смеемся. Это такой смех, который знаешь с детства. Которому не надо учиться. В эти моменты я чувствую: моя жизнь — моя. Мама дала мне это пространство. Вырвала его зубами. Я живу на границе. И именно здесь больше всего света.
Потом мы гуляем по городу. Едим мороженое. Валерио снова флиртует — теперь с баристой, которой на самом деле больше интересны девушки, но он все равно оставляет свой номер на салфетке.
Флавио слушает музыку в одном ухе и читает новую книгу, даже не натыкаясь на людей. У него умение — сливаться с фоном.
А я —просто здесь.
Телефон вибрирует.
«Сыграем еще раз?»
Мне хочется ответить сразу, но я сдерживаю себя. Потому что не знаю, кто он. Потому что пока он — просто имя. Просто синхронность. Просто фигура на шахматной доске.
Я пишу коротко:
«Сейчас не могу. Я с кузенами.»
«Чем вы занимаетесь?»
«Где ты?»
Два сообщения. Он как бы не навязывается, но хочет знать. Как будто осторожно прикасается. Как игрок — не в шахматы, а во что-то другое. Может быть, в меня.
Я смотрю на экран. На свое отражение в стекле витрины. На кузенов, которые стоят под неоном. На свободу, которую имею только благодаря матери. И думаю: «А может, он первый, кто не спрашивает, чья ты дочь?». Может, он играет не для выигрыша. А чтобы узнать, какая я — между ходами.
Алессио
Телефон едва слышно вибрирует. На экране — короткое сообщение. Она ответила.
«Сейчас не могу. Я с кузенами.»
Я наклонил голову к плечу, вздохнув.
Изабелла.
Что-то в ее сообщениях всегда казалось слишком ровным, слишком точным. Как будто она печатает не пальцами, а лезвием по коже — ни одного лишнего слова.
Я вбиваю в ответ:
«Чем вы занимаетесь?»
«Где ты?»
Пауза. Я не нажимаю «Отправить» сразу. Не хочу выглядеть назойливым. Но мне нужна информация. О Витиелло. О ее семье. О внутренней динамике. О слабых местах. И о ней тоже. Она — ключ. Маленький, но правильный.
Отправляю. Потом кладу телефон на скамейку рядом с собой. В спортивном зале пахнет потом, кожей и металлом.
Невио и Массимо бьют по очереди. Один держит лапы, второй — лупит со всей силы. Я наматываю бинты молча, не глядя в их сторону.
— Ты опять сидишь в телефоне, — бросает Массимо, не оглядываясь, — Что, опять читаешь уголовный кодекс на ночь?
— Может, он ищет, как правильно пытать клавиатуру, — добавляет Невио. - Может, это его новое хобби.
— Может, я просто не хочу слушать вас, — отвечаю я спокойно.
— Ну-ну, — хмыкает Массимо, — Просто интересно, с кем ты там залипаешь. У тебя даже лицо другое становится, когда пишешь.
— С людьми, — сухо говорю. — Информацию собираю.
— Ага. Так это теперь и называют, — подбрасывает Невио, но без давления. Просто как привычное подкалывание.
Я молчу. Не потому, что не могу что-то сказать — просто не хочу. Потому что если сказать вслух, что переписываешься с дочерью консильери Фамильи — это уже звучит иначе. Будто есть повод. Будто она важна. А она — нет. Не для меня.
Массимо бросает перчатки на скамейку, вытирая лоб.
— На самом деле, — говорю спокойно, — я переписываюсь с дочерью Маттео Витиелло.
В воздухе — щелчок. Это звук, с которым в головах кузенов выключается насмешка.
— Изабелла? — спрашивает Массимо осторожно, но без удивления.
Я киваю.
— Что ты, черт возьми, делаешь? — Невио оглядывается. — Она же ребенок.
— Она — нить, — говорю. — Если дернуть правильно — потянется целая ткань.
— Но она ничего не знает об их делах. — Массимо снова вытирает лицо полотенцем.
— Она — его дочь, — отрезаю коротко, — Ее глазами видно то, чего не показывают на переговорах.
Невио не отвечает. Ходит от стены к стене, как лев в клетке. Молчание — это не отсутствие слов. Это переваривание.
— Она хоть знает, кто ты? — спрашивает он в конце концов.
— Нет. Для нее я просто Алекс.
— И что? Выдает все подряд? — Массимо снова садится на скамейку, ставя локти на колени.
— Нет. Но отвечает. Постепенно. Сегодня сказала, что с кузенами гуляет. Часто с ними бывает. Ближе, чем кажется. Как для дочери консильери — слишком свободна. Это что-то значит.
— А ты уверен, что она не играет с тобой? — Массимо смотрит. — Они все вырастают с этими вот натренированными масками. Изабелла может быть кем угодно — и волком, и ягненком. Мы не знаем.
— Она не играет, — тихо говорю я.
Это правда. Ее ответы имеют обычную человеческую искренность. Даже когда они короткие. Она не похожа на тех, кто мыслит ходами. Она наивна.
— И сколько еще будет продолжаться это шоу? — Невио останавливается напротив меня. — Что дальше? Встретишься с ней?
