«Туман нашей памяти»

Мягкий, тёплый свет от настольной лампы падал на страницы раскрытой книги, но буквы расплывались перед глазами. Я уже минут десять перечитывала один и тот же абзац, не в силах уловить смысл. За окном безжалостно барабанил майский дождь, его монотонный стук по стеклу и подоконнику действовал почти усыпляюще, размывая огни далёких уличных фонарей в акварельные, чуть печальные пятна. Комната была моим маленьким, уютным убежищем: книжные полки, заставленные любимыми романами, томиками стихов, несколько моих кубков и медалей, – скромно и почти виновато стоящих в самом дальнем углу, словно напоминание о прошлой жизни. Этот контраст между бушующей, холодной стихией снаружи и тихим, защищённым теплом моей маленькой комнаты всегда приносил мне какое-то особенное, меланхоличное умиротворение.

Рядом, у моих ног, свернувшись калачиком на моей кровати мирно сопел Кейк. Его тёплый, пушистый бок иногда касался моей ноги, и это простое прикосновение дарило невероятное ощущение спокойствия и защищённости. Я улыбнулась, глядя на его подрагивающие во сне усы – наверное, ему снились бесконечные поля, полные аппетитных косточек и неуловимых белок. Как же странно и быстро может поменяться жизнь. Ещё месяц назад моё существование было расписано по минутам – изматывающие тренировки до седьмого пота, строжайшая диета, волнение перед соревнованиями, короткие, украденные у сна часы отдыха. А теперь были тихие, почти ленивые вечера с книгой и преданной собакой.

Внезапно, разрывая убаюкивающую тишину и монотонный шум дождя, раздался резкий, короткий, почти требовательный звонок в дверь. Он прозвучал так внезапно в этот поздний час, что я невольно вздрогнула, а книга выскользнула у меня из рук и с глухим стуком упала на пол. Кейк, ещё мгновение назад мирно сопевший, мгновенно вскочил, сон как рукой сняло. Шерсть на его загривке слегка приподнялась, он издал низкий, утробный рык, а затем подбежал к двери и начал громко, заливисто, тревожно лаять, его лай был не похож на его обычное приветственное, радостное тявканье.

Моё сердце заколотилось от нехорошего предчувствия. Кто это может быть? Так поздно, да ещё в такой жуткий ливень. Может, Сара что-то забыла? Или Уилл решил заехать? Но Кейк обычно так на них не реагирует, он их обожает. Мысли лихорадочно метались в голове.

Стараясь двигаться как можно тише, я на цыпочках подошла к двери и прижалась глазом к дверному глазку. Из-за искажения, я не сразу смогла разглядеть, кто там. Я присмотрелась внимательнее, и сердце ухнуло куда-то вниз, заставив меня на мгновение затаить дыхание. Эйдан. Это был Эйдан. Мокрый, сгорбленный, в одной лишь тёмной футболке, которая казалась почти чёрной от воды. Он стоял, опустив голову. Я поспешно, дрожащими руками, повернула ключ в замке и распахнула дверь. То, что я увидела, заставило меня отшатнуться от ужаса и острой, пронзительной жалости. Промокший до последней нитки. Тонка футболка облепила его тело, как вторая кожа, обрисовывая каждый напряжённый мускул и... Боже, что это? Тёмные, расплывчатые пятна на ткани, которые могли быть просто грязью, но отчего-то я сразу поняла – это кровь. Вода ручьями стекала с его потемневших от влаги, волос, прилипших ко лбу, капала с подбородка, образуя у его ног небольшую лужицу. Но самое страшное – это было его лицо. Бледное, почти серое, с заострившимися чертами. Разбитая, сильно опухшая губа, на которой уже запеклась тёмная корочка крови. На скуле, под глазом, наливался уродливый, багрово-синий синяк, а рядом с ним – свежая, кровоточащая ссадина. Костяшки его пальцев, те самые, которые я сама совсем недавно так бережно обрабатывала, теперь выглядели ещё хуже – распухшие, покрытые свежими царапинами, воспалённые докрасна. А его взгляд...  Пустой, затравленный, загнанный, как у раненого зверя, попавшего в капкан и уже не надеющегося на спасение. Плечи его были опущены, он весь как-то ссутулился. Он дрожал, то ли от холода, то ли от внутреннего напряжения и боли,  или от всего сразу.

