«Туман нашей памяти»

Тьма. Густая, как патока. Она обволакивает, топит, тянет на дно бездонного, холодного океана. В ней нет ни верха, ни низа – лишь бесконечное, вязкое погружение в стылое никуда. Голова пульсирует тупой, изматывающей болью, то затихая, даря иллюзию облегчения, то взрываясь слепящим, мучительным спазмом, от которого хочется кричать, но звука нет. Сквозь эту вязкую, чернильную пелену пробиваются обрывки звуков – приглушенные, едва уловимые знакомые голоса, словно доносящиеся с другого конца света. Каждое слово – как камень, брошенный в глубокий колодец, долго летит, прежде чем эхо коснется слуха. Чье-то теплое прикосновение к руке, щеке – мимолетное, как взмах крыла бабочки, легкое, почти невесомое, но оставляющее призрачный след тепла на замерзшей коже. И снова – падение в черную, ледяную пропасть, где царит звенящая пустота. Где я? Что со мной? Существую ли я вообще? Страх, липкий и холодный, как змея, сковывает несуществующее тело, леденит душу. И вдруг – свет. Далекий. Призрачный. Он мерцает на краю кошмара, как одинокая звезда в безлунную ночь. Манит. Зовет. Такой желанный... Я тянусь к нему из последних сил, пробираясь сквозь слои этой давящей тьмы, но он так далеко... Он ускользает с каждой секундой... Дразнит.

Вспышка. Ослепительный блеск гладкого льда, отражающий мириады огней, режущий глаза. Стремительное скольжение. Ощущение полет. Чувство ветра на лице. Пьянящая свобода, и музыка – волнующая, гипнотическая, она заполняет все. Проникает под кожу, заставляя сердце биться в унисон. И смех, заливистый, такой знакомый... Сара? Ее смех всегда был как перезвон серебряных колокольчиков, чистый и радостный. А потом – снова тьма, но другая. Грохочущая, надвигающаяся, с запахом жженой резины и металла. Чей-то отчаянный, полный любви и нечеловеческой боли крик. Рвущий душу на части. Крик, который до сих пор эхом отдается в самых потаенных уголках сознания. Я пытаюсь ухватиться за эти образы. Сложить картину воедино. Понять... Но они рассыпаются, как осколки калейдоскопа, оставляя лишь искаженные, болезненные отражения чего-то важного. Чего- то, что кричит во мне, но я не могу расслышать.

Тяжесть. Веки словно налиты свинцом, каждая ресница кажется неподъемной гирей. С огромным усилием я приоткрываю их. Раз, другой. Размытое белое пятно медленно фокусируется в ослепительно-белый, стерильный потолок. Он кажется бесконечным, холодным, как зимнее небо. Странные темные тени пляшут на нем, искажаясь, словно призраки моих кошмаров, вырвавшиеся на свободу. Голова раскалывается, каждый удар сердца отзывается в висках мучительным, пульсирующим спазмом. Я чувствую, как кровь стучит в ушах, заглушая все остальные звуки. И запах... Резкий, удушливый – лекарства, хлорка и что-то еще, неуловимо-тревожное, запах болезни и страха. Больница? Это слово отдается в голове глухим, неприятным эхом.

— Ммм... – стон вырывается сам собой, сухой, как шелест осенних листьев. Тело ломит, оно кажется чужим и непослушным, каждое движение – пытка.

— Вы очнулись? Как себя чувствуете? – тихий, спокойный мужской голос откуда-то сбоку.

С трудом поворачиваю голову, чувствуя, как хрустят шейные позвонки. Мужчина в белом халате. Лицо кажется знакомым, но не могу вспомнить, где его видела. Возможно, он был частью тех смутных снов, где голоса звучали издалека. Добрые, но очень уставшие глаза, с сеточкой морщинок в уголках, говорящих о бессонных ночах и тяжелых решениях.

— Где... где я? – голос хриплый, словно я не говорила целую вечность, горло першит, саднит от каждого слова.

— Вы в больнице, – мягко отвечает он, заглядывая в карту у изножья кровати. Его движения плавные, уверенные. – Нисса, верно? Вы попали в аварию. Помните что-нибудь?

— Авария? – недоуменно переспрашиваю, пытаясь сфокусировать взгляд. – Какая авария? – Голос слабеет, картинки расплываются.

