25. Больше чем кровь.
Я обняла его за шею, притягивая ближе, пытаясь укрыть его от той бури, что бушевала внутри него. В этот момент наше движение оказалось резким, неловким. Его плечо с силой ударило мне в подбородок. Я непроизвольно вскрикнула от неожиданности и резкой боли — я сильно прикусила язык. Во рту тут же распространился знакомый медный привкус, терпкий и отталкивающе-реальный.
— Ммм, — я поморщилась, отшатнувшись и прикрыв рот рукой, словно могла таким образом спрятать и саму боль, и ее причину.
Но реакция Вайша была мгновенной и куда более пугающей, чем моя внезапная боль. Он замер, будто в него ударили током. Все его тело натянулось, как струна перед разрывом, каждая мышца вздулась и закаменела под бледной кожей. Он отпрянул от меня, его алые глаза, еще минуту назад полные нежности, расширились, уставившись на мои губы, за которыми скрывалась крошечная, но такая значимая ранка. Воздух вокруг него буквально затрепетал, сгустился от животного напряжения.
— Больно? — прошептал он. Его голос был хриплым, чужим, и в нем не было ничего, кроме чистейшего, неконтролируемого голода. Он смотрел на меня, но видел, кажется, только вкус моей крови, который уже витал в воздухе между нами, сладковатый и запретный.
Я посмотрела на него, все еще прижимая ладонь ко рту.
— Ну да, — кивнула я, пробормотав это сквозь пальцы. Медный привкус крови заполнял рот, острый и пугающе реальный, напоминая о хрупкости моего человеческого тела.
И только тут до меня дошло. Полностью. Окончательно. Кровь. Передо мной — вампир. Тот самый вампир, который только что признался, что сходит с ума от моего запаха. От запаха этого. От запаха жизни, что сейчас сочилась из меня.
— Вайш? — позвала я, и в голосе послышалась тонкая, но отчетливая тень страха, леденящая дрожь, пробежавшая по спине.
Он уже метнулся к шкафу, его движения были размытыми от скорости, превратившись в пятно черного цвета на фоне светлой кухни.
— Давай я принесу воды, — пробормотал он, хватая первый попавшийся стакан. Хруст раздался мгновенно — тонкое стекло треснуло и рассыпалось у него в пальцах под давлением его сжатия, будто это была не хрустальная вещь, а сухая ветка. — Блин, другой... Погоди секунду, Хлоя.
Он схватил другой стакан, наполнил его под струей с такой скоростью, что вода едва успела плеснуться, и оказался передо мной, протягивая его. Его глаза были дикими, алыми, как расплавленное железо, и не отрывались от моих губ, словно пытаясь увидеть сквозь кожу и плоть источник того аромата, что сводил его с ума.
— Нет, не нужно, — я мотала головой, инстинктивно отодвигаясь по столешнице, чувствуя холод полированного дерева.
Он убрал стакан, поставил его с глухим, раздраженным стуком. Его грудь быстро вздымалась, будто он ловил ртом воздух, но я знала — он не дышал, он нюхал. Нюхал кровь у меня во рту, впитывая каждый молекулярный след.
— Ты хочешь... — начала я, но голос предательски дрогнул, выдавая внутреннюю панику.
— Нет. Даже не думай, — он прошипел это сквозь стиснутые зубы, будто борясь с самим собой, с древним инстинктом, который был сильнее его воли. Каждая мышца на его теле была напряжена до предела, готовясь сорваться.
— Но ты же говорил, — прошептала я, заставляя себя говорить, несмотря на ком в горле, на страх, сжимающий легкие, — Что если я разрешу... Только тогда...
— Говорил, — кивнул он коротко, резко, и в его алом взгляде мелькнула настоящая мука, борьба между желанием и данным словом. Он сжимал и разжимал кулаки, и я видела, как дрожат его пальцы от невыносимого напряжения.
