Алый свет Вегаса.

Мы приехали не к его дому в том тихом, загадочном районе, а к высокой, строгой стекляшке в самом сердце ночного города. Огни неоновых вывесок и окон-сот отражались в мокром асфальте, превращая улицу в перевёрнутое звёздное небо. Дождь уже стихал, перейдя в мелкую, почти невесомую морось.

— И что это? — выдохнула я, смотря снизу вверх на внушительное, холодное здание. Оно казалось неприступным и бездушным.

— Второй дом, — проговорил он просто, заезжая в подземный паркинг. Его чёрный Мерседес бесшумно скользнул в полумрак, оставляя за собой шумный, сияющий мир. Воздух в гараже был прохладным и пах бетоном и выхлопными газами.

Мы вышли из машины. Он взял пакет с едой, а я потянулась, чувствуя, как затекли мышцы после всей этой безумной поездки и нервного напряжения. Мои промокшие кроссовки гулко отдавались по бетонному полу. Мы прошли к лифту с зеркальными стенами. Я поймала своё отражение — размазанная тушь создавала эффект панды, взлохмаченные мокрые волосы липли к щекам, глаза были огромными и испуганными, как у пойманного зверька. И он рядом — такой же мокрый, с каплями воды на тёмных волосах, которые серебрились под светом люминесцентных ламп, но с его вечным, невозмутимым каменным лицом. Абсурдный контраст: в его изящных, длинных пальцах болтался простой пластиковый пакет с пепси, чипсами и коробкой пиццы — как символ внезапно вернувшейся обыденности.

Лифт плавно и бесшумно поднялся на пятнадцатый этаж. Мы вышли в тихий, устланный толстым серым ковром коридор, где горел приглушённый свет. Остановились у единственной двери в конце. Он достал из кармана ключ-карту, приложил — щёлкнул замок с тихим, но уверенным звуком.

Он вошёл первым, скользнув в темноту, и через секунду включил свет. Я замерла на пороге. Квартира была минималистичной. Дорогой. Стеклянные стены, открывающие панораму ночного города, холодный металл, тёмное, отполированное до блеска дерево. Почти стерильная, выхолощенная чистота. Ничего лишнего — ни картин, безделушек, ни намёка на личное пространство. Но в воздухе, несмотря на чистоту, витал тот же знакомый, сладковато-горький запах карамели, что и в его комнате в особняке. Он был слабее, но неуловимо присутствовал, как призрак.

Не говоря ни слова, я прошла за ним через гостиную в спальню. И тут я замерла окончательно. Дыхание перехватило. Всё было точно так же. Как будто я перенеслась в его комнату, только в другом, холодном и бездушном месте.

— Ты тут живёшь? — обернулась я к нему, и голос мой прозвучал глухо, полный непонимания.

Он ставил пакет на низкий стеклянный столик у окна. Его спина была ко мне.

— Редко, — ответил он, не оборачиваясь. — Когда нужно быть ближе к центру. Или когда нужно побыть одному.

Он повернулся и подошёл к большому шкафу-купе, встроенному в стену. Открыл его. Внутри висели несколько одинаковых чёрных рубашек, пара пиджаков. Ничего лишнего. Он достал оттуда сложенную чёрную футболку из мягкого хлопка, а затем — большое, пушистое полотенце цвета асфальта после дождя.

— Душ там, — он кивнул в сторону приоткрытой двери, за которой виднелся кафель. — Переодевайся. Поешь.

Я кивнула, не находя слов, и пошла в указанную им дверь. Ванная была такой же — просторной, блестящей хромом и стеклом. Я включила воду, и помещение заполнилось паром.

Стоя под почти обжигающе горячими струями, я пыталась осмыслить всё, что произошло. Его слова. Его признания. Этот второй дом, который был точной копией первого. Этот странный, сложный, нечеловеческий мир, в который я оказалась втянута. И его забота. Которая пугала почти так же сильно, как и его холодность.

