«Туман нашей памяти»

Несколько недель прошли как один туманный, но на удивление светлый сон. Томас Уайт, мой так называемый отец, пребывал в одной из своих затянувшихся «важных деловых поездок». Это принесло в наш дом временное, почти призрачное затишье, глоток воздуха, которым я не мог не наслаждаться, хотя где-то на самом дне сознания, шевелился холодный, цепкий червячок понимания – буря лишь отложена, не отменена. Его отсутствие было почти физически ощутимым облегчением, словно с плеч сняли невидимый, но невыносимо давящий груз. Дом без него дышал иначе – тише, спокойнее, почти нормально. Утренний свет на кухне казался мягче, не таким резким и безжалостным. Ароматы свежесваренного кофе и поджаренных Рэном тостов – уютнее, почти по-домашнему. Даже Рэн стал другим – более расслабленным, его смех звучал чаще, не таким приглушённым.

Я жил этими украденными неделями, как человек, приговорённый к смерти, но получивший неожиданную отсрочку. Каждый день, проведённый с Ниссой, – это был вдох, после которого не хотелось выдыхать, инстинктивно боясь, что он окажется последним. Эта обретённая лёгкость, почти забытое чувство какой-то детской, беззаботной нормальности. Оно пугало своей хрупкостью, своей очевидной недолговечностью. Я знал, что он вернётся. Неизбежно. И тогда всё снова рухнет, погребая под обломками только что зародившееся счастье. Но пока я позволял себе дышать. По-настоящему дышать, полной грудью, не боясь, что следующий вдох принесёт новую порцию яда.

Эти недели были до краёв наполнены Ниссой. Воспоминания о ней – это не просто разрозненные картинки, всплывающие в памяти. Это была целая симфония ощущений, звуков, запахов, прикосновений...

Солнце медленно садилось за крыши далёких многоэтажек, окрашивая небо в невероятные оттенки – от нежно-розового и персикового до глубокого, насыщенного лилового. Мы сидели на нашей старой, чуть покосившейся скамейке на смотровой площадке. Гитара - моя верная спутница самых мрачных и самых светлых часов, лежала у меня на коленях. Нисса сидела рядом, так близко, что я чувствовал лёгкий, едва уловимый аромат её волос – что-то свежее, чистое, неуловимо-цветочное, как первый весенний дождь после долгой, серой зимы. Её пальцы, такие сильные и привыкшие к холоду льда, к идеальной гладкости коньков, тогда немного неловко, но с невероятным, почти фанатичным упорством пытались зажать проклятый аккорд Am. Она смешно морщила свой усыпанный веснушками нос, когда струна под её пальцем предательски дребезжала, издавая фальшивый, режущий слух звук.

— Чёрт, Эйдан, ну почему этот мизинец такой непослушный? Он просто живёт своей отдельной, вредной жизнью! Я его туда, а он обратно! – смеялась она, её смех – как звон серебряных колокольчиков на ветру. Она нетерпеливо тряхнула рыжими, как осенняя листва, волосами, и её глаза, как лесное озеро в пасмурный день, весело, с вызовом блестели.

— Терпение, – усмехался я, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежнее, хотя внутри всё трепетало от её близости, от её смеха. Осторожно, почти невесомо, я поправлял её палец на грифе, задерживая своё прикосновение на долю секунды дольше, чем следовало бы. – Ты же не сразу тройной тулуп прыгнула, верно? Здесь то же самое. Это не борьба. Главное – чувствовать струны, найти с ними общий язык, а не воевать.

Мои пальцы на мгновение коснулись её тёплой кожи, и по моему телу пробежала лёгкая, едва заметная дрожь, которую я отчаянно пытался скрыть. Она резко подняла на меня взгляд, и на какую-то долю секунды мы просто смотрели друг на друга, забыв о гитаре, об аккордах, обо всём на свете. В её глазах была та самая невероятная сосредоточенность, которая, наверное, и делала её чемпионкой, упрямство, нежелание сдаваться, и что-то ещё, новое, тёплое и немного смущённое, что заставляло моё сердце биться чаще.

— Ты прав, – она наконец опустила взгляд на гитару, и я почувствовал, как напряжение немного спало. Её щёки слегка порозовели. – Показывай ещё раз. Я всё-таки заставлю этот вредный Am звучать как надо. Я не привыкла проигрывать.