—  Эйдан! Боже мой, что случилось?! – вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать. Голос прозвучал испуганно, почти пискляво.

Он медленно поднял на меня свой отсутствующий взгляд, и мне показалось, что он не сразу меня узнал. Потом его губы чуть дрогнули, словно он хотел что-то сказать, но вместо этого он лишь слабо качнул головой.

В этот момент во мне что-то переключилось. Шок и ужас сменились материнской нежностью, всепоглощающей жалостью и  желанием немедленно помочь, защитить, укрыть его от всего мира. И такой же яростный, глухой гнев на того, или на то, что сделало это с ним, поднялся откуда-то из самой глубины моей души. Нужно срочно завести его в квартиру, он весь дрожит, он продрог до костей. Сейчас не время для вопросов. Сейчас нужно действовать.

Я быстро, но стараясь быть как можно мягче, взяла его за холодную руку и буквально втянула внутрь квартиры. Закрыла за ним дверь на все замки, словно пытаясь отсечь тот враждебный внешний мир с его бурей и опасностями, который так безжалостно обошёлся с ним. Кейк, почувствовав мою решимость и учуяв знакомый запах Эйдана, смешанный с резким, металлическим запахом крови, перестал лаять, но всё ещё настороженно обнюхивал его мокрые, грязные кеды, тихо, жалобно поскуливая и виляя хвостом.

Эйдан по-прежнему молчал. Он стоял посреди прихожей, как потерянный, мокрый щенок. Его молчание было таким тяжёлым, что казалось, оно вот-вот раздавит меня. Я осознавала, что сейчас не нужно расспрашивать его о случившемся. Сейчас нужно просто быть рядом.

—  Пойдём, – сказала я как можно мягче, но настойчиво, снова беря его за руку, которая была ледяной. Я повела его в ванную. Яркий, почти безжалостный свет люминесцентной лампы выхватил из полумрака прихожей все ужасающие детали его состояния, и моё сердце снова сжалось от боли и сострадания. Холодный белый кафель, большое зеркало над раковиной, в котором на мгновение отразилось его измученное, осунувшееся лицо и моё – бледное, встревоженное. Я дрожащими руками достала с полки аптечку, стараясь не смотреть на него слишком пристально, чтобы не смутить, не заставить его почувствовать себя ещё более уязвимым.

Он безропотно, как ребёнок, сел на край ванны, всё так же опустив голову, глядя куда-то в пол. Я намочила ватный диск перекисью, потом антисептиком. Мои прикосновения были осторожными. Когда я коснулась его разбитой губы, он вздрогнул, резко втянув воздух сквозь стиснутые зубы, но не издал ни звука. Я видела, как напряглись желваки на его скулах, как побелели костяшки пальцев, когда он с силой сжал край ванны. Я старалась быть максимально нежной, но понимала, что каждое моё прикосновение к его ранам причиняет ему новую боль. И каждая его гримаса, каждый судорожный вздох отзывались острой болью в моём собственном сердце. Когда я обрабатывала ссадину на скуле, он слегка отстранился, и я увидела в его глазах такую глубокую муку, что у меня на глаза навернулись слёзы. Я быстро смахнула их, чтобы он не заметил.

—  Тебе нужно переодеться, – сказала я, вышла из ванной и направилась в свою комнату, к шкафу, где среди моих вещей хранились несколько чистых и сухих футболок Уилла, которые он иногда забывал у меня. Я выбрала черную и вернулась в ванную.