— Если потребуется. Если она приведет к чему-то большему. Если ее семья захочет нас вокруг пальца обвести — может, его дочь сделает так, что мы поймем, куда он ведет игру.
Я смотрю на телефон. Экран все еще молчит. Жду ответа. Но не потому, что мне интересно, где она. А потому что она — ключ. И дверь еще не открыта.
Изабелла
Моя кровать кажется большей, чем обычно. Простыня — прохладная, натянутая под моим телом, немного собранная у ног, где я ее невольно стянула, переворачиваясь уже в который раз за ночь. Подушка пахнет моим шампунем — легким, лавандово-медовым. Но сон не приходит.
Я лежу на спине, руки раскинуты по обеим сторонам, будто тело пытается занять пространство, которого ему всегда не хватает. В комнате — полумрак. Только от свечи, догорающей на полке, отбрасывается мягкий янтарный свет, похожий на прикосновение. Я всегда зажигаю хотя бы одну. Мне страшно в абсолютной темноте, хотя я никогда никому этого не говорила. Даже себе.
Телефон лежит рядом. Экран черный. И хотя я еще не прикоснулась к нему, внутри уже начинает шевелиться странное напряжение. Ожидание. Это беспокойство, возникающее еще до того, как событие случится, но уже точится в теле как заранее прописанный сценарий.
Я поворачиваюсь набок, подкладывая руку под щеку. Протягиваю пальцы к телефону — он немного прохладный, гладкий. Свет экрана мигает. Сообщение.
«Ты тоже не спишь, или это я один такой?»
Я прижимаю экран к груди, слыша, как сердце, будто откликаясь на сообщение, делает легкий рывок. Какая-то часть меня смеется над собой — это всего лишь слова. И еще более чужая часть отвечает: «Да, но впервые — ко мне».
Раньше я почти никогда не разговаривала с кем-то ночью. Валерио иногда писал глупости, присылал шутки, но это было другим. Это — будто что-то запретное. Что-то мое.
Я вздыхаю. Пальцы над клавиатурой. Слова сами плывут:
«Я всегда тяжело засыпаю. Мозг не выключается. Возможно, поэтому и начала писать.»
Я нажимаю «Отправить» быстрее, чем успеваю передумать.
Затишье. Снова пустой экран. Я смотрю на него, как на зеркало, которое ничего не отражает. Моя комната пахнет спокойствием — медом, гвоздикой, остатками ванили от старой свечи. Вверху, на полках, — книги, старые и потрепанные, как и мои мысли. Я знаю каждую цитату наизусть. Знаю, чем заканчивается «Гордость и Предубеждение». Но не знаю, чем закончится это.
«Ты пишешь? Что именно? Книгу?»
Мне хочется сказать «Нет», отшутиться, отвернуться. Но экран — это безопасность. Он не видит моих дрожащих пальцев.
«Ага. Это глупости. О девушке, которая живет в мире, где все фальшивое. Она пытается найти подлинность, хотя даже не знает, как она выглядит.»
Мне на секунду становится стыдно. Я переворачиваюсь на спину, кладу телефон на грудь. Ритм сердца под ним ощущается четче. Словно я позволяю этому незнакомцу слышать меня.
«Звучит как кто-то, кого ты хорошо знаешь.»
Я тянусь к тетради. Пальцы касаются обложки — немного замусоленной, с рисунками, которые я рисовала еще на уроке химии. Разворачиваю. Отрывок. Провожу пальцем по странице, прежде чем переписать:
«Она боялась, что однажды проснется и поймет, что не осталось ничего, кроме нее самой. Без масок. Без людей. Без смысла. И поэтому каждую ночь она придумывала новый мир, чтобы не жить в старом.»
Я отправила. И застыла.
«Это из моего черновика. Не очень красиво, но честно.»
Мое сердце снова делает то странное движение, словно его потянули вниз; словно оно падает, но никуда не долетает.
«Это лучше, чем то, что большинство людей способны сказать о себе.»
Я вдыхаю. Не глубоко, не ровно. Просто, чтобы убедиться — я все еще здесь. И он — там. Все стены моего внутреннего мира немного поддаются. Я пишу не потому, что хочу, а потому, что не могу не написать.
«Ты сегодня хорошо провела день?»
Пальцы замирают. Мое тело инстинктивно напрягается. Я не знаю, почему. Это простой вопрос. Но в нем есть что-то... постороннее.
«Ммм. Валерио флиртовал с двумя девушками одновременно, Флавио заставил нас слушать рок в машине. Было весело. Кофейня с книгами. Прогулка. Нью-Йорк был шумным, как всегда.»
Я вижу его следующее сообщение уже почти автоматически.
«Ты похожа на человека, которому больше подходит тишина, чем шум.»
«Я люблю тишину. Но не тогда, когда она пуста.»
Мое тело расслабляется. Эта строка — это я. В чистом виде. И кажется, он понимает.
И тогда он спрашивает:
«В твоей книге героиня боится тишины?»
«Нет. Она боится, что в тишине услышит правду. А еще больше - что никто ее не услышит в ответ.»
