«Туман нашей памяти»

Тихий, ритмичный писк кардиомонитора стал метрономом моей новой реальности. Звук, который поначалу вгонял в ледяной ужас, превращая кровь в жилах в стылую кашу, теперь превратился в монотонное, почти успокаивающее подтверждение: она здесь, она дышит, она живет. Мягкий дневной свет, просеянный через жалюзи, заливал палату, рисуя на белой стене причудливые, танцующие узоры. Он смешивался с тонким, едва уловимым ароматом белых лилий, которые я принес дня два назад. Запах антисептика и стерильности все еще доминировал, въедался в одежду и, казалось, в саму кожу, но эти цветы были моим маленьким актом неповиновения. Моим способом привнести в этот казенный, бездушный мир хоть каплю настоящей, живой красоты.

Я сидел на неудобном больничном стуле у кровати Ниссы, держал ее хрупкую, почти невесомую руку в своей. Ее кожа была прохладной и сухой, но само это прикосновение заземляло меня, не давало раствориться в тревоге. Она очнулась после короткого дневного сна, все еще слабая, измученная, но в ее серо-зеленых глазах, таких знакомых и одновременно чужих, уже пробивались робкие проблески той самой, настоящей Ниссы. Той, которую я знал и любил всю свою сознательную жизнь.

Чтобы отвлечь ее от тягучей, ноющей боли и этой пугающей пустоты в памяти, которую врачи называли ретроградной амнезией, я рассказывал ей истории. Легкие, смешные, абсолютно безопасные. Истории из моей недавней жизни в Канаде, тщательно вычищенные от любой тени, от любой двусмысленности, от любой женщины, кроме нее. Я строил для нее новый мир, состоящий из солнечных дней и нелепых случайностей.

— ...а потом мой сосед, этот сумасшедший бородач Джим, решил, что его домашний енот по кличке Кинг – реинкарнация Элвиса Пресли. Клянусь, Нисс, он даже сшил ему маленький белый комбинезон со стразами. Я думал, умру от смеха, когда увидел это пушистое чучело, пытающееся стащить мой сэндвич с индейкой, покачивая бедрами в такт какой-то песне из пятидесятых. Енот, конечно, музыки не слышал, но Джим подпевал ему с таким чувством, что, кажется, даже животное прониклось.

Она тихо рассмеялась. Этот звук, слабый, немного хриплый, с сипотцой, был для меня дороже всех сокровищ мира. Смех тут же вызвал у нее легкий приступ кашля, и она поморщилась, прижав руку к груди, но улыбка не сошла с ее бледных губ.

— Тэйн, ты не меняешься, – прошептала она, ее голос был как шелест сухих листьев. – Всегда найдешь, о чем рассказать. С тобой... с тобой всегда было так легко. Так... надежно.

Надежным. Это слово ударило под дых, оставив горькое послевкусие лжи. Я – надежный? Я, который каждую секунду лгал ей в лицо? Я строил для нее этот светлый, безопасный мир, выкладывая его кирпичиками обмана, скрепленными раствором полуправды. Каждый ее смешок, каждая слабая улыбка – это одновременно и моя величайшая победа, и мое самое страшное предательство. Я смотрел на ее хрупкость, на темные круги под глазами, на то, как светлеет ее лицо от моих дурацких рассказов, и понимал, что готов на все. Готов врать до посинения, готов спуститься в самый глубокий ад и вернуться обратно, лишь бы этот ад никогда не коснулся ее. Лишь бы она продолжала так улыбаться, не зная, на какой грязной сделке держится ее покой.

— Надежный – это мое второе имя, – я постарался улыбнуться как можно беззаботнее, чувствуя, как напрягаются мышцы лица. – После «невероятно красивый», конечно.

Она снова тихонько фыркнула, и это было лучшей наградой.