И у неё получилось. Через полчаса, после бесчисленных попыток, смеха и моих почти профессиональных наставлений, она уже довольно сносно, чисто перебирала несколько простых аккордов, и я видел, как её лицо озарялось той самой ослепительной, победной улыбкой, которую, наверное, видели судьи и тысячи зрителей на ледовых аренах. И эта её улыбка, такая искренняя, такая настоящая, нравилась мне. Она играла, и из-под её пальцев лилась простая, немного наивная, но удивительно чистая мелодия. Моя мелодия. Но в её исполнении она звучала иначе – светлее, легче, как будто с неё смыли всю мою застарелую боль и горечь.

А потом был тот случайный, почти спонтанный вечерний фестиваль уличной еды и музыки. Воздух был густым, тяжёлым, наполненным тысячами ароматов – жареного на открытом огне мяса, сладкой, липкой ваты, каких-то экзотических пряностей, от которых щекотало в носу. Вокруг – смех, оживлённый гомон разноязыкой толпы, музыка, которая лилась сразу с нескольких импровизированных сцен, смешиваясь в какой-то безумный, но на удивление гармоничный коктейль. Мы случайно забрели на этот фестиваль после долгой, немного утомительной, но такой приятной прогулки с Кейком по набережной. Нисса была в неописуемом восторге, как ребёнок, впервые попавший в Диснейленд. Её глаза разбегались от разнообразия еды, от ярких, мигающих огней гирлянд, развешанных между деревьями, от колоритных персонажей, которые сновали туда-сюда. И вдруг, с одной из небольших, сколоченных наспех сцен, где играла какая-то малоизвестная группа, полилась та самая мелодия. Старая, немного печальная, но невероятно красивая, проникновенная баллада, которую она как-то напевала мне тихим голосом на нашей смотровой, глядя на звёзды. Её лицо мгновенно изменилось, стало задумчивым, мечтательным, немного грустным, словно эта музыка пробудила в ней какие-то глубоко спрятанные воспоминания.

— Это моя любимая песня, – прошептала она, не отрывая взгляда от музыкантов, её голос дрогнул.

В тот момент я почувствовал внезапный, почти безрассудный, совершенно не свойственный мне порыв.

— Потанцуем? – спросил я, протягивая ей руку.

— Она удивлённо, почти испуганно посмотрела на меня, потом на мою протянутую руку, и на её щеках медленно, но верно проступил лёгкий, нежный румянец, который так ей шёл.

— Здесь? Прямо на траве? Среди всех этих людей? – в её голосе слышалось и удивление, и сомнение, и что-то ещё, похожее на робкую надежду.

— А почему нет? – я постарался улыбнуться как можно беззаботнее. – Представь, что музыка играет только для нас. И никого, кроме нас, здесь нет.

Она неуверенно, почти на ощупь, вложила свою ладонь в мою. Её рука была тёплой и нежной. Мы сделали несколько неловких шагов, потом ещё, и вот мы уже медленно, очень медленно кружились в каком-то подобии медленного танца, среди смеющихся, ничего не замечающих вокруг людей, которые спешили за очередной порцией чего-то вкусного или громко обсуждали свои дела. Я осторожно прижал её чуть ближе, и она, немного помедлив, доверчиво положила голову мне на плечо. Её волосы, рыжие, как пламя, щекотали мне шею, их аромат, такой знакомый и уже такой родной, дурманил, заставляя забыть обо всём на свете. Я закрыл глаза. В тот момент не существовало ничего, кроме этой пронзительной музыки, этого тёплого, почти летнего вечера, и её, такой хрупкой и доверчивой, в моих руках. Мир сузился до этого крошечного, освещённого гирляндами пятачка земли под нашими ногами. И это было идеально. Почти невыносимо прекрасно.

А наши совместные прогулки с её золотистым ретривером Кейком! Этот добродушный, неуклюжий, но невероятно умный пёс – это был сгусток неуёмной энергии и безграничной, всепоглощающей любви. Он носился по парку, как сумасшедший, с высунутым от усердия языком, выписывая невероятные зигзаги между деревьями, и снова и снова приносил мне старый, обслюнявленный до неузнаваемости теннисный мячик, которой он всегда брал на улицу. Нисса заливисто смеялась, глядя на нас, и её смех был лучшей музыкой, которую я когда-либо слышал. Солнце пробивалось сквозь густую листву старых деревьев, создавая на траве причудливые, постоянно меняющиеся узоры света и тени.