Я сделала глубокий вдох, чувствуя, как безумие всей этой ситуации, всей моей жизни за последние недели, захлестывает меня с головой. Но где-то глубоко под страхом, под инстинктом самосохранения, жило что-то другое. Доверие к нему. Жалость к его борьбе. И та самая, необъяснимая, магнетическая тяга, что влекла меня к нему с самого начала.
— Поцелуй меня, — выдохнула я, и эти слова прозвучали как приговор и как освобождение одновременно.
Он замер, будто не поверив услышанному, будто я произнесла заклинание на неизвестном языке. Затем медленно, очень медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, приблизился. Его глаза были прикованы к моему рту, к той невидимой трепетной линии губ, за которой таилось искушение.
Он прикоснулся губами к моим — сначала осторожно, почти несмело, боясь спугнуть или сделать больно. Я приоткрыла рот, и наш поцелуй стал глубже, влажнее. Но это был не просто поцелуй. Его язык скользнул внутрь, ища, лаская, и затем я почувствовала это. Нежное, но настойчивое, почти исследующее всасывание. Он обсасывал мой язык, вытягивая крошечные, почти невесомые капельки крови, смешавшиеся со слюной. Это было странно, интимно до головокружения и пугающе эротично. Это был поцелуй-пиршество, поцелуй-причастие.
Я почувствовала, как его тело отозвалось на вкус — его член напрягся, твердый и горячий, упираясь в меня даже через слои нашей одежды. Его руки, до этого висевшие вдоль тела в тщетной попытке сдержаться, ожили. Одна запустилась под мою футболку, ее ладонь, прохладная и шершавая, скользнула по животу к груди, большим пальцем проводя по соску, заставляя его моментально затвердеть и выпрямиться от прикосновения. Другая рука нащупала пояс моих трусов и без церемоний, с властной уверенностью полезла внутрь, ища теплоту и влажность между моих ног.
Я позволила ему. Более того, я сама приподняла бедра, помогая ему стянуть трусы, чувствуя, как огонь желания заливает меня всю, сметая последние остатки страха и сомнений.
— На столе. Хочу тебя прямо здесь, — его голос пророкотал низко, почти животно. — Тебе не холодно?
— Нет, — прошептала я, уже почти не соображая от нахлынувшего желания, от опьяняющей смеси его запаха и вкуса моей собственной крови у него на губах. — Все хорошо.
Он действовал с той самой сверхъестественной скоростью, что всегда одновременно пугала и восхищала меня. Одним движением он смел со стола все, что мешало, с грохотом отправив на пол кухонную утварь. Следующим мгновением я уже лежала на холодной, гладкой поверхности столешницы, полностью обнаженная, чувствуя мурашки на коже от контраста прохладного дерева и пылающего внутри огня. Он сбросил с себя одежду — мелькание бледной кожи, рельефных, напряженных мышц, тени, играющие на его теле — и оказался надо мной, заслонив собой весь мир.
Его губы и язык пустились в путешествие по моему телу — шея, ключицы, грудь, живот. Каждый поцелуй, каждое прикосновение языка, то прохладного, то внезапно горячего, заставляли меня вздрагивать и выгибаться навстречу, издавать сдавленные, прерывистые стоны. Запах карамели становился все гуще, плотнее, опьяняюще сладким, заполняя все вокруг, проникая в меня, становясь частью моего собственного дыхания.
Его пальцы нашли мою влажность, погладили, проверили, готова ли я принять его. И затем он вошел. Я ожидала нежности, постепенности, но получила резкий, властный, единым движением толчок, заполнивший меня до самых краев, до самой глубины. Я ахнула, и звук получился сдавленным, и выгнулась, цепляясь пальцами за шершавый край стола, чувствуя, как мое тело растягивается, принимая его.
Его руки легли на мои бедра, крепко удерживая их, почти впиваясь пальцами в кожу, и он начал двигаться. Его взгляд был прикован к тому месту, где мы соединялись, и в его алых, пылающих глазах горел нечеловеческий восторг и голод, смешанный с каким-то почти религиозным благоговением.