— Ты невыносим, — прошептала она, но в ее глазах плясали смешинки. Она чуть крепче сжала мою руку. — Правда, Тэйн... Спасибо, что ты здесь. Я... я почти ничего не помню, все как в тумане, но я помню тебя. Это странно. Ты — как якорь.

— Я всегда буду твоим якорем, Нисс. Обещаю, — сказал я, и эта фраза была единственной чистой правдой за весь день.

— Я принесу тебе воды, – сказал я, осторожно высвобождая свою руку из ее слабой хватки. – Тебе нужно больше пить. Врач сказал.

Выйдя в холодный, гулкий больничный коридор, я словно переступил невидимую границу. Теплая, искусственно созданная мной атмосфера палаты сменилась стерильной, безликой пустотой, пахнущей хлоркой и чужой болью. Этот резкий переход был почти физическим отражением моей собственной жизни.

Карман завибрировал. Я вздрогнул и достал телефон. Ник. Сердце пропустило удар, а затем заколотилось с удвоенной силой. Он никогда не звонил просто так.

— Да, – ответил я, отойдя подальше от двери палаты, к окну в конце коридора.

— Тэйн, это снова случилось, – голос Ника в трубке был быстрым, сдавленным и нервным. В нем слышалась смесь раздражения и бессилия. — Черт возьми, я говорил тебе, что больше не буду в это лезть.

— Что случилось, Ник? — спросил я, хотя уже знал ответ. Холод медленно расползался по венам.

— Ида. Она в хлам, она в Hinch, у Брайта. Он ее не отпустит, ржет, как гиена, говорит, у него теперь ценная заложница. Сказал, у него есть отличное видео ее «отдыха». Он сотрет его и вышвырнет ее на улицу только за деньги. Большие деньги, Тэйн. Очень большие. И еще... – Ник замялся на секунду, набирая в легкие побольше воздуха. – Он сказал, сначала гонка с Блэйком. Потом деньги. Все и сразу. Этот ублюдок хочет шоу, друг.

Мое лицо окаменело. Нежность, которую я испытывал всего мгновение назад, сменилась холодной, обжигающей яростью. Кулак сам собой сжался так, что хрустнули костяшки, и я с силой ударил им по подоконнику.

— Я понял, – мой голос был ледяным, лишенным всяких эмоций. – Где и когда?

— Как и всегда - старый аэродром. В полночь. Тэйн... будь осторожен. Блэйк после прошлого раза рвет и мечет. Конор его специально накрутил. Урод.

— Я всегда осторожен. Спасибо, Ник.

— Да пошел ты со своим спасибо, — пробурчал он, но уже мягче. — Просто вытащи ее оттуда. И себя тоже.

Я сбросил вызов, несколько секунд тупо глядя на темный экран телефона. Нужно было вернуться. Нужно было снова надеть маску беззаботного, надежного друга. Я глубоко вздохнул, пытаясь загнать бушующую внутри бурю поглубже, и заставил себя расслабить плечи. Я вошел обратно в палату с пластиковым стаканчиком воды.

— Все в порядке? – спросила Нисса, вопросительно приподняв бровь. Она была слаба, но не глупа. Она уловила перемену во мне.

— Да, просто... рабочий вопрос. Отец опять что-то напутал в документах. Нужно срочно съездить в офис, решить одну проблему, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более буднично.

Она смотрела на меня несколько долгих секунд, ее проницательный взгляд, казалось, пытался заглянуть мне прямо в душу. Потом она просто кивнула, словно решив не давить.

— Возвращайся скорее, Тэйн.

— Обязательно, – пообещал я, зная, что это еще одна ложь. Потому что та часть меня, которая сейчас отправлялась на встречу с Блэйком и Конором, не имела ничего общего с тем человеком, который сидел у ее кровати и рассказывал про енота в костюме Элвиса.