— Кажется, он тебя окончательно усыновил, Эйдан, – сказала Нисса, когда я, запыхавшись, опустился на мягкую, ещё влажную от утренней росы траву рядом с ней, а Кейк тут же, без малейших колебаний, попытался облизать мне всё лицо своей счастливой мордой. – Я его таким довольным давно не видела. Обычно он к чужим так быстро не привыкает, он у меня парень с характером.

— Просто у нас с ним нашлись общие интересы, – отшучивался я, с трудом переводя дыхание и трепля пса за шелковистыми ушами, отчего тот начинал блаженно поскуливать. – Безграничная любовь к длинным, бесцельным прогулкам и хорошей, душевной компании.

Кейк подтверждающе гавкнул и тут же положил мне свою тяжёлую, лохматую голову на колени, глядя на меня своими невероятно преданными, умными, почти человеческими глазами. Нисса смотрела на эту сцену с такой тёплой и светлой улыбкой, что у меня что-то плавилось внутри, разливаясь по венам живительным теплом. В эти простые, незамысловатые моменты, когда мы просто гуляли по парку, разговаривали о каких-то пустяках, которые не имели никакого значения, но были почему-то так важны, смеялись над бесконечными проделками Кейка, я чувствовал себя почти нормальным. Почти обычным. Почти частью чего-то светлого и настоящего. И это чувство было пьянящим.

И, конечно же, наши почти ежедневные вечера на «нашем» месте. Та самая смотровая площадка, которая когда-то была моим единственным, мрачным убежищем от этого проклятого мира, теперь стала «нашим» общим секретом, «нашим» святилищем. Небо медленно темнело, а город внизу, как по мановению волшебной палочки, зажигал свои мириады разноцветных огней. Прохладный ночной ветерок доносил до нас тихие звуки никогда не спящей городской жизни. Мы сидели на нашей старой, скрипучей скамейке, иногда, когда становилось особенно прохладно, закутавшись в один большой, мягкий плед, который Нисса однажды предусмотрительно начала приносить с собой. Он пах ею – чем-то неуловимо-сладким, домашним, и этот запах успокаивал меня, как ничто другое.

— Знаешь, Эйдан, – сказала она однажды, её голос был тихим, почти шёпотом, она смотрела на россыпь звёзд, которые казались здесь, на высоте, такими близкими, что будто можно было дотронуться до них рукой, – я иногда думаю, что каждая из этих далёких, холодных звёзд – это чья-то несбывшаяся мечта. Такая же яркая, такая же манящая, и такая же недостижимая.

— А может..., – начал я, не отрывая взгляда от её профиля, освещённого лишь слабым, призрачным светом луны, – это просто огни, которые кто-то зажёг, чтобы указывать путь тем, кто заблудился во тьме? Тем, кто потерял надежду?

Она медленно повернулась ко мне, и в её глазах, глубоких и бездонных, как ночное небо, я увидел отражение этих самых звёзд и что-то ещё, что-то очень личное, очень глубокое и немного печальное, что заставляло моё сердце сжиматься. Она молча кивнула и положила голову на моё плечо. Я обнял её, ближе прижимая к себе. Мы молчали. И это молчание не давило. Оно было наполнено едва уловимыми чувствами, которые не нуждались в словах, они были понятны и так. Я чувствовал Ниссу, её тепло, её ровное, спокойное дыхание. И мне казалось, что я мог бы сидеть так вечно, в этой тишине, рядом с ней, под этим бесконечным небом.

Это не было похоже на вспышку, на внезапный удар молнии, как описывают любовь в дешёвых романах. Это было медленное, постепенное, почти незаметное таяние льда вокруг моего сердца, которое я так долго и так тщательно оберегал от любых посягательств. Я видел её недостатки, её иногда чрезмерное упрямство, её почти детскую, наивную веру в людей, но всё это, как ни странно, делало её ещё более реальной, ещё более моей. Рядом с ней я не чувствовал необходимости постоянно надевать эту проклятую маску холодного циника. Я мог быть собой – настоящим, со всеми своими шрамами и демонами. И это чувство – чувство полного, безоговорочного принятия – было бесценным. Это и была любовь? Тихая, неожиданная, спасительная - любовь?