Я вышла из душа, завернувшись в полотенце, и надела его футболку. Она была мягкой, старой и пахла им. Только им. Я вышла обратно в комнату. Он уже переоделся в сухие шорты и футболку и настраивал проектор. На столике стояла открытая банка пепси и коробка пиццы.

— Садись, — сказал он, не оборачиваясь. — Кино уже грузится.

И в этой обыденной обстановке, после всего ужаса и неразберихи, я вдруг почувствовала, что-то похожее на peace. Сложное, хрупкое, но peace.

Я легла на живот на мягкий ковёр, подложив под голову подушку, которую он молча протянул. Поза была привычной, уютной, отсылающей к тем вечерам в его комнате, которые теперь казались одновременно и далёкими, и такими близкими.

Затем я почувствовала, как на меня опускается мягкий, тёплый плед. Его движения были точными, бережными. Он не спрашивал, нужно ли. Он просто накрыл меня, как будто это было самым естественным делом на свете.

Он устроился рядом, лёг точно так же — на живот, повернув голову ко мне. Расстояние между нами было небольшим, но ощутимым. Достаточным, чтобы чувствовать исходящее от него тепло и тот самый карамельный запах, который теперь не вызывал страх.

— Что смотрим? — спросила я, утыкаясь подбородком в подушку и глядя на ещё тёмный экран проектора.

— Я включил фильм «Одноклассники», — ответил он, его голос в полумраке комнаты звучал глуховато, но спокойно. — Ты же говорила про них.

Во мне что-то ёкнуло. Он запомнил.

— Ты запомнил, — прошептала я, больше сама себе, чем ему.

Он посмотрел на меня. Он просто кивнул, коротко и просто.

— Запомнил.

Я улыбнулась — на этот раз шире, искреннее — и повернулась к экрану, пытаясь сосредоточиться на начинающемся фильме. Но через пару минут, почти не осознавая своих действий, я подвинулась ближе к нему. Не много. Всего на несколько сантиметров. Но теперь моё плечо почти касалось его плеча. Теперь его тепло было ощутимее. Теперь его запах был ближе.

Я не смотрела на него, уставившись в экран, но всё моё существо было сосредоточено на точке соприкосновения между нами. На этом крошечном, хрупком мостике, который я сама протянула через пропасть страха и недоверия.

Он не отодвинулся. Не сделал никакого движения. Он просто продолжал лежать, смотреть фильм и дышать ровно, спокойно. И в его молчаливом принятии этого маленького шага было больше понимания и тепла, чем в тысяче слов.

Я стала засыпать, клевать носом. Веки налились свинцом, а голова тяжело клонилась к подушке. Глупые шутки с экрана сливались в одно сонное месиво.

— Спать уже хочу, — прошептала я, голос был густым и спутанным от наступающего сна.

Я ожидала, что он просто выключит проектор, может, накроет меня ещё одним пледом. Но он поступил иначе. Он встал. Быстро, бесшумно, с той самой неестественной грацией, что всегда меня и пугала, и завораживала. Затем он наклонился ко мне. Его руки — прохладные, но не холодные — мягко скользнули под меня. Одна под спину, другая под сгибы коленей.

Он поднял меня так легко, будто я весила не больше пуха. Я инстинктивно обвила руками его шею, прижалась к его груди. Голова упала ему на плечо. Вайш пронёс меня через комнату и осторожно опустил на большую кровать. Плед, в который я была завёрнута, мягко распустился.

— Спи, — его голос прозвучал прямо над ухом, тихий, низкий, почти гипнотический.

Он поправил одеяло, накрывая меня, и его пальцы на мгновение коснулись моей щеки. Прикосновение было мимолётным, но от него по всему телу разлилось тепло. Я чувствовала, как он стоит рядом, как его взгляд на мне. Он не ушёл. Ожидала, что он ляжет рядом, но он этого не сделал. Он просто стоял в темноте, охраняя, наблюдая, давая мне возможность уснуть, зная, что он рядом. И я уснула. Не от страха, не от истощения. А от странного, внезапного чувства безопасности, исходящего от самого источника моих кошмаров.