✸

Поздний вечер окутал заброшенный аэродром вязкой, промозглой темнотой. Воздух был густым от запаха выхлопных газов, жженой резины, дешевого пива и пота. Рев десятков моторов смешивался с оглушительной, басовой музыкой, доносившейся из колонок, установленных на какой-то ржавой развалюхе. Яркий, безжалостный свет фар выхватывал из мрака азартные, хищные лица толпы, делающей ставки. Это был мир, который я ненавидел каждой фиброй своей души, но в котором был вынужден существовать. Мир, который я так отчаянно пытался скрыть от Ниссы.

Я медленно подкатил к импровизированной стартовой линии. Мой черный BMW, верный, надежный зверь, тихо урчал, словно сдерживая свою мощь. Рядом, изрыгая клубы сизого дыма, стоял новенький, агрессивный маслкар Блэйка, раскрашенный языками пламени. Прежний, явно, потерпел крах и был отправлен на металлом. Меня это забавляло. Сам Блэйк сидел за рулем, крепко сжимая кожаную оплетку. На шее проступали вены, а глаза лихорадочно бегали.

Я должен это сделать. Быстро, чисто, без лишних эмоций. Выиграть. Забрать деньги. Вытащить Иду. И вернуться к Ниссе, в тот мир, где пахнет лилиями, а не бензином. Я мысленно отключил все, что могло мне помешать. Больница, бледное лицо Ниссы, ее доверчивая улыбка, отчаяние в глазах Иды – все это сейчас было лишним багажом. Оставался лишь холодный, трезвый расчет и знание своей машины.

Блэйк опустил стекло, и его голос прорезал шум.

— Смотри-ка, Холден решил выползти из своей норы! – проревел он. – Я уж думал, ты прописался в той больничке, как сиделка. Как там твоя пташка со сломанным крылом? Готов сегодня оставить здесь и деньги, и свою тачку, и остатки гордости?

Он знал. Конечно, он знал. Он не мог закрыть глаза на свой разгром на прошлом заезде. Люди Блэйка следили за мной. Он намеренно упомянул больницу и Ниссу, пытаясь вывести меня из себя, заставить ошибиться.

Я посмотрел на него ледяным, спокойным взглядом.

— Говори потише, Блэйк, а то от натуги лопнет твоя последняя извилина. Я здесь только за деньгами. А тебе советую приготовить платочек, снова будешь утирать сопли после финиша. Твои шпионы плохо работают – я здесь, чтобы забрать свое, а не проигрывать.

Его ухмылка дрогнула, лицо побагровело. Я задел его за живое.

Полуголая девица, жующая жвачку, встала между нашими машинами, лениво подняв флаг. Секунды тянулись, как резина. Я положил руки на руль, чувствуя его прохладную, знакомую кожу. Мой пульс был ровным, дыхание – глубоким. Я был не здесь. Я был частью машины.

Резкий взмах флага. Визг шин. Мы сорвались с места, бросив вызов ночи.

Гонка началась. Это была не просто гонка, это была дуэль на грани фола. Блэйк вел грязно, как всегда. Он пытался прижать меня к бетонным блокам, которыми была размечена импровизированная трасса, блокировал траекторию, опасно вилял, не давая обойти. Но я знал его манеру, знал его слабые места. Он был силен в рывке, но нетерпелив и предсказуем в тактике. Я держался позади, в его «мертвой зоне», экономя ресурс машины, изучая его ошибки, выжидая идеальный момент.

На финальном круге, на самом опасном, затяжном повороте, он решил пойти на таран. Я почувствовал сильный, скрежещущий удар в заднее крыло. Мой BMW развернуло, мир смазался в разноцветное пятно из огней и темноты. Я едва успел выровнять машину, скользя боком в миллиметрах от бетонного ограждения. Сердце бешено колотилось в горле. И в этот момент во мне что-то сломалось. Холодный, трезвый расчет сменился чистой, незамутненной яростью. В голове вспыхнуло бледное, измученное лицо Ниссы, беспомощность Иды, самодовольная ухмылка Брайта. Все это сплелось в один тугой, раскаленный комок гнева.