Я застонала, отдаваясь набегающей волне удовольствия, и он ускорился, его бедра бились о мои с отлаженным, неумолимым ритмом. Одна его рука скользнула вверх по моему животу, к груди, лаская и сжимая ее, играя с соском, заставляя электрические разряды удовольствия бить оттуда прямо в низ живота. Он наклонился и снова поцеловал меня — глубокий, кровавый поцелуй, в котором было все его существо, вся его жажда, вся его темная, необъяснимая сущность.
Затем он перевернул меня с легкостью. Я оказалась на животе, он встал сзади, и его следующее проникновение было еще более властным и глубоким, достигая таких уголков моего тела, о которых я и не подозревала. Я выгнула спину, поднимая бедра выше, навстречу его яростным, точным толчкам, чувствуя, как нарастает новый, еще более мощный вихрь наслаждения.
— Да, вот так, Хлоя, — прошипел он у меня за спиной, и его голос был хриплым, пропитанным страстью и темной силой.
Он наклонился вперед, его грудь, холодная и твердая, прижалась к моей разгоряченной спине, а губы коснулись шеи. Сначала это были просто горячие, влажные поцелуи, рассыпанные по коже. Затем я почувствовала прикосновение кончика языка, плоского и шершавого, ласкающего кожу над пульсирующей веной.
— Такая вкусная, — его шепот обжег мне ухо, полный благоговейного ужаса и желания. — Вся моя. Насквозь.
Меня пробрала дрожь от макушки до пят, судорожная, сладостная волна. Безумие ситуации, адреналин, — все это слилось в один ослепляющий, опьяняющий коктейль, лишающий воли и разума.
— Ты можешь, — выдохнула я, сама не веря в то, что говорю, отдаваясь на волю инстинкта и этого всепоглощающего чувства. Голос был чужим, хриплым от стона. — Я разрешаю.
Он замер на мгновение, его движения прервались. Все его тело напряглось, стало каменным.
— Точно? — его голос прозвучал приглушенно, уткнувшись в мою кожу, и в нем была последняя, отчаянная попытка быть честным, дать мне передумать. — Ты точно разрешаешь? Ты понимаешь?
— Да, — прошептала я, закрывая глаза и готовясь к неизбежному, к тому, что должно было стать точкой невозврата. — Я понимаю.
И тогда это случилось. Острая, пронзительная, обжигающая боль, когда его клыки, острые как бритва, впились в мою шею. Я вскрикнула, коротко и отрывисто, и выгнулась еще сильнее, но он уже двигался снова, его толчки стали еще быстрее, еще яростнее, абсолютно синхронизируясь с ритмичными, глубокими движениями его глотков.
Я чувствовала, как что-то теплое и сладостное, почти наркотическое, разливается по всему моему телу из точки укуса, волна за волной, смешиваясь с болью и наслаждением, создавая невыносимо интенсивную, почти мистическую смесь ощущений. Я кончила с тихим, прерывистым стоном, тело затряслось в конвульсиях, но он не останавливался. Он продолжал пить и двигаться, будто черпая силы в моей крови и отдавая их мне обратно в виде все новых, более мощных вихрей наслаждения, затягивая меня в водоворот, из которого не было выхода и не хотелось.
Наконец он оторвался от моей шеи. Я почувствовала теплое, шершавое прикосновение его языка — он тщательно, почти с благоговением, вылизывал ранки, собирая каждую выступившую каплю, запечатывая их. Затем он выпрямился, его руки снова вцепились в мои бедра, и его движения стали еще более быстрыми, отчаянными, финальными. С низким, сдавленным, победным рыком он достиг пика, и я почувствовала тепло его семени на своей коже, внутри себя.
Он замер, тяжело дыша. Его руки дрожали, прижимая меня к столешнице. Он медленно, почти осторожно, будто боялся, что я рассыплюсь, развернул меня к себе. Его алые глаза уже тускнели, возвращаясь к своему обычному холодно-серому, стальному оттенку, но в них читалась такая первобытная нежность, такая бездонная благодарность и боль, что у меня перехватило дыхание.