Я проснулась от нарастающей, липкой паники. Воздух не поступал в лёгкие, в груди давила тяжёлая, невыносимая тяжесть. В голове застучал безотчётный ужас, и я инстинктивно рванулась, но не смогла пошевелиться. Я открыла глаза, пытаясь понять, что происходит, и сквозь пелену сна увидела размытое лицо Вайша. Он лежал на мне, его голова тяжело и безмятежно покоилась на моей груди, а рука мертвой хваткой обвивала мою талию, пригвождая к матрасу.

— Вайш... — прошептала я, и голос мой прозвучал слабо, сипло и полным отчаяния. — Мне тяжело. Дышать не могу.

Он что-то пробормотал на своём, непонятном языке, не просыпаясь, и только крепче прижался ко мне, зарывшись лицом в изгиб моей шеи. Его вес, обычно такой невесомый в движении, сейчас казался каменной глыбой, продавливающей меня насквозь.

— Ты лежишь на мне, — попыталась я сказать громче, уже отчаянно пытаясь поддеть его плечо ослабевшими пальцами. — Слезь!

— Ммм? — на этот раз он шевельнулся. Его серые глаза приоткрылись, затуманенные глубоким сном. В них не было ни привычной остроты, ни льда — только детская, уязвимая растерянность. Он выглядел удивительно беззащитным и мягким, и это зрелище на мгновение выбило меня из колеи.

— Мне правда тяжело, — выдавила я, уже почти хватая ртом воздух, и в глазах потемнело.

Он, наконец, осознал происходящее. Без лишних слов, без суеты, одним плавным и невероятно легким движением он перевернул нас так, что теперь оказался снизу, а я — сверху, растянувшись на нем, как на живом, дышащем матрасе. Его руки снова обвили меня, прижимая к себе с той же силой, и через секунду его дыхание снова стало ровным и глубоким, словно ничего и не произошло.

Я тихо фыркнула, не в силах сдержать смешанную с облегчением улыбку. Осторожно, чтобы не разбудить его снова, я начала высвобождаться из его объятий, буквально скатываясь с него на свободную сторону кровати. Он хмуро пробормотал что-то невнятное во сне и потянулся за мной, но его рука встретила только пустое, уже остывшее пространство. Я прикрыла его сбившимся пледом, поправила одеяло и на цыпочках вышла из спальни.

В квартире царила утренняя, предрассветная тишина, нарушаемая только мерным, убаюкивающим гулом холодильника. Я прошла на кухню, огромную и стерильно-чистую, и открыла холодильник. Внутри царил идеальный, почти милитаристский порядок: несколько банок с непонятными напитками, аккуратные упаковки с мясом, сыр, яйца, свежие овощи. Я достала яйца, пачку бекона и сыр.

Чугунная сковорода зашипела, стоило мне бросить на нее полоски бекона. Аромат жареного мяса и жира мгновенно наполнил кухню, делая ее уютнее и обжитой, прогоняя призрачную стерильность. Пока бекон хрустел и извивался на раскалённом металле, я принялась натирать сыр на крупной терке, наблюдая, как тонкие желтые завитки падают в миску.

В дверном проеме возникла тень. Я обернулась. Вайш стоял, прислонившись к косяку, и смотрел на меня. Его темные волосы были растрепаны, на щеке краснела складка от подушки, а в глазах стояла та самая утренняя мгла, которая делала его похожим на сонного, но от того не менее опасного хищника. Но в его взгляде было что-то еще — интенсивное, голодное, заставляющее кровь бежать быстрее. Меня передернуло.

Он бесшумно подошел ко мне сзади, уперся руками в столешницу по обе стороны от меня, загородив меня собой. Он наклонился, и его губы, прохладные и мягкие, коснулись моего уха.

— Доброе утро, — прошептал он, и его низкий, хриплый от сна голос отозвался где-то глубоко внутри, в самом нутре. Его губы скользнули по моей шее, оставляя за собой дорожку из мурашек.