Нет. Сегодня я не просто выиграю. Сегодня я его унижу.

Блэйк, уверенный, что выбил меня из гонки, победно взревел мотором и самодовольно вошел в поворот по широкой, безопасной дуге. Но я, используя его ошибку и инерцию своего заноса, резко вывернул руль и вошел в поворот по внутренней, почти невозможной траектории. Моя машина почти чиркнула боком по ограждению, посыпались искры, но я вытянул ее. Я обошел его, вырываясь на прямую.

Финишная черта была уже близко. Я слышал отчаянный рев его мотора за спиной, но знал – он не успеет. Я пересек линию первым. Снова. Толпа взревела, кто-то с восторгом, кто-то с разочарованием. В зеркале заднего вида я увидел, как Блэйк в бессильной ярости бьет кулаком по рулю своей машины.

Адреналин медленно отступал. Я вышел из машины. Подошел к огромному амбалу с лицом мясника, который с кислой ухмылкой раздавал выигрыши. Он молча отсчитал мою долю и протянул мне толстую пачку купюр, перетянутую резинкой. Я взял их, не сказав ни слова, и направился к своей машине. Теперь – в логово зверя.

✸

Hinch встретил меня оглушительной, пульсирующей музыкой. Святая святых Конора Брайта. Я без стука распахнул тяжелую дверь в его ложу. Картина, которую я увидел, была мне до тошноты знакома. На бархатном диване, свернувшись калачиком, как брошенный ребенок, лежала Ида. Ее дорогая одежда была в беспорядке, макияж размазан по лицу, взгляд – пустой, расфокусированный, устремленный в никуда. Она была под кайфом, едва ли осознавая, что происходит вокруг. Моя сестра. Вот она. Цена моей гонки. Цена ее слабости. Отвращение и острая, почти невыносимая жалость смешались в моей душе в ядовитый коктейль.

Сам Брайт сидел в глубоком кожаном кресле напротив, лениво потягивая какой-то янтарный напиток из дорогого бокала. Он не выглядел удивленным моему появлению. На его холеном, ухоженном лице играла самодовольная, презрительная усмешка.

— Неплохо, Холден. Признаю. Ты снова утер нос нашему чемпиону, – он сделал глоток, не сводя с меня глаз. – Но ты играешь с огнем. Блэйк этого так не оставит. Он парень злопамятный и не очень умный. Опасное сочетание.

— Меня не волнует Блэйк и его уязвленная гордость, – процедил я, шагнув в комнату. Я вытащил из кармана пачку купюр и с презрением швырнул их ему на стол. Купюры веером разлетелись по полированной поверхности. – Это за твоё молчание,  Брайт.

Конор лениво, одним пальцем, пододвинул деньги к себе.

— Как и договаривались. А видео? — он театрально вздохнул. — Я уже удалил его. Слово джентльмена. Забирай свой жалкий мусор. Она тут, кажется, прекрасно провела время, наслаждаясь... отдыхом.

Последняя фраза стала спусковым крючком. Ярость, которую я с таким трудом сдерживал, вырвалась наружу. Одним резким движением я преодолел расстояние между нами, грубо схватил его за воротник шелковой рубашки и рывком поднял с кресла. Бокал с грохотом упал на пол, разлетевшись на мелкие осколки.

— Слушай меня внимательно, Брайт, — прошипел я ему прямо в лицо, чувствуя, как он напрягся от страха под моей хваткой. — Если я еще раз увижу кого-то из твоих шавок, даже твою тень рядом с ней, я тебя не просто под землю зарою. Я сделаю это так медленно и мучительно, что ты будешь молить меня о смерти как о величайшем благе. Ты меня понял?

Он попытался изобразить смешок, но получилось жалкое, сдавленное хрипение. В его глазах больше не было спеси, только животный страх.

— Успокойся, Холден. Она сама сюда приползла. Всегда приползает. Я просто... бизнесмен. Мы предоставляем ей то, что она ищет. Бизнес, ничего личного.