Эйдан всё так же сидел на краю ванны, но теперь он смотрел на своё отражение в зеркале с каким-то странным, отстранённым выражением, словно видел не себя, а кого-то чужого, незнакомого. Я молча протянула ему футболку. Он взял её, его пальцы на мгновение коснулись моих, и это мимолётное прикосновение было таким холодным. Он медленно, как во сне, как будто каждое движение причиняло ему неимоверные страдания, начал стаскивать с себя мокрую, холодную футболку. Я отвела взгляд, но краем глаза всё же заметила свежие, багровеющие синяки на его рёбрах, на спине, и старые, уже побелевшие, но от этого не менее страшные шрамы на его груди. Они напоминали следы от когтей какого-то дикого зверя. Футболка Уилла оказалась ему почти по размеру.

Эйдан ничего не говорил... Мне так больно видеть его таким. Хочется забрать всю его боль себе, разделить её, только бы ему стало легче, только бы он снова улыбнулся той своей редкой, но такой настоящей улыбкой. Тишина в ванной комнате стала почти невыносимой, оглушающей, нарушаемая лишь моим сбивчивым дыханием и его – тяжёлым, прерывистым, почти стонущим. И тогда, повинуясь какому-то неконтролируемому, идущему из самой глубины сердца импульсу, я наклонилась и очень осторожно, почти невесомо, коснулась губами его разбитой, опухшей губы. Это не был страстный поцелуй влюблённых, о которых я читала в романах. Это был поцелуй-утешение, поцелуй-сострадание, поцелуй-обещание «я здесь, я с тобой, я не оставлю тебя». Его губы были холодными, шершавыми от запекшейся крови, и я почувствовала на своих губах металлический привкус. Он сначала замер, словно не веря, а потом почти незаметно, ответил на моё прикосновение, и в этом его слабом, едва уловимом ответе было столько отчаяния, столько нежности, что по моим щекам покатились горячие слёзы.

Я мягко отстранилась. Заметив мои слезы, Эйдан  аккуратно вытер их с моего лица, нежно поглаживая мои волосы.

—  Тише, детка... 

—  Тебе нужно отогреться, – мой голос прозвучал хрипло, почти неузнаваемо. – Прими душ. Я приготовлю чай.

Он молча кивнул, выпуская меня из объятий. Я вышла из ванной, плотно прикрыв за собой дверь, и услышала, как зашумела вода. Этот приглушённый, успокаивающий шум воды, льющейся из душа, казался мне сейчас самой прекрасной музыкой. Он символически смывал не только грязь и кровь, но и хотя бы крошечную часть его невыносимой боли и отчаяния.

На кухне я немного пришла в себя. Хлопотала, доставая свою любимую успокаивающую травяную смесь – ромашку, мяту, мелиссу, немного липового цвета. Аромат сухих трав, смешиваясь с запахом ночного дождя, доносящимся из приоткрытого окна, немного успокаивал и меня саму. Я поставила чайник, достала две свои самые большие керамические чашки. Пар над ними, когда я залила травы кипятком, поднимался медленно, успокаивающе.

Эйдан вышел из ванной, окутанный облаком пара, его волосы были всё ещё влажными, растрёпанными, но он выглядел чуть более расслабленным, хотя печать пережитого ужаса всё ещё отчётливо лежала на его лице. Синяк на скуле, казалось, стал ещё темнее. Я молча повела его в свою комнату. Там всё так же горел мой ночник, отбрасывая на стены причудливые, пляшущие тени, дождь всё так же неутомимо барабанил по стеклу. Я села на кровать, по-турецки поджав под себя ноги. Эйдан, немного помедлив, сел рядом со мной на край кровати, держа в руках дымящуюся чашку с травяным чаем, которую я ему протянула. Его близость ощущалась почти физически – тепло его тела, едва уловимый запах чистоты после душа, смешанный с тонким ароматом шампуня.