— Доброе, — выдохнула я, вздрагивая и чувствуя, как слабеют колени.

Он посмотрел на сковороду, взял лопатку из моих ослабевших пальцев и ловко, одним точным движением, перевернул бекон. Жир забулькал и запрыскал.

— Спасибо, — улыбнулась я, чувствуя, как нагреваются щеки.

— Не стоит благодарности, — ответил он, его внимание было приковано к готовке с неожиданной сосредоточенностью. Он выложил готовый бекон на бумажное полотенце, а затем одним точным, чётким движением разбил в сковороду два яйца. Белки сразу же побелели, зашипев и закручиваясь по краям.

— Я думала, я приготовлю, — прошептала я, наблюдая, как он управляется у плиты с непривычной для него, но отточенной легкостью.

— Ты не кухарка, Хлоя. Ты не обязана готовить, — сказал он, не отрывая взгляда от яичницы, его голос был ровным, но в нём слышалась стальная нотка.

— Но я ведь есть хочу, — парировала я.

— Могу приготовить я. Не очень хочу, чтобы ты стояла перед плитой, — его голос прозвучал твердо, почти по-хозяйски, оставляя мало места для возражений.

— А если я люблю готовить? — подняла я голову, бросая ему вызов, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Любишь? — он выгнул одну идеальную бровь, и в уголке его рта заплясала та самая, едва уловимая усмешка, что сводила меня с ума. — Ну, значит, готовь. Просто не переусердствуй.

Я подошла ближе, наблюдая, как желтки покачиваются на растекающихся белках, словно два солнца в маслянистом небе. Вопрос вырвался сам собой, подгоняемый жгучим любопытством и остатками ночного страха, притаившегося где-то в уголках сознания.

— Вайш, а вот ты ешь человеческую еду... Тебе это помогает? Заглушить жажду? — прошептала я, поднимая на него глаза.

Он на секунду отвел взгляд от сковороды, его серые глаза стали серьезными, непроницаемыми. Затем он снова посмотрел на яичницу, как будто ища в ней ответа.

— Нет. Мы едим не для того, чтобы заглушить жажду. Мы просто едим, чтобы не показаться странными. И для вкуса. Для нас это как попить воды. Без особой необходимости, но приятно.

— То есть ты можешь не есть вообще?

— Могу. В какой-то степени еда нужна для поддержания видимости. Чтобы просто не «свалиться» на людях. Но кровь с этим справляется намного лучше. Она заменяет всё. Даёт силу, насыщение... Всё.

Я задумалась, переваривая его слова. Это было так странно и так пугающе логично. Целый пласт его существования, скрытый от посторонних глаз.

— То есть тебе не обязательно есть, ведь ты можешь просто выпить кровь, и всё.

— Да.

— А где ты кровь берешь? — выпалила я, и тут же пожалела о своей резкости, но было поздно.

Он замолчал. Звук зажаривающихся яиц вдруг показался оглушительно громким в натянутой тишине. Он перевернул яичницу, и она красиво легла на сковороду золотистой, прожаренной стороной.

— Наш клан берет донорскую кровь. У нас есть свои источники, — ответил он наконец, тщательно подбирая слова. Его голос был ровным, но в нем появилась стальная, предупреждающая нотка. — Мы редко пьем прямо из человека. Это нецелесообразно в современном мире.

— То есть все-таки пьешь из людей, да? — не унималась я, чувствуя, как по спине бегут мурашки, но не в силах остановиться.

Он медленно повернулся ко мне. Его лицо было невозмутимым, маской спокойствия, но в глубине глаз плескалась тень чего-то древнего, дикого и безжалостного.

— Да, — ответил он просто, без колебаний. Его взгляд был прямым и тяжелым, как свинец. — Все пьют из людей. Когда кровь теплая и прямо из источника... Она намного вкуснее, Хлоя. Насыщеннее. Настоящее. Это то, чего не заменит ни одна банка.