— Мой бизнес с тобой на этом закончен, – я с силой отшвырнул его обратно в кресло. Он поперхнулся, закашлялся, поправляя смятый воротник. Он понял. Он все понял.

Я подошел к дивану.

— Ида, – я осторожно коснулся ее плеча. – Ида, поехали домой.

Она что-то невнятно промычала, не открывая глаз. От нее пахло алкоголем и чем-то сладковатым, химическим. Я подхватил ее на руки. Она была почти невесомой, хрупкой, как сломанная кукла. Моя сестра. Моя вечная боль и моя вечная ответственность.

Я нес ее через гудящий, пьяный клуб, не обращая внимания на любопытные и презрительные взгляды, которые провожали нас. Люди расступались, видя мое лицо. В этот момент я, наверное, выглядел так, что ко мне было страшно подходить.

На улице ночной воздух немного привел меня в чувство. Я осторожно усадил Иду на переднее сиденье своей машины, пристегнул ремнем безопасности. Она что-то бессвязно бормотала во сне, ее голова безвольно упала на грудь.

Я сел за руль, но не сразу завел мотор. Просто сидел в оглушительной тишине, глядя на неоновые огни клуба, которые отражались в лобовом стекле. Мой мир окончательно раскололся. Там, в тихой, светлой больничной палате, – надежда, нежность, Нисса. Мир, который я отчаянно пытался защитить. Здесь, в этой машине, рядом с бесчувственным телом моей сестры, – тьма, отчаяние, безысходность. И я был мостом между этими двумя мирами. Мостом, который вот-вот мог рухнуть под собственной тяжестью.

Я завел машину. Я вез ее не домой, к родителям. Не мог. Не мог снова видеть их полные боли и разочарования глаза. Взгляд матери, который каждый раз, глядя на Иду в таком состоянии, словно говорил: «Где мы ошиблись?». И молчаливый, тяжелый укор в глазах отца, который давно перестал что-либо говорить, словно смирившись с тем, что его дочь потеряна. Нет, я не мог принести им эту боль снова. Не сегодня.

Мы направлялись в ее маленькую, съемную квартирку на окраине города – место, которое она считала своим убежищем, а я – ее клеткой, ее личным, грязным болотом. Город спал, и только редкие фонари выхватывали из темноты ее бледное, безвольное лицо. Я смотрел на нее на светофорах. На то, как спутанные волосы прилипли к щеке, на размазанную тушь, похожую на синяки. Это была не моя Ида. Моя Ида осталась где-то там, в прошлом, в смешных детских фотографиях и воспоминаниях о лете у бабушки. Эта девушка в кресле была чужой, сломленной оболочкой.

Подняв ее снова на руки у подъезда, я занес ее внутрь. Запах сырости и чего-то кислого ударил в нос. Третий этаж. Ключ, который она когда-то дала мне «на всякий случай», легко повернулся в замке. В квартире царил удушающий беспорядок – разбросанные вещи, грязная посуда в раковине, пустые бутылки на полу. Запах застоявшегося воздуха, одиночества и тихого отчаяния.

Я прошел в спальню, уложил ее на неприбранную кровать, стащил с нее туфли на высоченном каблуке, которые выглядели на ней так нелепо и вызывающе, и укрыл бархатным пледом. Она резко схватила меня за запястье:

— Тэйн...

— Тише, тише... — Я гладил её по спутанным волосам. — Ты в безопасности, Ида.

Она что-то ещё пробормотала во сне и повернулась на бок, свернувшись калачиком. Как ребенок.

Мой взгляд упал на тумбочку. Среди пустых флакончиков из-под лекарств и окурков в блюдце стояла наша общая детская фотография в рамке. Мы на ней были совсем маленькими, на каком-то пикнике. Мне лет десять, я щурюсь от солнца, а она, семилетняя, с двумя озорными косичками и без переднего зуба, хохочет, обнимая меня за шею. Два счастливых, беззаботных ребенка. Я смотрел на эту фотографию, потом на спящую, измученную девушку на кровати, и не мог поверить, что это один и тот же человек. Куда исчезла та смешливая девчонка? В какой момент она свернула не на ту дорогу, с которой я теперь отчаянно пытался ее стащить?