— Реакция была предполагаемой — невнятно произносит мужчина, записывая, что-то в своем блокноте. — Подробности пока не так важны, главное, что вы пришли в себя. — Мягко поясняет доктор.

Авария? Туман в голове, густой и непроницаемый. Я судорожно скитаюсь по своему сознанию. Последнее воспоминание... Лед. Софиты. Аплодисменты. Восторженный рев толпы, вкус победы - сладкий и пьянящий. Я выиграла чемпионат. А потом... мы с Сарой и Уиллом в нашем любимом кафе, запах свежесваренного кофе и смех, такой беззаботный...

— Я... помню чемпионат, – неуверенно произношу, каждое слово дается с трудом. – Свою победу. А потом... кафе. Дальше – ничего. Пустота, черная дыра в памяти. — Растерянно смотрю на врача, ища подсказку, спасение в его глазах.

В этот момент дверь палаты распахивается, издавая тихий скрип, который кажется оглушительным в наступившей тишине. Медсестра виновато смотрит на доктора и из-за её спины врываются мои родные. Мама, папа, Сара, Уилл... и Тэйн? Он так... изменился. Взгляд другой. Более глубокий, более взрослый, с затаенной печалью, которой я раньше не замечала. Как давно я его не видела?

— Нисса! Девочка моя! – мама бросается ко мне, ее объятия – спасительная гавань. Заплаканные глаза светятся такой неподдельной радостью, что у меня тоже наворачиваются слезы. Ее волосы пахнут домом и чем-то неуловимо родным, успокаивающим.

— Доченька... жива... – сдавленно шепчет отец, обычно сдержанный, крепко сжимая мою руку. Его ладонь сухая и горячая, в ней чувствуется вся его любовь и пережитый страх. Его осунувшееся лицо, с глубокими морщинами у рта, озаряется облегчением, и в его глазах я вижу отражение своих собственных слез.

— Нисса, Нисса, ты нас слышишь? О, боже, я так молилась! – Сара прижимается ко мне, ее щека мокрая от слез, и я чувствую, как дрожат ее плечи.

— Мы не отходили от тебя ни на шаг, сестренка, – голос Уилла дрожит от волнения, но он пытается улыбаться. Их голоса смешиваются в радостный, немного сумбурный гул, который бальзамом ложится на мою израненную душу.
Я перевожу взгляд на Тэйна, который стоит чуть поодаль, бледный, серьезный. Его неподвижность контрастирует с общей суетой.

— Тэйн... ты... – начинаю я, но слова застревают в горле. – Что случилось? Почему вы все такие...? – мой голос звучит слабо, но в нем уже слышится зарождающаяся тревога.

Когда наши взгляды встречаются, в его глазах вспыхивает что-то теплое, такое знакомое и одновременно забытое, словно искра
давно погасшего костра, вдруг ожила от дуновения ветра. Но под этим теплом я чувствую глубину – темную, тревожную.

— Слава богу, ты очнулась! Мы так боялись! – голос Сары дрожит, когда она снова прижимается ко мне, ее слова – как молитва.

— Что произошло? – растерянно смотрю на их взволнованные лица, пытаясь найти ответ в их глазах, но вижу лишь отражение своего собственного смятения. – Расскажите же мне!

Они переглядываются. Растерянность на их лицах сменяется тревогой, и эта внезапная перемена холодит сердце.

Врач, все это время стоявший рядом, мягко кашляет:

— Позвольте, я объясню. Нисса, вы попали в серьезную аварию. К счастью, жизненно важные органы не пострадали критически. Но у вас тяжелая черепно-мозговая травма, которая по моим подозрениям, вызвала ретроградную амнезию.

— Амнезию? – шепчет мама, прижимая руку ко рту. Ужас в ее глазах, широких и полных слез, отражает мой собственный страх. Ее губы дрожат.

— Что это значит, доктор? – голос отца напряжен, в нем стальные нотки, но я слышу, как он старается скрыть дрожь.

— Это означает, – врач смотрит на меня с сочувствием, его взгляд мягкий, но прямой, не оставляющий места для иллюзий, – что Нисса не помнит определенный период времени до травмы. Судя по ее воспоминаниям о чемпионате...

— Но он был год назад... — шепотом произносит встревоженная мама, перебивая врача.