Я молча кивнула, не в силах ничего сказать, сглотнув комок в горле. Чтобы разрядить обстановку, я взяла миску с натертым сыром и щедро посыпала им почти готовую яичницу, накрыла сковороду крышкой, чтобы сыр расплавился в ароматную, тягучую массу. Вайш покачал головой, но в его глазах мелькнула теплая, почти человеческая искорка.

— Говорил же, что я сам могу, — пробормотал он беззлобно, больше для проформы.

— Почему ты не хочешь, чтобы я готовила? — спросила я, поворачиваясь к нему, упираясь руками в бока. — Вдруг это мое призвание? Стану шеф-поваром.

— Вдруг ты порежешься. Или просто устанешь, — он скрестил руки на груди, и его лицо снова стало серьезным, сосредоточенным на мне.

— И что? Порез заживет. Я не хрустальная, в конце концов.

— Но не тогда, когда я рядом, Хлой, — его голос опустился до опасного, вибрирующего шепота. В нем звучала не просто забота, а что-то первобытное, собственническое, не терпящее возражений. — Я не вынесу, если ты причинишь себе боль. Даже случайно.

— Но ты же ничего мне тогда не сделал, — напомнила я, находя опору в логике, — Когда на межкурсовых соревнованиях я упала и разбила коленку в кровь. Ты же видел. И ничего.

— Верно. Не сделал, — согласился он, и его взгляд стал невыносимо пронзительным, будто просверливая меня насквозь. — Потому что вокруг были люди. Потому что это было бы... Неправильно. Но здесь мы одни. И запах твоей крови... — он замолчал, и его взгляд скользнул по моей шее, задержавшись на пульсирующей вене, — Он сводит с ума. Даже от одной капли. Я не уверен, что смогу сдержаться. И я не хочу проверять.

Он долго смотрел на меня, и в воздухе повисло напряжение, густое, сладкое и опасное, как его запах. Затем он наклонился и поцеловал меня. Это был нежный, но властный поцелуй, в котором чувствовалась вся сила его сдержанной страсти и та темная, нечеловеческая часть его сущности, что манила и пугала одновременно. Я ответила ему, утонув в этом ощущении, в этом противоречии.

— Ты очень красивая, Хлоя, — прошептал он, отрываясь от моих губ. Его рука погладила мою щеку, большой палец провел по линии скулы с такой нежностью, что перехватило дыхание. — Глаза не нарадуются. Особенно сейчас, с утра.

Я улыбнулась, чувствуя, как заливаются краской щеки, и опустила взгляд.

— Хватит меня смущать.

Он неожиданно обнял меня. Очень крепко. Так крепко, что у меня захрустели ребра, и перехватило дыхание. Он прижал меня к себе, уткнулся лицом в мою шею, глубоко вдохнул, словно пытаясь вобрать в себя мой запах, мою суть. Его рука погладила мою спину через тонкую ткань футболки, и это прикосновение было одновременно и успокаивающим, и полным невероятной, сконцентрированной силы.

— Вайш? — позвала я, слегка обеспокоенная этой внезапной, почти отчаянной интенсивностью.

— Помолчи пару минут, хорошо? — его голос прозвучал приглушенно, уткнувшись в мое плечо. В нем слышалась не просто усталость, а целая буря — борьба с древними инстинктами, облегчение от того, что я здесь, и бесконечная, всепоглощающая потребность просто быть рядом, чувствовать, дышать. — Просто помолчи.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, понимая, что любые слова сейчас будут лишними. Он, не глядя, щелкнул выключателем плиты, и шипение яиц мгновенно прекратилось, погрузив кухню в гулкую тишину, нарушаемую лишь нашим прерывистым дыханием. Он продолжал держать меня в объятиях, и мои руки сами собой обвили его шею, пальцы вцепились в его мягкие, как шёлк, темные волосы. Он легко, будто пушинку, поднял меня на руки, и я инстинктивно обвила его ногами за талию, чувствуя под собой стальную мускулатуру. Он просто стоял так посреди своей стерильно-чистой, бездушной кухни, в лучах утреннего солнца, пробивавшихся сквозь панорамное окно, и держал меня, как самое дорогое, что у него есть.