Я влюбился. Это слово, простое, избитое, звучало в моей голове почти нереально, как будто я читал чужой сценарий. Я, Эйдан Уайт, человек, привыкший к боли, к одиночеству, к тому, что всё хорошее в этой жизни рано или поздно заканчивается, оставляя после себя лишь горький привкус разочарования, – влюбился. В эту рыжую, упрямую девчонку с глазами цвета лесного озера и улыбкой, способной растопить ледники, которая ворвалась в мою жизнь так внезапно, так стремительно, и так бесповоротно изменила её. Рядом с ней я дышал. По-настоящему. Я чувствовал. Не только боль, не только гнев, но и что-то ещё – тепло, нежность, надежду. И это пугало меня до чёртиков. Потому что теперь мне было, что терять...

✸

Лучи заходящего солнце пробивались сквозь щели в жалюзи, рисуя на кухонном столе, золотистые полосы. Я сидел за столом, пил остывший кофе, а напротив меня – Рэн. Он, как всегда, был немного взъерошенным после тренировки, но его глаза, обычно уставшие по вечерам, сегодня горели каким-то лихорадочным, почти мальчишеским энтузиазмом. Мы обсуждали его недавнее зачисление в престижную бизнес-школу в другом городе – его мечта, к которой он так долго и упорно шёл. Я искренне, от всей души радовался за него. Он это заслужил, как никто другой. Но его беспокойство о том, что он оставит меня одного здесь, в этом проклятом доме, с отцом, когда уедет в кампус через пару дней, трогало меня до глубины души, вызывая одновременно и нежность, и чувство вины. Я пытался его успокоить, говорил, что справлюсь, что всё будет в порядке, что он должен думать о своём будущем, о своих перспективах.

— Ты же знаешь, Рэн, я как таракан, – пытался я шутить, отхлёбывая горький кофе, но получалось не очень убедительно, голос звучал как-то натянуто. – Меня не так-то просто прихлопнуть. Выживу. Как всегда.

— Но, Эйдан, – он смотрел на меня своими честными, полными тревоги глазами. – Я не хочу тебя здесь одного оставлять. С ним. Ты же знаешь, какой он бывает, когда... когда ты... ну, когда вы ссоритесь. Я боюсь за тебя. Может, мне не ехать? Я могу остаться ещё на год.

— Даже не думай об этом, Рэн! – прервал я его резче, чем хотел. – Это твой шанс. Твоя жизнь. Ты должен ехать. А я справлюсь. Обещаю. — Я попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой. — К тому же, кто будет присылать мне оттуда качественные сигареты, если ты останешься?

Рэн слабо улыбнулся в ответ, но тревога в его глазах не исчезла:

— Только обещай, что будешь осторожен. И звони мне. Ладно?

— Обещаю, мелкий, – кивнул я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

Входная дверь распахнулась без предупреждения, с такой силой, что она ударилась о стену, и звук эхом разнёсся по всему дому. На пороге стоял – он. Томас Уайт. Вернулся. Словно сам дьявол решил нанести неожиданный утренний визит, чтобы лично испортить нам настроение.

Атмосфера на кухне мгновенно изменилась, стала тяжёлой, удушливой, как перед грозой. Рэн побледнел, его только что сиявшие глаза испуганно застыли. Я почувствовал, как внутри всё сжалось в тугой, ледяной комок. Отец окинул нас своим привычным холодным, оценивающим, почти брезгливым взглядом, словно мы – не его сыновья, а какие-то неприятные насекомые, случайно попавшие в его безупречно чистый дом. Его дорогой костюм сидел на нём идеально, ни единой морщинки, волосы были аккуратно уложены, но в глазах застыло то самое выражение хищника, которое я так ненавидел.