— ...она не помнит события последнего года. — Его слова повисают в воздухе.

— Год? – переспрашиваю я, и голос срывается. – Нет... не может быть. Вы ошибаетесь! Год – это... это целая жизнь! Что было в этот год? Что со мной было? – Паника ледяными тисками сдавливает горло.

— Милая, успокойся, пожалуйста, тебе нельзя волноваться, – папа гладит меня по волосам, я чувствую дрожь от его прикосновений.

Сознание снова обволакивает липкий страх, он душит, сдавливает грудь, мешая дышать. Я смотрю на потрясённых близких. Они расплываются, превращаясь в безликие фигуры, их голоса становятся далекими и неразборчивыми. Сердце долбится о ребра, распространяя звенящую боль по всему телу.

— Нисса, вы меня слышите? — раздался далекий мужской голос. — Срочно, медсестру!

— Доктор, – голос Уилла дрожит, в нем слышится отчаяние. – Она совсем ничего не помнит?

— Я объясню вам всё чуть позже. Сейчас ей нужен покой.

Тишина. Слышались лишь мелкие, торопливые шаги медсестры. Острое, холодное чувство иглы в руке и тут же последующее за ним расслабление... Тепло медленно разливается по венам, унося с собой страх и боль, погружая в спасительное забытье.

— Это распространенное явление при таких травмах. Память может вернуться, полностью или частично. А может и вовсе нет. Все индивидуально, — утверждал доктор, его голос доносился уже откуда-то издалека, сквозь вату. — Сейчас главное её восстановление. Покой, лечение. С памятью будем работать. Не переживайте.

Он говорит еще что-то о реабилитации, терпении, но я уже почти не слышала приглушенные голоса за дверью. Год. Целый год моей жизни был вырван, словно страница из черновика. Осознание потери обрушивается ледяной волной, пронзая до самого сердца. Год жизни, стертый начисто. Словно меня не было... Это ощущение было страшнее любой физической боли.

Я медленно вынырнула из вязкого полузабытья, словно пловец, достигший наконец поверхности после долгого и мучительного погружения. Ясность была еще хрупкой, как первый ледок на луже, готовый треснуть от неосторожного движения, но она была. Голова по-прежнему ощущалась чугунной гирей, а мысли, хоть и не так хаотично, как прежде, все еще цеплялись друг за друга, словно испуганные птенцы в разоренном гнезде, отказываясь выстраиваться в стройный ряд.

Первое, что я увидела, сфокусировав с трудом взгляд, – Тэйна. Он сидел на больничном стуле у кровати, чуть ссутулившись, словно нес на плечах невидимый груз усталости и тревог. Слабый больничный свет, пробивающийся сквозь щель в жалюзи, выхватывал из полумрака палаты его профиль, очерчивал скулу, линию подбородка, разметавшиеся по лбу темные волосы. Он не спал, просто смотрел куда-то в стену, и в его неподвижности было что-то глубоко задумчивое, почти скорбное.

Должно быть, он почувствовал мое пробуждение, потому что медленно повернул голову. Когда наши взгляды встретились, в его глазах, подернутых тенью бессонных ночей, на мгновение мелькнуло что-то – облегчение? Надежда? – прежде чем они снова стали просто внимательными и очень теплыми. Он держал мою руку, и я только сейчас это осознала. Не просто держал – его пальцы были мягко, но уверенно сплетены с моими. Его ладонь, теплая и сильная, казалась невероятно большой по сравнению с моей, такой безвольной и холодной. Я чувствовала легкую шершавость его кожи, биение его пульса, ровное и спокойное, и это было пронзительно-реальным на фоне моей внутренней хаотичности.

Это простое прикосновение, его неизменное присутствие рядом, действовало лучше любого успокоительного. В этом огромном, пугающем мире, где я потеряла целый год своей жизни, его рука была единственной реальной, осязаемой точкой опоры. Якорем, удерживающим мой хрупкий кораблик сознания от того, чтобы снова унестись в шторм забвения. Он был островом спокойствия в бушующем океане моей растерянности. В его теплых ладонях таилось обещание стабильности, крупица того мира, который я отчаянно пыталась вспомнить, но который ускользал, как вода сквозь пальцы. И эта хрупкая, едва зародившаяся безопасность, это молчаливое обещание "я здесь, я рядом", были дороже всего на свете. Я чуть сжала его пальцы в ответ, насколько хватило сил, и это слабое движение было моим безмолвным "спасибо".