Я искал этот момент, прокручивая в голове наше прошлое, как старую кинопленку. Может, это началось после той аварии, когда она на год забросила танцы, свою единственную страсть? Или когда она связалась с той компанией, с ребятами на крутых тачках и с пустыми глазами? А может, я виноват? Уехал в Канаду, оставил ее здесь одну, решив, что она уже взрослая и справится сама. Я был ее старшим братом. Моя работа была защищать ее от монстров, а я не заметил, как главный монстр поселился внутри нее самой, нашептывая, что забвение можно купить в маленьком пакетике или на дне бутылки.

Я осторожно убрал с ее лица прядь спутанных, влажных волос. Она что-то промычала во сне, ее ресницы дрогнули. На мгновение мне показалось, что она сейчас откроет глаза, посмотрит на меня осмысленно, и все будет как раньше. Но это была лишь иллюзия, отчаянное желание, которое разбилось о реальность ее тихого, отравленного сна.

Я присел в кресло напротив ее кровати, слушая ее ровное, почти детское дыхание. В этой гнетущей тишине я чувствовал себя бесконечно старым и бесконечно одиноким. Один на два фронта. В одном мире я должен был быть веселым, надежным другом, рассказчиком смешных историй, хранителем хрупкого покоя. В другом – хладнокровным гонщиком, жестоким вышибалой, спасителем, который сам тонул в этой грязи. Сколько еще я смогу так разрываться? Сколько еще лжи я смогу выдержать, прежде чем она начнет просачиваться сквозь трещины в моей броне? Я посмотрел на свои руки. Этими же руками я несколько часов назад держал хрупкую ладонь Ниссы. Контраст был почти физически болезненным.

— Я вытащу тебя, Ида. Обещаю, — прошептал я в пустоту комнаты. — Я вытащу вас обеих. Даже если для этого мне придется сгореть дотла.

Эта мысль не принесла облегчения, только тяжесть. Тяжесть ответственности, которая давила на плечи, сгибая, но не ломая. Пока еще не ломая. Я сидел так, наверное, час, или два, пока первые серые лучи рассвета не начали пробиваться сквозь грязные жалюзи. Я должен был ехать. Возвращаться в свой другой мир. Принять душ, чтобы смыть с себя запах этого вечера – запах бензина, страха и отчаяния. Переодеться в чистую одежду. Купить свежие лилии. И снова сесть у кровати Ниссы, надев маску спокойствия и надежности.

Я встал, еще раз посмотрел на спящую сестру. В тусклом утреннем свете ее лицо казалось беззащитным. Стерлись следы кайфа и отчаяния, и на мгновение я снова увидел ту самую маленькую Иду, которая бегала за мной по пятам и верила, что я могу защитить ее от всех монстров мира. Но её брат потерпел неудачу в этой битве.

Я подошел к раковине на кухне, нашел самый чистый стакан, долго споласкивал его под холодной водой и налил питьевой из бутылки. Поставил на тумбочку рядом с кроватью. Маленький, почти бессмысленный жест. Но это было все, что я мог сделать для нее прямо сейчас. Создать хотя бы крошечный островок заботы в том хаосе, в котором она жила.

Тихо, стараясь не шуметь, я вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал в утренней тишине оглушительно громко, отрезая меня от этого мира.

Спустившись на улицу, я глубоко вдохнул холодный, влажный воздух. Он немного прочистил голову, но не смог смыть с души въевшуюся грязь. В зеркале заднего вида я мельком увидел свое отражение: уставшие глаза с красными прожилками, жесткая линия рта, отросшая щетина. Не таким меня должна была видеть Нисса. Совсем не таким. Я заехал домой. Горячий душ смывал с тела запах пота, бензина и чужого парфюма, но я чувствовал, что он остался где-то глубже, под кожей, в самой душе. Чистая рубашка, джинсы. Я должен был выглядеть так, будто спокойно спал всю ночь в своей постели.