И в этот миг, вопреки всему страху, всем странностям и леденящей душу правде о нём, я чувствовала себя в абсолютной, всепоглощающей безопасности.

Он усадил меня на холодную, полированную столешницу кухонного острова, встал между моих расставленных ног, его руки крепко, почти болезненно, обхватили мои бёдра и притянули меня к себе так, что между нами не осталось ни сантиметра свободного пространства. Его поцелуй начался как нечто знакомое — нежный, почти ленивый, исследующий, как будто он заново узнавал вкус моих губ. Но затем что-то щелкнуло внутри него, какая-то последняя преграда сломалась, сорвалась с цепи. Его тщательно выстроенная сдержанность испарилась в один миг.

Он буквально накинулся на меня, его губы стали жадными, требовательными, почти яростными. Язык грубо вторгся в мой рот, заявляя права на каждую его частичку, не оставляя места для сомнений или сопротивления. Его руки впились в мои бёдра, прижимая меня к себе с такой первобытной силой, что кости заныли от давления. Я ахнула от неожиданности и этой дикой, животной интенсивности, от которой захватывало дух.

— Вайш... — успела я прошептать его имя, задыхаясь между его поцелуями, пытаясь найти опору в бушующем море ощущений.

В ответ он издал низкий, сдавленный стон — звук, полный досады, боли и невыносимого, накопленного за века желания. Он резко, почти с отвращением к собственной слабости, оторвался от моих губ и уткнулся лицом в изгиб моей шеи, его горячее, вопреки прохладе кожи, дыхание обжигало мне кожу. Его руки, все еще лежавшие на столешнице по обе стороны от меня, сжались в бессильных, напряжённых кулаках.

Раздался резкий, сухой, почти оглушительный хруст. Я вздрогнула и отклонилась назад, чтобы увидеть источник звука. В идеально гладкой, матовой поверхности стола из дорогой породы дерева зияли две свежие, глубокие трещины, расходящиеся звездочками от того места, где секунду назад лежали его пальцы. Древесина была не просто треснута — она была продавлена, смята, раскрошена.

— Вайш, что с тобой? — мой голос дрогнул, смешав неподдельный страх и щемящую тревогу за него.

— Нормально всё, — пробормотал он, его слова утонули в моей коже, губы шевелились у самого горла. Он даже не посмотрел на причиненный ущерб.

— Я вижу, что всё не нормально, — настаивала я, пытаясь поймать его взгляд, положив руку ему на затылок. — Посмотри на меня.

Он медленно, будто с гирями на веках, поднял голову.

И я увидела. Его глаза. Они горели. Не метафорически — они буквально светились ярким, пугающим, неестественным алым светом, как два раскаленных докрасна угля в полумраке кухни. В них не было ничего от того человека, с которым я только что разговаривала, — только первобытный, всепоглощающий, нечеловеческий голод. Я непроизвольно вздрогнула, и моё сердце заколотилось где-то в горле, выбивая частую, паническую дробь.

Он заметил мою реакцию. Его лицо, секунду назад искаженное мукой, помрачнело, и он резко, с силой зажмурился, отворачиваясь, пытаясь спрятать от меня эту ужасающую часть своей сущности.

— Нет, погоди, не закрывай, — вырвалось у меня, прежде чем я успела испугаться по-настоящему. Его кожа была обжигающе холодной, как мрамор. — Мне же надо привыкнуть. Открой. Пожалуйста.

Он замер под моим прикосновением, затем медленно, будто против своей воли, повиновался. Его веки поднялись, и те самые алые, бездонные зрачки снова уставились на меня. Но теперь в них, сквозь адское пламя, читалась такая незащищенность, такая ранимая боль и страх быть отвергнутым, что мой собственный ужас отступил, уступив место волне нежности.