— Нисса, – его голос тихий, хрипловатый, словно он долго молчал или много говорил. – Я так рад, что ты очнулась. Я так боялся... — В его голосе слышалось неподдельное облегчение, но и какая-то надтреснутость, словно струна, натянутая до предела, вот-вот лопнет.

— Тэйн, – я смотрю ему в глаза, пытаясь прочитать в их глубине ответ на невысказанный, мучительный вопрос. – Расскажи. Что было в этот год? Что я пропустила? Пожалуйста... — Мой голос слаб, но настойчив. – Почему ты молчишь? Это так тяжело – не знать. Как будто часть меня украли. Пожалуйста, хоть что-нибудь... – в голосе появляются слезы.

Он замялся, взгляд метнулся к двери. Его пальцы на мгновение сильнее сжали мою руку, затем хватка ослабла. Он снова посмотрел на меня, и в его глазах отразилась затаенная боль, что мне самой стало не по себе. Холодок пробежал по спине.

— Нисс, – он сжал мою руку крепче, словно боялся, что я исчезну, если он отпустит. – Пожалуйста, не сейчас. Тебе нужно отдыхать, набираться сил. Главное – ты жива. А остальное... – он запнулся, слово застряло у него в горле, – остальное подождет. Поверь. Нисс, я бы всё отдал, чтобы стереть этот год не только из твоей памяти, а из жизни вообще. Но сейчас... сейчас ты должна просто поправляться. Каждый день делает тебя сильнее. И когда ты будешь готова... мы поговорим. Обещаю, – его голос звучал убедительно, но глаза умоляли о понимании.

В долгие, мучительные недели моего медленного восстановления Тэйн проводил все свободное время у моей койки. Моя тень, моя опора. Он был здесь, когда я просыпалась от кошмаров, не в силах отличить сон от реальности, и его спокойное присутствие возвращало меня на землю.

— Мне снится туман, – прошептала я однажды, когда тусклый утренний свет едва пробивался сквозь жалюзи. – Дождь, крик и запах крови, перемешанный с жжённой резиной... Тэйн, это было страшно?

Он отложил книгу, которую читал мне, и нежно погладил меня по волосам. Его прикосновение было успокаивающим, как летний ветерок.

— Сейчас ты в безопасности, – тихо сказал он. – Это главное. Думай о хорошем, Нисс. Не терзай себя тем, что пока скрыто.

Он рассказывал смешные истории из нашего далекого, счастливого детства, и я ловила себя на том, что улыбаюсь, забывая на мгновение о пустоте в памяти. Приносил мои любимые белые лилии, тонкий, сладковато-пряный аромат которых разгонял тошнотворный запах больничной палаты, становясь маленьким островком жизни и красоты в стерильном мире. Читал вслух стихи. Его голос, низкий и бархатистый, обволакивал, успокаивал, и слова, пусть и не всегда понятные до конца, ложились на душу целительным бальзамом. Он изо всех сил старался быть веселым, бодрым, но в его обычно беззаботных глазах, цвета грозового неба, я то и дело замечала тень глубокой тревоги и непонятной, виноватой боли.

Иногда, когда он думал, что я сплю, я видела, как его лицо омрачается, а взгляд становится отсутствующим, устремленным куда-то в прошлое, которое от меня было скрыто. Я не понимала, что происходит, но чувствовала – что-то не так. Это «не так» висело в воздухе, ощущалось в недосказанности родных, в его слишком пристальных взглядах, в том, как он иногда напрягался от моих вопросов. Но я была слишком слаба, чтобы спрашивать настойчиво. Слишком растеряна, чтобы требовать ответов. Я цеплялась за его присутствие, за его заботу, как утопающий за соломинку. Запах его кожи, когда он поправлял мне подушку, едва уловимый аромат сандала и чего-то еще, только его, становился для меня синонимом защиты. Я робко надеялась, что когда-нибудь туман в голове рассеется, и я снова стану собой. Цельной. Настоящей. Не разрозненными фрагментами воспоминаний, а единым, живым человеком, знающим свое прошлое и смело смотрящим в будущее.