Он молча прижал меня к своей груди, и мы лежали так на холодном, твердом столе, слушая, как бьются наши сердца — его ровное, замедленное, как тиканье вековых часов, и мое — частое, взволнованное, птичье, — постепенно приходя в себя после сплава боли, страха, крови и невероятной, запретной близости.
— Мне так тебя мало, Хлоя, — его шепот был горячим и влажным у меня в волосах, полным неутоленной, ненасытной жажды, которая пугала своей интенсивностью и манила своей искренностью. — Так мало. Целой вечности не хватит.
Прежде чем я успела что-то ответить, что-то сказать, его руки обвили меня с новой, почти отчаянной силой, и мир вокруг поплыл, закружился. Он поднял меня с холодной столешницы, и следующее, что я ощутила, — это головокружительная скорость, перемещение, в котором мелькали лишь размытые пятна стен и света. Коридор, дверь, и вот мы уже в спальне, в полумраке, пахнущем им и нами. Он не бежал — он перемещался, его движения были размытым, плавным пятном в темноте.
Он лег на спину на широкую кровать, и я плавно опустилась сверху, оказавшись растянутой на нем, как на живом, дышащем матрасе, на опоре во всем этом безумии. Наше соединение было мгновенным и абсолютным — кожа к коже, сердцебиение к сердцебиению, его прохлада к моему жару.
— Давай просто полежим, — выдохнул он, и в его голосе, обычно таком твердом, властном и не допускающем возражений, слышалась непривычная, почти детская уязвимость, усталость от только что отгремевшей бури, от той битвы, что он проиграл и выиграл одновременно.
Я кивнула, прижимаясь щекой к его груди, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза от переизбытка чувств. Его кожа была прохладной под моей щекой, но глубоко внутри я чувствовала ровный, мощный, неумолимый ритм его сердца — нечеловечески медленный, но бесконечно устойчивый. Его руки обвили меня, одна легла на мою спину, тяжелая и успокаивающая, другая запуталась в моих волосах, прижимая меня еще ближе, будто он боялся, что я испарюсь, исчезну, оставлю его снова в одиночестве его вечности.
Мы лежали в тишине, и только наше дыхание постепенно выравнивалось, сливаясь в один общий, спокойный ритм. Воздух все еще был густым и сладким от запаха карамели и чего-то медного, железистого — запаха моей крови, смешанной с его сущностью, нашего союза, запечатанного болью и наслаждением.
Я чувствовала, как он поворачивает голову, его губы, мягкие и прохладные, коснулись моей шеи. Не для нового укуса, не для жажды, а с бесконечной, почти болезненной нежностью, с покаянием и благодарностью. Его язык — теплый, влажный, живой — медленно, тщательно, с каким-то странным ритуальным почтением провел по двум маленьким ранкам, которые горели, как раскаленные точки, напоминая о случившемся. Это было одновременно и ласка, и очищение, и какое-то древнее, вампирское запечатывание того, что произошло между нами. Клеймление. Принятие.
Я вздохнула, прижимаясь к нему еще теснее, и почувствовала, как все мое тело, все мое существо наливается тяжестью, покоем и странным, непривычным чувством принадлежности. Несмотря на боль, на страх, на всю сюрреалистичность и жуть происходящего, в его объятиях, на его груди, я чувствовала себя в самой надежной, самой неприступной крепости мира. Пусть стены этой крепости были выстроены из тьмы, вампирской магии и древней крови, но они защищали только меня. Его Хлою.
И в этой тишине, под его ласкающий, зализывающий язык на моей шее, под мерный, вечный стук его сердца, я постепенно отпускала последние остатки напряжения, страха и сомнений, позволяя странному, жуткому, прекрасному и опасному миру, в который он меня увлек, просто существовать. Прямо сейчас, в эту секунду, этого было достаточно. Быть просто его Хлоей. Больше ничего.