Долго нет ответа. Я думаю, что он исчез. Думаю, что это конец. И мне немного грустно. Больше, чем должно было бы быть.
И тут — коротко, тихо:
«Тишина - это единственное, что не лжет.»
Я чувствую, как в груди что-то сжимается. Как будто кто-то говорит вместо меня. Я не знаю, что ответить. Но знаю, что в этот раз, перед тем как заснуть, я оставлю телефон на подушке. Рядом.
Алессио
Я дописываю фразу и на мгновение зависаю над клавиатурой. Пальцы еще касаются экрана, но мысли — где-то в другом месте. Комната пахнет металлом и дымом, на столе — незакрытая бутылка виски, та, что осталась еще со вчерашнего дня. Губы еще влажные после первого глотка, горло — слегка жжет. Не больно, просто живое.
Иногда я думаю, что лучше было бы чувствовать настоящую боль, чем это. Это.... вялое, тягучее, молчаливое ощущение того, что ты лишний.
Я растягиваюсь на кровати. В ладони — телефон, а в голове — тишина. Та самая, о которой я ей только что написал.
Потом беру со стола таблетку ксанакса. Я знаю ее на вкус — горьковатая, химическая, но с эффектом одеяла. Она не расслабляет, она стирает границы.
Через десять минут все начинает слегка плыть. Не пьяняще. Не агрессивно. Просто — будто ты в воде. И все вокруг тебя тоже.
Комната становится глуше. Свет — мягче. Тишина — еще гуще, чем обычно. А я — чуть дальше от себя, чем был.
Я вспоминаю ее. Свою биологическую мать. От нее у меня ничего, кроме тела и разломанной химии в голове. Какой-то херовый сбой, который заставляет сердце замирать в моменты, когда другие смеются. Я не злюсь на нее. Я не помню ее. Но знаю, что она бросила меня, как долбаный мусор. Как что-то ненужное.
И мне кажется, иногда я до сих пор там.
На самом дне.
Телефон мигает.
«Тишина — это еще и страшно. Особенно, когда ты в ней один.»
Я невольно улыбаюсь. Пусто, перекошено.
Интересно, насколько глубоко ты чувствуешь, девочка с ароматными свечами и розовыми пони вокруг Понимаешь ли ты вообще, что такое быть одиноким среди тех, кто тебя любит?
Я наклоняюсь к экрану. Пальцы скользят немного вяло, буквы плывут. Но слова получаются, потому что внутри кипит.
«Знаешь, а я думаю, что некоторые люди просто испорчены с рождения. Как будто кто-то сломал винтик, а потом просто выбросил инструкцию.»
И пока она думает, я смотрю на потолок.
Несколько дней назад мама принесла мне новую одежду, с надписью какой-то группы, которую я любил раньше. Сама выбрала. Обычная, черная. Я поблагодарил ее. Она улыбнулась, обняла меня.
Это должно было согреть. Это должно было заставить меня поверить. Но я просто стоял там, как марионетка. Потому что любовь — это валюта, которую я не умею тратить.
Тишина дышит. Тело немного тяжелое. Пальцы теплые. Голова — как в тумане, но спокойная.
Секунда.
Я вижу, как она начинает писать что-то — и останавливается. Потом снова. И снова. Мне даже интересно, что именно она боится сказать.
«Я не думаю, что ты испорчен. Я думаю, что ты, возможно, никогда не был в правильном месте с правильными людьми.»
Интересно. Правильные люди. Я улыбаюсь. Пусто. Наверное, это что-то вроде утешения, которое она привыкла давать себе в комнате, среди всего этого розового девчачьего дерьма. И в этом — ее слабость. Ее красивый, наивный дефект.
Я решаю подкинуть ей тему.
«Ты веришь во вторые шансы?»
«Очень.»
Ожидаемо.
«А если некоторые не заслуживают?»
«Тогда надо дать им возможность самим решить, что с этим делать. Потому что иногда достаточно одного теплого слова, чтобы ты захотел снова дышать.»
Бляха. Мне кажется, что она действительно это написала. То есть, это не просто фраза. Она такая. И мне хочется сказать ей: «Ты глупая». Но я не говорю. Потому что знаю, такая глупость — самая опасная. Именно такая вера в людей и заставляет кого-то становиться уязвимым.
И я почему-то пишу правду.
«У меня есть семья. Они не родные мне. Но они меня приняли. Иногда я думаю, что это хуже, чем если бы меня не было совсем. Потому что я знаю, что я не один из них. Не по-настоящему.»
«А они тебя любят?»
Я даже не думаю.
«Да. И это хуже всего. Потому что я не заслуживаю.»
Это слишком много. Слишком. И все же — я не стираю. Отправляю.
Может, потому что ее глаза сейчас расширились. Может, потому что она не знает, что сказать. Может, потому что хочется увидеть, как она попытается зашить эту трещину.
Я бросаю телефон на подушку. Лежу. Слушаю тишину. И ловлю себя на том, что жду ее ответа. Не из-за игры. Не из-за семьи. А просто потому, что интересно, сможет ли она прикоснуться к этому месту, которое уже давно заросло льдом.