Рэн, запинаясь от волнения и страха, сообщил отцу новость о своём поступлении. Томас Уайт слушал молча, его лицо не выражало никаких эмоций, лишь уголки губ чуть заметно скривились в подобии усмешки. Потом он сухо, почти равнодушно, произнёс:

— Молодец, Рэнальд. Не разочаруй меня. Бизнес – это серьёзная игра, там нет места сантиментам. По крайней мере, от тебя будет больше толку, чем от некоторых присутствующих здесь бездельников, которые только и умеют, что бренчать на гитаре да позорить фамилию.

Последние слова были брошены в мою сторону, как ядовитая, отравленная стрела. Моё настроение, ещё несколько минуту назад, почти радужное, наполненное какой-то новой, хрупкой надеждой, резко изменилось. Вся та лёгкость, всё то тепло, что подарили мне эти несколько недель, проведённых с Ниссой, улетучилось в одно мгновение, сменившись привычным, застарелым, разъедающим душу гневом. Я снова вспомнил Иду, её пустые, безумные глаза, тот смрад наркотиков, который витал в его вульгарном клубе.

Я не выдержал. Слова сорвались с губ сами собой, резкие, обвиняющие:

— А чем занимаешься ты, отец?! – мой голос дрожал от сдерживаемой ярости, но я старался говорить как можно твёрже. – Строишь «приличный бизнес» на сломанных жизнях?! На чужом горе?! Я видел, что творится в твоём хвалёном «Alteri»! Там людей наркотиками накачивают, как скот на убой! Ты представляешь, что ты творишь?! Или тебе плевать, пока деньги капают?

Лицо отца исказилось от ярости. Маска ледяного спокойствия треснула, обнажая уродливую гримасу гнева. Он не привык, чтобы ему перечили, чтобы ему указывали на его ошибки, тем более – обвиняли в чём-то настолько серьёзном, ставя под сомнение его «репутацию». Он подошёл ко мне вплотную, его глаза метали молнии. Воздух вокруг него, казалось, застыл, стал плотным, как ртуть.

— Ты смеешь меня учить, щенок?! – зашипел он, его голос был тихим, но от этого ещё более страшным. Каждое слово было как удар хлыста. Я чувствовал его горячее, пропитанное дорогим одеколоном и злобой дыхание на своём лице. – Ты, который сам ничего в этой жизни не добился, пустое место, только позоришь моё имя, якшаясь с отбросами и играя свою жалкую, никому не нужную музыку в дешёвых, прокуренных забегаловках?! Ты думаешь, что имеешь право, чтобы открывать свой грязный рот?!

Его рука взлетела, и я почувствовал резкую, обжигающую боль на щеке. Удар был сильным. Голова мотнулась в сторону, в ушах зазвенело. Мир на мгновение качнулся, перед глазами поплыли красные круги.

— Так ещё позволяешь себе, в моём клубе, который я построил для уважаемых людей, а не для таких подонков, как твои дружки, устроил дешёвое, позорное представление! Думал, я не узнаю?! Думал, тебе всё сойдёт с рук, паршивец?!

Он схватил меня за ворот футболки, его пальцы впились в ткань, почти разрывая её. Я попытался вырваться, но его хватка была железной. Второй удар, на этот раз кулаком, пришёлся в скулу. Боль взорвалась в голове тысячей осколков. Я пошатнулся, но устоял на ногах, в глазах потемнело.

— Мотаешься с какой-то рыжей девкой, вместо того, чтобы заняться делом! С этой фигуристкой-неудачницей, которую вышвырнули, как подбитую собачонку, за профнепригодность! – рычал он мне в лицо. – Чтоб я тебя не видел больше ни с ней, ни в моем клубе! Слышишь меня, ублюдок?! Такие, как она, приносят только грязь и проблемы в нашу семью! Она такая же пустоголовая, безмозглая шавка, как и твоя мать была, Царство ей Небесное!

Его слова о Ниссе, о моей матери – это была последняя капля. Этим он собственноручно нажал на спусковой крючок заряженного ружья. Ярость, которую я так долго, так мучительно сдерживал, захлестнула меня с головой, снесла все преграды, все остатки самоконтроля. Красная пелена застлала глаза. Я закричал, не выбирая выражений, мой голос срывался от ненависти к этому человеку. Я забыл о Рэне, о последствиях, обо всём.

