Глава 2. Эйдан
Зубы были стиснуты так, что челюсть сводило. Рукоятка газа вывернута до упора. Мой верный мотоцикл ревел, пожирая километры ночного шоссе, и этот рев был единственной музыкой, способной хоть немного заглушить вой в моей собственной голове. Ветер, холодный и резкий, бил в лицо, свистел в ушах, пытаясь выдуть из меня остатки мыслей, но самые тяжелые, самые липкие, как смола, оставались. Они всегда оставались.
Я ненавидел этот город. Каждую его улицу, каждый безликий дом, отбрасывающий на дорогу унылые тени. Мы переехали сюда несколько лет назад, после всего что произошло. Отец решил, что так будет лучше.
«Смена обстановки, Эйдан, пойдет всем нам на пользу».
Какая циничная ложь. Для него это было очередным способом загнать меня дальше в клетку, очередным изощренным наказанием. А для меня – постоянным напоминанием.
Этот дом, в который он нас поселил... Он был чужим. Слишком большим, слишком пустым. Каждый скрип паркета, каждый луч утреннего солнца, падающий на пыльные поверхности, отдавался в душе эхом ее отсутствия. Мама. Ее нежная улыбка, тепло ее рук, тихий смех, который раньше наполнял наш старый дом жизнью. Теперь здесь была только звенящая пустота и тяжелое присутствие отца, Томаса Уайта, человека, которого я презирал каждой фиброй своей души. Человека, которого я винил в ее смерти.
Авария. Официальная версия – несчастный случай. Но я видел его глаза после. Холодные. Пустые. Ни капли скорби. Только расчет. Я помню тот день, как будто это было вчера – визг тормозов, скрежет металла, темнота. И потом – боль. Не только моя, физическая, от которой до сих пор на груди остались уродливые шрамы, как клеймо. Но и та, другая, что разрывала душу, когда я узнал, что мамы больше нет. Отец говорил, что она его предала, что он подозревал ее в измене. Бред. Она была слишком чистой, слишком светлой для такой грязи. Она любила его слепо, терпела его презрение, его вспышки гнева, его вечные придирки – ради нас с Рэном, моим младшим братом. Он просто избавился от нее, когда она перестала быть ему удобной, или когда ее богатое наследство стало ему нужнее, чем она сама. Я не знал наверняка, пока не знал. Но подозрение, холодное и липкое, как змея, обвивало мое сердце, нашептывая страшную правду: он мог это подстроить. Он был способен на все.
Я резко сбросил скорость, сворачивая на знакомую улицу. Впереди уже виднелась тусклая вывеска паба «FieryPom». Мое единственное убежище в этом проклятом городе. Единственное место, где я мог дышать.
Припарковав мотоцикл, я снял шлем, провел рукой по своим светлым, вечно взъерошенным волнистым волосам. Глубоко затянулся сигаретой, выпуская дым в прохладный ночной воздух. Привычка, от которой я не мог, да и не хотел избавляться. Одна из немногих вещей, которые еще приносили хоть какое-то подобие успокоения.
Внутри паба было как всегда – шумно, пахло пивом, жареным и чем-то еще, неуловимо-простым и душевным. Полумрак скрывал потертую мебель и лица завсегдатаев. Я кивнул бармену, долговязому парню по имени Макс, и прошел к небольшой сцене в углу. Моя старая гитара уже ждала меня, прислоненная к усилителю. Мама подарила мне ее, когда я был подростком. Увидела во мне то, чего не видел, или не хотел видеть, отец. Она отдала меня в музыкальную школу, верила в мой талант. В то время как отец презирал это дело, говоря что бессмысленная трата времени и его денег. Теперь музыка – это все, что у меня осталось от мамы. И от себя прежнего.
Я сел на высокий стул, перекинул ремень гитары через плечо. Пальцы сами легли на струны. Несколько пробных аккордов. Настраивать ее почти не пришлось – я всегда оставлял ее в идеальном состоянии.
Сегодня народу было немного. Несколько парочек, компания шумных студентов, пара одиноких мужиков за стойкой. Никто особо не обращал на меня внимания, пока я не начал играть. И это было хорошо. Я не искал славы или признания. Я просто выплескивал то, что накопилось внутри. Мои песни – это мой крик. Моя боль, моя ярость, моя тоска по ней, моя ненависть к нему.