Он пил чай маленькими, медленными глотками, словно боясь обжечься или просто собираясь с мыслями, собирая в кулак остатки своих сил. Его взгляд был устремлён на чашку, пальцы нервно теребили её край. Я молчала, давая ему время, не торопя, хотя внутри всё сжималось от нетерпения и тревоги. Наконец, он поставил почти нетронутую чашку на прикроватную тумбочку и тяжело вздохнул.

—  Он... он вернулся, – начал Эйдан, его голос был тихим, почти шёпотом, хриплым и срывающимся. Он всё так же не смотрел на меня, его взгляд был прикован к узору на моём ковре. —  Отец. Сегодня вечером. Как всегда, без предупреждения, словно гроза среди ясного неба.

Я молча кивнула, боясь спугнуть его откровенность.

—  Мы с Рэном ужинали, обсуждали его отъезд в бизнес-школу, – он усмехнулся, но усмешка получилась горькой, почти болезненной. —  Рэн так радовался, так волновался... А потом вошёл он.

Он замолчал на мгновение, проводя рукой по лицу, словно стирая невидимую грязь.

—  Рэн рассказал ему про колледж. Отец... он даже не улыбнулся. Просто кивнул, как будто речь шла о какой-то незначительной сделке. Сказал что-то вроде: «Молодец, Рэнальд. Не разочаруй меня. От тебя хоть какой-то толк будет». А потом... —  Эйдан поднял на меня взгляд, и в его глазах я увидела такую глубокую боль, что мне захотелось закричать. —  Сказал, что я... что я бездельник, позорю фамилию, играю свою жалкую музыку в забегаловках... Всё как обычно, Нисса. Я уже почти привык к этому...

—  Эйдан... – начала я, но он остановил меня лёгким движением руки.

—  Нет, подожди. —   Его голос стал ещё тише, ещё напряжённее. —  Я... я не выдержал.  Сказал про «Alteri». Про то, что я там видел.

Эйдан невесело усмехнулся.

—  Да. Сказал. Наверное, это было глупо. Очень глупо. Но я больше не мог молчать, Нисс. После того вечера... после того, как я увидел Иду, во мне что-то сломалось. Или наоборот – что-то проснулось. —   Он снова опустил голову. —  Он взбесился. Ты бы видела его лицо... Я думал, он меня убьёт. Он начал орать. —  Его голос прервался, он сглотнул, словно ему было трудно говорить.

—  А потом он ударил меня. —  Слова прозвучали почти обыденно, но от этой обыденности становилось ещё страшнее. —  Раз, потом ещё... Я пытался что-то ответить, но он был словно бешеный. Говорил... говорил ужасные вещи. Про меня, про мою музыку... про...

Он запнулся, и я увидела, как его кулаки сжались так, что костяшки побелели.

—  Про что, Эйдан? – спросила я шёпотом.

Он глубоко вздохнул, собираясь с силами.

— Он снова говорил о маме. Ужасные вещи. —   Последние слова он произнёс с таким ядом, с такой ненавистью, что я невольно поёжилась.

Молчание повисло в комнате, тяжёлое, как свинец. Я не знала, что сказать. Обида, гнев, жалость – все эти чувства смешались во мне в один тугой, болезненный комок.

—  И это стало последней каплей, – продолжил Эйдан, его голос снова стал глухим, безжизненным. —  Я... наговорил ему в ответ. Всё, что так долго копилось. Про то, что он сломал мне жизнь, что он убил мать своим безразличием, что я его ненавижу... Я кричал, как сумасшедший. Мы... мы сцепились. —  Он провёл рукой по разбитой губе, поморщился.

—  А потом... он сказал, чтобы я убирался. Чтобы ноги моей больше не было в его доме. Он не считает меня своим сыном. Для него я отродье... —  Он замолчал, глядя в одну точку, его плечи поникли.  —   Я взял ключи от мотоцикла и уехал. Куда глаза глядят.