— Что случилось, Вайш? — прошептала я, проводя большим пальцем по его высокой, резко очерченной скуле.

Он прижался щекой к моей ладони, как бы ища в ней спасение и опору, и закрыл глаза, не в силах выносить мой взгляд.

— Хочу тебя, — его голос был едва слышным, сорванным шепотом, полным стыда и отчаяния, будто он признавался в смертельном грехе.

— Что? Я не расслышала, — я наклонилась ближе, чтобы разобрать его слова.

— Говорю. Хочу. Тебя, — повторил он громче, почти выкрикивая, и каждое слово давалось ему с огромным усилием, сквозь стиснутые зубы.

Я смотрела в его пылающие глаза, в эти врата в его личный ад, и почувствовала, как по моим губам расплывается мягкая, понимающая, почти грустная улыбка. Весь ужас, вся нереальность ситуации вдруг отступили перед одним простым, человеческим фактом — его болью, его страхом потерять меня.

— В чем проблема? — спросила я тихо, как будто боялась спугнуть его откровенность.

— Ты не боишься меня? — его голос сорвался на высокой ноте, выдавая внутреннюю дрожь. — Тебе не противна близость со мной после того, как ты узнала? Что я такое? Что я могу сделать?

Я покачала головой, не прекращая гладить его щеку, чувствуя, как под подушечками пальцев напрягаются его мышцы.

— Просто вдруг ты не хочешь, чтобы я трогал тебя, — он прижался лбом к моему, и его следующее признание прозвучало как самый страшный, самый тщательно скрываемый секрет. — Мне было бы так больно. Невыносимо.

— Нет. Нет, ты что, — прошептала я, и моё сердце сжалось от щемящей жалости и нежности. — Я не хочу, чтобы тебе было больно.

В этот момент его запах — та самая сладкая, дурманящая, опасная карамель — ударил в нос с новой, почти физической силой. Он стал гуще, насыщеннее, опьяняюще ярким и плотным. Он витал вокруг нас, как тягучее, сладкое облако, обволакивая, затуманивая сознание, проникая в каждую пору.

— Ты меня дурманишь? — я приподняла бровь, пытаясь сохранить хоть каплю иронии в голосе, хотя сама уже начинала тонуть в этом головокружительном аромате, как в пучине.

Он криво, по-юношески неуверенно улыбнулся, и в его алых глазах мелькнула искорка чего-то похожего на неловкость и смущение.

— Я случайно. Честное слово. Просто не могу сдержаться. Рядом с тобой... Контроль ослабевает.

— Вайш... — начала я, но он перебил меня, и его голос снова стал низким, бархатным и смертельно серьезным.

— Я не дурманю тебя нарочно, — сказал он, и его пальцы слегка сжали мои бёдра, подчёркивая каждое слово. — Я просто хочу, чтобы от тебя пахло мной. Всегда. Везде. Чтобы каждый, кто посмотрит на тебя, кто приблизится к тебе, почувствовал мой запах и понял, что ты моя. Чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения.

Я наклонилась и мягко, почти нежно, поцеловала его в уголок губ, чувствуя, как он вздрагивает от этого прикосновения.

— Я и так уже пахну тобой. От моих волос, от моей кожи, вся я, кажется, пропахла твоей карамелью насквозь. Я ношу твой запах, как вторую кожу.

— Мне мало, — ответил он, и в его голосе зазвучала та самая древняя, хищная, безжалостная нота, от которой по спине побежали ледяные мурашки, смешанные со странным волнением. Его руки снова сжали мои бёдра, притягивая меня ещё ближе, стирая последние границы. — Мне нужно, чтобы даже твоя кровь пахла мной. Чтобы она была пропитана моим запахом. Чтобы она стала мной.

Он произнес это так тихо, так интимно и с такой обжигающей искренностью, что слова будто бы повисли в воздухе между нами, заряженные дикой, запретной магией и страшной, всепоглощающей правдой его желания. Это было не просто признание. Это было клеймление. И в глубине души я понимала, что уже давно готова принять его.