Первая песня была медленной, тягучей, как застывающая кровь. О потерянной любви, о разбитых надеждах. Голос у меня был негромкий, чуть хрипловатый, но я вкладывал в каждое слово всю силу своих двадцати одного года, которые ощущались как все сорок. Мои голубые глаза, обычно скрывающие бурю за маской равнодушия, сейчас были полуприкрыты.
«Город спит под пеплом серых дней,
И в душе моей давно погас огонь...
Только память, как непрошеный злодей,
Снова шепчет мне: «Ее ты не вернешь...»
Я видел перед собой ее лицо. Вирджиния. Ее улыбка, когда она слушала мои первые, неумелые мелодии. Ее глаза, полные любви и гордости. А потом – ее лицо в последние минуты, в больничной палате, когда она, придя в сознание всего на несколько часов, переживала не за себя, а за нас с Рэном, и даже... за него. За этого монстра. Слепая, всепрощающая любовь.
Злость подступила к горлу, смешавшись с горечью. Аккорды стали жестче, голос – громче, почти срываясь на крик в припеве. Это была песня о предательстве, о несправедливости, о мире, который рухнул в одночасье. Необоснованная агрессия, как любят говорить психологи, к которым отправлял меня отец, «выполняя» свой отцовский долг. Только моя агрессия всегда имела причину. И имя ей было – Томас Уайт.
Закончив, я несколько секунд сидел молча, тяжело дыша. Руки слегка дрожали. Несколько жидких хлопков из зала. Я не ждал оваций. Мне было достаточно того, что я смог это выплеснуть. Хотя бы на время.
– Эйдан, как всегда, до мурашек, – Макс поставил передо мной стакан воды. – Держи. Выпей.
Я кивнул, осушил стакан залпом.
– Спасибо. – Мой голос звучал глухо.
– Рэн заходил сегодня днем, – добавил Макс, протирая стойку. – Спрашивал, за тебя. Переживает, малец, что дома не появляешься.
Рэн. Мой младший брат. Единственный человек в этом мире, кто еще что-то для меня значил. Он был полной моей противоположностью – активный, жизнерадостный, не зацикленный на прошлом. Любимчик отца. Из-за этого он часто чувствовал себя виноватым передо мной, хотя я никогда его ни в чем не упрекал. Он был светом в моей тьме, хотя сам, наверное, этого не понимал. Я готов был на многое, чтобы его не подвести, чтобы защитить, если понадобится. Страх потерять еще одного близкого человека был моим вечным кошмаром.
– Передам ему, что ты сдаешь все душевные терзания посетителей другим, – ответил я, поднимаясь, – Ты нарушил негласное правило барменов «всё, что сказано за барной стойкой, там и остаётся»
Макс усмехнулся и начал протирать и без того чистые бокалы. Еще одна сигарета уже дымилась в пальцах, пока я застегивал куртку, направляясь к выходу. Ночь еще не закончилась. И мои демоны никуда не делись. Они просто затаились, дожидаясь, когда музыка стихнет, а рев мотора сменится тишиной моей пустой комнаты. Но пока у меня был мотоцикл, гитара и эта иллюзия свободы на ночном шоссе, я еще мог бороться. Хотя с каждым днем это становилось все труднее.
Снова сев на мотоцикл, я оглянулся на «FieryPom». За одним из столиков у окна сидела компания. Девушка с яркими рыжими волосами, собранными в хвост, что-то оживленно рассказывала, жестикулируя. Рядом с ней – парень, похожий на нее, и еще одна девушка, блондинка, смеющаяся над чем-то. На мгновение наши взгляды встретились – мой, холодный и отстраненный, и ее, удивленный. Секундное замешательство. Потом я отвернулся, заводя мотор.
Мне было все равно. У них своя жизнь, у меня – своя. И наши миры вряд ли когда-нибудь пересекутся. По крайней мере, я на это надеялся. Открываться людям было не в моих принципах. Слишком больно потом собирать осколки израненной души.
Рев мотора снова разорвал ночную тишину, унося меня прочь, в темноту, где меня ждала только бесконечная дорога.