Дорогой контракт

Джисон проснулся в непривычно теплой комнате. Как будто очнулся от долгого кошмара. Он привык к общаге, где окна дрожали от каждого порыва ветра, а здесь его укрывало мягкое, невесомое одеяло. Хан открыл глаза и вспомнил: Минхо оставил его отсыпаться в своем доме, не выставил за дверь. Едва заметная улыбка тронула его губы. На часах было далеко за полдень. На тумбочке Джисон заметил записку: «Джисон, доброе утро. Я на работе. Завтрак на кухне, на плите. Приятного аппетита».

Улыбка стала шире. О нем заботятся. Хан откинул одеяло и замер.

– Что? Он даже вытер меня… Просто мужчина мечты.

Джисон был готов взлететь в небеса от счастья, но тут же одернул себя, напоминая, что это всего лишь добрый клиент, который согрел и накормил. Он прошел на кухню, разогрел завтрак, съел и поспешил покинуть этот роскошный дом. Снова облачившись в свою поношенную одежду, Джисон вышел на улицу. Сегодня мороз пробирал до костей, и он ощущал его особенно остро. Но, несмотря на холод, он направился обратно на трассу.

В своем кабинете, погруженный в рутину бумажной волокиты, Минхо искоса взглянул на часы. Четыре пополудни.

"Интересно, Джисон уже проснулся?" - мысль, словно назойливая муха, впорхнула в сознание. "Боже, зачем я вообще думаю об этом… ветренике? Хотя… если честно, мне его жаль…"

Минхо отчаянно пытался отогнать навязчивые видения, но внутренний голос оказался сильнее. Он набрал номер Джисона, но в ответ лишь сухое молчание автоответчика. Тревога сжала сердце. Дождавшись конца рабочего дня, он, не теряя ни минуты, бросился к машине и помчался домой.

Проезжая мимо тех самых кварталов, где вчера встретил Джисона, он вдруг замер, увидев знакомую фигуру.

– Вот же… – прошептал Минхо, резко тормозя у обочины. Он не вышел, лишь наблюдал, как хищник, выслеживающий добычу.

К Хану, словно коршуны, подлетели трое мужчин. Их грубые жесты не предвещали ничего хорошего.

– Ты Хан Джисон? – спросил один, тыча в лицо парню экраном телефона.

Да, это я, – ответил Джисон.

– Ну, тогда с каждого по часу, – ухмыльнулся мужчина и всунул в руку Хана смятые купюры.

Джисон не успел и слова вымолвить, как его грубо поволокли к машине. Он не сопротивлялся, словно смирившись со своей участью.

– Вот же подонки, – процедил сквозь зубы Минхо. – И почему я так волнуюсь за него? Какое мне дело? – пробормотал он, заводя машину. – Это не мое дело.

Но где-то глубоко внутри, он знал, что это не просто волнение. Это была ревность. Необъяснимая, иррациональная ревность к… продажному ангелу.

Джисона швырнули на грязный матрас, словно ненужную вещь. Грубые руки сорвали с него джинсы, обнажая перед волной похотливых взглядов. Он чувствовал, как отвращение ледяными пальцами сжимает его сердце, с каждой секундой, с каждым толчком становясь все сильнее. Даже воспоминания о Минхо, еще недавно такие болезненные, сейчас казались почти невинными. Хан беззвучно плакал, слезы скользили по щекам и терялись в грязной ткани.

– Эй, шкура, стони громче! – рявкнул один из мужчин, его голос прозвучал как удар хлыста.

Джисон был в ловушке. У него не было выбора. Только деньги… жалкая плата за сломанную душу.

Джисон попытался собрать остатки воли, но тело предали его. Он зажмурил глаза, отчаянно пытаясь отгородиться от реальности, но мерзкие прикосновения прожигали его насквозь. Каждое движение, каждое слово, каждый похотливый вздох отзывались болью где-то глубоко внутри, там, где когда-то жила надежда. Он чувствовал себя сломанной куклой, выброшенной на потеху жестоким детям.

Сквозь пелену слез Джисон увидел тусклый свет лампы, свисающей с потолка. Он моргнул, пытаясь сфокусироваться на ней, словно в этой точке света можно было найти спасение. Но свет лишь подчеркивал убогость комнаты, грязные стены, обшарпанную мебель, и отчаяние вновь захлестнуло его.

В какой-то момент он перестал сопротивляться. Он позволил себе просто быть, чувствовать боль, отвращение, страх, не пытаясь с ними бороться. Он стал пустым сосудом, в который сливали грязь. И в этой пустоте, в этой отрешенности от себя, он нашел странную форму защиты.

Когда все закончилось, Джисон лежал неподвижно, глядя в потолок. Тело болело, душа кровоточила, но он чувствовал себя… странно опустошенным. Словно из него выкачали всю жизнь, оставив лишь пустую оболочку. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем он смог пошевелиться. Он поднялся, натянул на себя джинсы и, не глядя ни на кого, вышел из комнаты, оставив позади себя часть своей души.

Джисон брёл к общаге, поздней ночью окутанный густой пеленой отчаяния. Тяжёлые шаги отдавались глухим эхом в пустых переулках, словно отсчитывая мгновения его сломленной жизни. Он отказывался верить, что пал так низко, что его тело стало разменной монетой в грязных играх похотливых подонков. Воспоминания обжигали стыдом и отвращением, словно клеймо выжженное на коже. Безвольно рухнув на свою ледяную кровать, он почувствовал, как холод проникает в самую душу. Внезапно, тишину разорвал звонок телефона – вызов от Минхо.

– Здравствуй, Джисон.

Хан с тяжким вздохом поднес телефон к уху, словно принимая смертный приговор.

– Чего надо? – голос его был сух и безжизнен.

– Ну что за тон? Хотел заказать тебя на завтра, – промурлыкал голос в трубке, обдавая Джисона липким привкусом обреченности.

Джисон отшвырнул телефон на кровать и устало провел ладонями по лицу, словно стирая с него остатки надежды.

– Хорошо, – выдохнул он в пустоту.

В ту же секунду телефон завибрировал, извещая о входящем переводе. На счет упали 420 тысяч вон. Хан ошарашенно уставился на экран. Он знал, на что идет, но реальность оказалась куда более пугающей.

– Завтра у меня выходной, приходи, когда будет удобно, – проговорил Минхо в трубку.

В ответ раздался взрыв ярости: – ТЫ С УМА СОШЕЛ?! ТЫ ЖЕ МНЕ ЗАДНИЦУ РАЗНЕСЕШЬ, ПРИДУРОК!

– Тебе же нужны деньги? – устало парировал Минхо.

И снова пришло уведомление о переводе. На этот раз от Минхо – 100 тысяч вон. Джисон понимал: завтрашний день станет настоящим адом.

Джисон повесил трубку, так и не вымолвив ни слова. Выдохнув с облегчением, смешанным с тревогой, он направился в душ. Горячие струи воды, казалось, должны были смыть наваждение, но образ Минхо лишь крепче запечатлевался в сознании. Завтрашний день маячил впереди, пугая своей неопределенностью. В животе поселилось ледяное предчувствие – завтра будет полный пиздец.