Последний штрих – цветочный магазин, который открывался раньше всех на рассвете. Продавщица, сонная пожилая женщина, с удивлением посмотрела на меня. Слишком ранний час для романтики и слишком усталый, почти изможденный вид для героя-любовника.

— Белые лилии. Как всегда, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос не звучал так хрипло, как я его ощущал.

Она молча кивнула и принялась заворачивать хрупкие, почти светящиеся в утреннем полумраке цветы в шуршащую бумагу. Эти лилии стали для меня чем-то вроде ритуала. Символом того чистого, светлого мира, который я так отчаянно строил для нее, и пропуском в этот мир для себя самого.

С букетом на переднем сиденье я поехал в больницу. Каждая миля приближала меня к ней и, казалось, отдаляла от самого себя – того, кем я был этой ночью. Я должен был оставить его позади, запереть в самом темном углу сознания.

Уже знакомый до мелочей больничный коридор. Тихие шаги. Я остановился перед дверью ее палаты, как всегда, делая глубокий вдох. Это был мой прыжок в другую реальность. Я приоткрыл дверь.

Нисса не спала. Сидела, приподнявшись на подушках, и смотрела в окно, на серое утреннее небо. Услышав скрип двери, она повернула голову. И улыбнулась. Эта улыбка, слабая, но настоящая, стерла из моей памяти всю усталость и прошедшую ночь. Ради нее стоило пройти через все.

— Ты рано, – тихо сказала она. Ее голос все еще был слаб, но в нем слышались нотки удивления и радости.

— Обещал же возвращаться скорее, – я подошел к кровати и протянул ей цветы. – Твои любимые.

Она взяла букет, осторожно, словно боясь повредить хрупкие лепестки, и поднесла к лицу, глубоко вдыхая их тонкий, сладкий аромат. Ее глаза на мгновение закрылись от удовольствия. Вот оно. Вот моя победа. Мое искупление.

Я убрал, уже начавшие увядать цветы, и поставил свежие в вазу с водой. Палата снова наполнилась жизнью.

— Спасибо, Тэйн, – она все еще смотрела на лилии. – Они как будто приносят с собой немного света в эту серость.

Я сел на стул рядом, снова взял ее руку. Сегодня она была немного теплее. Хороший знак. Она повернулась ко мне, и ее взгляд стал более внимательным, изучающим. Она провела кончиком пальца по моей руке, по костяшкам.

— Ты выглядишь очень уставшим, Тэйн, – тихо заметила она. В ее голосе не было подозрения, только искренняя, неподдельная забота. – Ты совсем не спал? Эти твои рабочие проблемы так тебя вымотали?

Этот простой, невинный вопрос ударил сильнее, чем любой удар. Я на мгновение замер, лихорадочно подыскивая правдоподобный ответ.

— Просто много думал, – я заставил себя выдавить легкую усмешку. – Конец квартала, сама понимаешь. В отцовской фирме сейчас завал. Но это все ерунда.

Она сжала мою руку чуть крепче.

— Ты не должен проводить здесь все свое время. У тебя есть своя жизнь.

Ты и есть моя жизнь, – пронеслось у меня в голове, но вслух я сказал совсем другое:

— Моя жизнь сейчас здесь, рядом с тобой. Все остальное подождет.
Еще один кирпичик лег в стену лжи, которую я так усердно возводил вокруг нее. Высокую, крепкую стену, призванную защитить ее от уродливой правды моего мира. Эта стена защищала ее. А я оставался снаружи, в темноте, глядя на тот свет, который сам для нее создал. И молился, чтобы она никогда не увидела, какими грязными руками я строю для нее этот чистый мир...