Он поднял на меня свой измученный взгляд, и в нём была такая бездна отчаяния, такая вселенская усталость, что моё сердце, казалось, разорвётся на части.

—  Прости, Нисса. Прости, что притащил всё это дерьмо к тебе. Я не должен был... я не знал, куда ещё идти.

Когда он замолчал, сжав голову руками, в комнате повисла тяжёлая тишина, нар. Я не знала, что сказать. Любые слова утешения, казались сейчас такими фальшивыми, такими неуместными, такими пустыми. Я просто встала на колени на кровати, придвинулась к нему ближе и крепко, изо всех сил, обняла его... Это были не просто объятия. Это была моя безмолвная попытка передать ему всё своё тепло, всю свою поддержку. Я чувствовала, как он сначала напрягся, словно не ожидая этого, словно боясь поверить, а потом медленно, очень медленно, почти неохотно, расслабился в моих руках, уткнулся лицом в мои волосы, и его плечи начали мелко, судорожно дрожать. Я гладила его по спине, по спутанным, влажным волосам, шепча какие-то бессвязные, глупые слова утешения, которые приходили мне на ум:

—   Всё хорошо, Эйдан... я с тобой... ты не один... всё будет хорошо... я рядом...

Мы отстранились друг от друга, и наши глаза встретились. В его – всё ещё было столько боли, столько отчаяния, но сквозь эту тьму уже пробивался какой-то новый, слабый, но такой живой огонёк – благодарность, нежность, и какая-то отчаянная, почти безумная решимость. И на этот раз поцелуй был другим – не утешающим, не сострадательным, а глубоким, почти отчаянным, полным только что зародившейся, выстраданной, такой хрупкой любви. Поцелуй, в котором смешивались его боль и моя нежность, его отчаяние и моя вера, его страсть и моя робкая ответная нежность. Наши руки исследовали друг друга, наши тела искали близости, утешения, спасения. Это было не просто физическое влечение, не просто желание. Это было слияние двух израненных, одиноких душ, отчаянно ищущих друг в друге спасение от этого жестокого, холодного мира. Я провела кончиками пальцев по его груди, по тем старым, уже побелевшим шрамам.

—  Это...? – прошептала я, мой голос дрожал.

Он кивнул, его взгляд на мгновение затуманился, стал далёким, отстранённым.

—  Авария, – его голос был хриплым, глухим. – Мама... она погибла из-за неё. —   Его слова были как удары молота по моей душе. Я знала, что его мать погибла, он упоминал об этом, но никогда не говорил так... так открыто, так больно.

И среди этих поцелуев, этих слёз, этих горьких признаний, этих нежных, исцеляющих прикосновений, он вдруг замер, посмотрел мне в глаза так, словно хотел заглянуть в самую глубину моей души, и прошептал, его голос был хриплым от сдерживаемых слёз:

—  Я люблю тебя, Нисса. Слышишь? Я люблю тебя. Ты мой свет. Единственный свет в этой грёбаной тьме.

Его слова, обрушились на меня, как тёплый летний ливень после долгой, изнуряющей засухи. Я прижалась к нему ещё сильнее, пряча лицо на его груди, чувствуя, как его сердце отчаянно бьётся в унисон с моим.

—  И я тебя люблю, Эйдан, – прошептала я в ответ, и слёзы, которые я так долго сдерживала, наконец, хлынули из моих глаз.

Мы заснули в объятиях друг друга, измученные, опустошённые, но обретшие в этой буре какое-то временное, хрупкое, и одновременно драгоценное умиротворение. Дождь за окном постепенно стихал, уступая место тихой, предрассветной серости. Я, чувствуя его ровное, спокойное дыхание рядом, его руку, крепко, даже во сне, сжимающую мою ладонь.

—  Я здесь. Я с тобой. Ты не один. Я не позволю ему больше тебя растоптать. —  Тихо шептала я, поглаживая его по волосам.