— Заткнись!!! Заткнись, тварь!!! – мой голос сорвался на хрип, я чувствовал, как дрожат руки, сжатые в кулаки. Я ударил его в ответ, куда-то в грудь, но мой удар был слабее. – Не смей говорить о ней! Не смей говорить о матери! Ты не достоин даже их имён произносить своим поганым ртом! Это ты – грязь! Это ты – позор! Ты построил свою империю на чужих жизнях, на чужой крови! Ты убил мать своим безразличием, своей жестокостью! Ты сломал мне жизнь! Я ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу!!! Я лучше сдохну в нищете, чем стану таким же ублюдком, как ты!!!

Он рассвирепел ещё больше. Его лицо побагровело. Он снова бросился на меня, нанося удары уже без разбора – по лицу, по рёбрам, по животу. Я пытался защищаться, отбиваться, но он был сильнее, опытнее в этой звериной ярости. Я чувствовал, как хрустнула губа, как по подбородку потекло что-то тёплое. Боль была тупой, оглушающей, но я продолжал кричать, выплёскивая всю накопившуюся ненависть.

— Папа! Эйдан! Прекратите! Умоляю вас! Пожалуйста, не надо!!!» – Рэн вскочил со стула, его лицо было белым как полотно, по щекам текли слёзы. Он пытался встать между нами, растащить нас, но его сил было явно недостаточно.

Рэн попал под горячую руку отца. Он оттолкнул его с такой силой, что брат отлетел к стене и сполз на пол, закрыв лицо руками и захлёбываясь рыданиями. Эта жестокость по отношению к младшему сыну, на мгновение отрезвила меня, но отец уже не останавливался. Он повалил меня на пол, и я почувствовал несколько ударов ногой в бок. Дыхание сбилось, в глазах потемнело ещё сильнее.

— Тварь! – прохрипел я, пытаясь подняться, но тело не слушалось. Кровь стучала в висках. – Тебе плевать на всех, кроме себя и своих грязных денег! Ты не отец! Ты просто монстр! Чудовище в дорогом костюме!

Он пнул меня ещё раз, в живот, и я согнулся пополам, кашляя. Тяжело дыша, отец выпрямился, поправляя свой безупречный костюм.

— Чтобы ноги твоей больше в моём доме не было, отродье, – прошипел он, глядя на меня сверху вниз с нескрываемым отвращением. – И чтобы я больше не слышал ни о тебе, ни о твоей рыжей потаскухе. Иначе я с ней разберусь так, что ты её больше не узнаешь. Понял меня?

Я не мог больше там находиться. Ни секунды. Этот дом, этот человек – всё это душило меня, отравляло, убивало.

— Рэнольд, перестань ныть! Будь мужиком! — рявкнул отец, поднимая сына с пола. — Иди умойся!

Кое-как, превозмогая боль, я поднялся на ноги. Тело ломило, голова кружилась, но я должен был уйти. Я вышел из дома, как ошпаренный, на ходу подхватив со столика в прихожей ключи от мотоцикла. Небо, словно вторя моему состоянию, внезапно потемнело, стало свинцово-серым, и на землю обрушился сильный, холодный, почти ледяной весенний ливень. Ледяной дождь остужая попадал на ранки и на разгоряченное лицо. Я мчался по мокрой, скользкой трассе, не разбирая дороги, едва удерживая мотоцикл, который то и дело заносило на поворотах. Удар отца, его кулаки, его ботинки – всё это горело на моём теле, но это было ничто по сравнению с той невыносимой болью, что разрывала мою душу на части. Слёзы, горячие и злые, смешивались с кровью из разбитой скулы, стекая по лицу, но мне было всё равно. Я гнал, гнал, гнал, пытаясь убежать от него, от себя, от этой невыносимой жизни. Но куда было бежать, если ад – внутри тебя? Если он преследовал тебя, куда бы ты ни направился?

И только образ Ниссы, её улыбка, её глаза, полные тепла и любви, – это было единственное, что вспыхивало ярким, спасительным светом в этом беспросветном хаосе, как далёкий, почти недостижимый маяк в бушующем океане моего отчаяния. Но смогу ли я до него добраться, не потонув в этой разъярённой буре? И самое страшное – не утащу ли я её за собой, в эту бездну, в эту тьму, из которой, казалось, уже не было выхода?