Я лежала, прижавшись ухом к его груди, слушая непривычно медленный, но мощный, как прибой, ритм его сердца — словно отдаленный барабанный бой из другого времени, другая музыка жизни. В комнате царила густая, бархатная тишина, нарушаемая лишь нашим переплетенным дыханием. Его пальцы бессознательно, с невероятной, почти боязливой осторожностью перебирали прядь моих волос, а на шее все еще чувствовалось легкое, почти призрачное, но отчетливое жжение от его укуса и последующих ласк языка — метка, которую уже нельзя было стереть.
Сомнения, страх, ослепляющая страсть, боль, благодарность — все это смешалось в один плотный, горячий клубок у меня внутри, под грудью.
Я чувствовала его всем существом — его прохладу, его титаническую силу, его древнюю, необъяснимую тоску, его боль. И сквозь весь этот хаос эмоций, сквозь туман из карамели и крови, пробивался один-единственный, ясный, неоспоримый и тихий, как тот самый стук его сердца, факт.
— Вайш, — мой голос прозвучал приглушенно, уткнувшись в его кожу. — Скажи мне.
Он слегка пошевелился подо мной, его рука на моей спине замерла, прекратив свои успокаивающие поглаживания.
— Да? — он ответил тихо, одним словом-вопросом, давая мне время передумать, отступить, взять свои слова назад.
Я подняла голову, оперлась на локти, чтобы видеть его лицо, его глаза. В полумраке спальни его черты казались еще более резкими, почти скульптурными, высеченными из мрамора и тени. Его серые глаза, уже вернувшие себе обычный, стальной оттенок, смотрели на меня без привычной льдистой стены, без защиты — в них была только глубокая, настороженная серьезность и та боль, что я видела в них с самого начала.
— Это правильно? — выдохнула я, заглядывая в эти бездны, ища в них хоть крупицу уверенности, одобрения, спасения. — То, что я тебя полюбила? Со всеми твоими клыками. С твоей жаждой. С этой тьмой внутри тебя. Это нормально? Или я просто сошла с ума от твоего запаха, от этой магии, от всего этого?
Он не ответил сразу. Его взгляд стал невыносимо пронзительным, тяжелым, будто он видел не меня, не мои глаза, а саму суть моего вопроса, всю боль, смятение и надежду, стоящие за ним. Он медленно, будто преодолевая сопротивление времени, поднял руку и коснулся кончиками пальцев, прохладными и невероятно нежными, моей щеки, провел по линии скулы, смахивая несуществующую слезу.
— Правильно? — он повторил мое слово, и оно прозвучало на его языке, в его устах, как что-то чужое, наивное, почти не имеющее смысла. — Хлоя, для моего мира, для того, что я есть, не существует таких понятий. Нет правильного или неправильного. Есть сила. Есть жажда. Есть выживание. Есть желание. Закон сильного.
Он замолчал, его пальцы, холодные и живые, очертили контур моих губ, будто запоминая их форму.
— Но если бы у меня был шанс... Если бы у меня была хоть капля веры в то, что во вселенной есть что-то правильное... — его голос опустился до сокровенного, исповедального шепота, — Это было бы вот это. Ты. То, что я чувствую, когда ты смотришь на меня не с ужасом, а с доверием. То, что происходит у меня внутри, здесь, — он прижал свою руку к своей груди, туда, где должно было биться сердце, — Когда ты разрешаешь мне быть рядом. Близко. Таким, какой я есть. Со всей моей тьмой.
Он сел, и я сползла к нему на колени, не отпуская его взгляда, чувствуя, как мое сердце замирает в груди. Его руки обвили мою талию, крепко, но не сковывая.
— Это не ты сошла с ума, помидорка, — он горько, по-старчески устало усмехнулся, и в этой усмешке была вся горечь его веков. — Это я, наверное, окончательно спятил. Потому что столетия, Хлоя, столетия я только брал. Пил. Охотился. Существовал. А теперь я готов отдать тебе все, что у меня есть. Даже если это всего лишь вечная тьма. Даже если это боль. Даже если это голод, что съедает изнутри. Я хочу делить ее с тобой. И это самое безумное и самое правильное, что я делал за всю свою долгую, бессмысленную жизнь.
Он притянул меня к себе и прижал лбом к моему. Его дыхание, прохладное и ровное, смешалось с моим, горячим и прерывистым.
— Так что не ищи правильных ответов, — прошептал он, и его слова были похожи на заклинание, на обет. — Их нет. Есть только ты. И я. И этот выбор. Наш выбор. Сегодня. Завтра. Всегда.
— Я люблю тебя, — прошептала я, и мой голос прозвучал так тихо, так хрупко, что его почти заглушил мерный, вечный стук его сердца под моей щекой. Но он услышал.
Серые глаза, в которых обычно бушевали бури или стояла непроглядная стена льда, сейчас смотрели на меня с такой бездонной, такой человеческой нежностью, что у меня перехватило дыхание, и в глазах потемнело. В них не было ни капли вампирской мощи, ни древней усталости, ни голода — только чистое, беззащитное, оголенное чувство.
Я наклонилась и коснулась его губ своими. Это был не страстный, не голодный поцелуй, какими были наши предыдущие. Это было легкое, почти невесомое, трепетное прикосновение — мягкое, теплое, бесконечно нежное и простое. Звук тихого, детского «чмок» прозвучал в тишине комнаты так нежно и по-домашнему, как что-то настоящее, не обремененное тяжестью его природы, моих страхов или грузом прошлого.
Почувствовав, как его губы под моими ответили легким, едва заметным, почти робким движением. Как будто он замер, боясь спугвать это хрупкое, это невозможное мгновение чистоты. Его руки, лежавшие на моей спине, слегка сжались, прижимая меня ближе, но не требуя большего, не желая ничего, кроме этого прикосновения, — просто фиксируя, закрепляя этот миг в вечности.
Оторвавшись от его губ всего на сантиметр, все еще чувствуя их легкую прохладу и мягкость на своих. Его глаза были закрыты, длинные, темные ресницы отбрасывали легкие тени на высокие скулы. На его лице, обычно таком замкнутом и строгом, застыло выражение глубокого, почти болезненного умиротворения и блаженства, как будто эти три простых, человеческих слова и этот легкий, невинный поцелуй дали ему больше, чем любая кровь, любая сила или любая охота за всю его долгую жизнь.
Он медленно открыл глаза. В их серой, глубокой, как океан, глубине не было ни алого отблеска, ни хищного блеска, ни тени былых бурь — только тихая, бездонная, абсолютная преданность.
— И я тебя, — выдохнул он, и его голос прозвучал низко, хрипло, но с такой невероятной, обжигающей искренностью, что по моей коже побежали мурашки. — Больше, чем ты можешь представить. Больше, чем все столетия до тебя. Ты мой свет в этой вечной тьме. Мое единственное правильное.
Он не стал говорить «тоже». Не стал превращать это в простой обмен любезностями, в формальность. Он сказал это как данность. Как самую главную, самую непреложную истину своей долгой, темной, искалеченной жизни. Как клятву.
Он снова притянул меня к себе, и на этот раз его поцелуй был таким же нежным, но более уверенным, более глубоким. В нем не было вампирской жажды или первобытной страсти — только бесконечная благодарность, тихая, всепоглощающая любовь и обещание. Обещание быть рядом. Защищать. Любить. Несмотря ни на что.
Мы лежали, сплетясь в темноте, два существа из разных миров, и весь остальной мир — со своими правилами, страхами, опасностями и условностями — перестал существовать. Растворился. Остались только мы двое. И тихий, вечный шепот наших сердец, таких разных, но нашедших, наконец, друг друга в хаосе вселенной. И этого было достаточно. Больше, чем достаточно. Это было все.