3. Missing Pieces
Тепло пледа, обёрнутого вокруг плеч, едва грело. Вивиан сидела у окна библиотеки, спиной к ночному стеклу, за которым мерцали огни сада. В особняке давно царила тишина: ни голосов, ни шагов, только глухие вздохи старины.
Ей не спалось.
Слишком многое в последнее время казалось неправильным. И в школе, и дома, и особенно внутри.
Такое чувство, будто реальность стала просачиваться между строк — мельком, как штрихи кисти под толстым слоем лака. А библиотека... библиотека всегда казалась ей живой. Молчаливая, но внимательная. Она не просто хранила истории. Она их передавала.
Она встала, медленно пошла вдоль полок. Привычный запах старой бумаги и древесины был почти уютен.
Она водила пальцами по корешкам книг, выбирая не умом, а чутьём.
Как будто что-то ждало, чтобы его нашли.
На одной из полок, ближе к самому полу, лежали несколько массивных томов, перевязанных бечёвкой. Виви присела на корточки и вытащила один. В момент, когда она сдвинула его с места — книга, лежавшая рядом, рухнула на пол с глухим ударом. Разлетелась в пыль и тишину.
Из неё выпали какие-то свёртки.
Сначала — газетные вырезки.
Затем — записки.
Одна — исписанная плотным, старомодным почерком:
«Палермо, 1928 год.
Встреча с Дель Бруно прошла напряжённо. Морретти отказались платить за "гарантию безопасности". Началась волна подозрительных исчезновений. Если они не согласятся на компромисс, у нас остаётся только один путь: Альянс с Севером. Сильвио Морретти подтвердил: Каулитцы встанут на нашу сторону, если получат взамен выход на границу с Германией. Это риск, но у нас нет выбора.»
Вивиан медленно выдохнула.
Сильвио Морретти. Имя её деда.
Но он умер задолго до её рождения. О нём почти не говорили — особенно мать. А отец... отец каждый раз замолкал, если заходила речь о тех временах.
Она потянулась к следующей бумаге — это было старое письмо. Потемневшее, с чернильными потёками.
«Не доверяй Каулитцам. Они умеют ждать годами. Тихо. Без шума. А потом — удар. Не зная страха. Не зная пощады. У них память, как у мёртвых.»
Где-то в груди что-то сжалось.
Имя — опять. Каулитц. Оно повторялось. Слишком часто.
Следом — карта. Не географическая, а... клановая. Схематичная, набросанная от руки. Связи между семьями, как сети паутины. Морретти, Дель Бруно, Росси, Каулитц, Вальденберги, Армани.
Красные линии — вражда.
Синие — старые союзы.
Зелёные — браки.
Каулитц были соединены и с Морретти, и с Вальденбергами. Это выглядело как древняя шахматная партия, начатая столетия назад.
Вивиан углубилась в чтение.
В одной из заметок говорилось о трагедии 1956 года:
«...после смерти Джованни Морретти на переговорах с Германией, началась скрытая бойня. Морретти обвинили Каулитцев в предательстве. С тех пор — ни диалога, ни перемирия. Только холодная дипломатия. Только наблюдение друг за другом сквозь прицел.»
Она не понимала всего. Но чувствовала: это не просто политика. Это кровь.
Кровь, которая текла теперь и в её венах.
Среди бумаг был конверт. Толстый. Открытый. Внутри — чёрно-белая фотография.
Детская коляска.
Массивная, в старом стиле. У коляски — табличка, как на выставке: аккуратный текст.
На обороте — рукой, чётко и намеренно:
«Каулитц. 1 сентября 1992. Томас. Сын Гюнтера Каулитца.
Т.К.»
Пальцы похолодели.
1992.
Тому — 17.
Томас.
Инициал Т.К.
Она почувствовала, как уходит тепло из плеч, как перехватывает дыхание. Слишком много совпадений.
Но в животе скручивало. Это было ощущение, как будто ты на грани чего-то ужасного. Как будто ты стоишь у обрыва, и знаешь: сделаешь шаг — и увидишь правду, которую не пережить.
Но она не делала шаг.
«Это может быть кто угодно. Просто фамилия. Просто фотография. Может быть архивист ошибся. Может быть Том вообще не из этих Каулитцев. Может быть...»
Она отложила снимок, сунула бумаги обратно в книгу и закрыла её, будто в этом было спасение. Но... оно не пришло.
Слишком много «может быть». Слишком мало веры.
***
Вивиан вошла на кухню медленно, с усталостью, которую она не пыталась скрывать. За окном было ещё темно, тёплый свет ламп отражался в окнах, вычерчивая золотые блики на полированной поверхности стола. Виви опустилась на стул, склонив голову, будто всё тело её просило ещё хоть час тишины. Она не спала всю ночь, пряталась в домашней библиотеке — среди книг, где было безопасно. Там не было мамы.
— Приятно видеть, что ты всё же спустилась, — бросила мать, даже не повернув головы. Она сидела у окна с чашкой кофе и видом, который будто ждал повода для упрёков. — Хотя, конечно, у леди, которая считает, что правила на неё не распространяются, свой график.
Отец, Альдо Морретти, стоял у стойки, листая газету. Его глаза скользнули по дочери — спокойно, внимательно. Но он пока молчал.
Вивиан тихо потянулась за бокалом с апельсиновым соком, не поднимая глаз. Она не собиралась вступать в утреннюю перепалку. Сегодня — нет.
— Где ты была ночью? — холодно спросила Моника. — Или теперь это считается нормальным? Пропадать в доме и вести себя, как бродячая кошка?
— Я была в библиотеке, мама, — устало произнесла Вивиан, не выдержав. — Всю ночь. Я читала. Готовилась.
— Готовилась, — хмыкнула мать. — А волосы растрёпаны, глаза красные, ты выглядишь, как будто пила.
— Моника, — вмешался Альдо мягко, но с предупреждением в голосе. — Достаточно.
— Нет, не достаточно, — отрезала она резко. — Потому что в этом доме один ребёнок решил, что может играть в взрослую жизнь, и никто ей слова не скажет. Ты вечно где-то пропадаешь, Вивиан. Парламент, книги, собеседования, снова книги, а потом ты приходишь и делаешь вид, что у тебя всё под контролем. У тебя ничего не под контролем.
Вивиан подняла на мать взгляд. Внутри всё уже дрожало от усталости и обиды, но она держалась — до последнего.
— Я учусь. Я стараюсь. Всё, что я делаю, я делаю ради того, чтобы ты хоть раз... — голос дрогнул, но она сглотнула. — Хоть раз сказала, что тобой можно гордиться.
— Гордиться? — рассмеялась Моника коротко, почти зло. — Я бы гордилась, если бы у тебя была капля скромности. Но ты вся — отец. Слишком самоуверенная, слишком занятая собой. Думаешь, ты лучше других?
— Всё. — Голос Альдо прозвучал низко и твёрдо. Он подошёл к Вивиан и положил руку ей на плечо. — Ты перегибаешь.
Моника встала, как будто собиралась что-то сказать, но остановилась, увидев, как дочь резко отвернулась. Вивиан попыталась сдержаться — не показать. Но слёзы уже выступили на глазах, сверкая в утреннем свете. Она встала, отодвигая стул с резким скрипом, и вышла из кухни. Почти побежала.
Альдо медленно повернулся к жене.
— Ты даже не видишь, как сильно она старается. Она каждый день сражается — и с этим домом, и с этим городом, и с твоими ожиданиями. Хочешь, чтобы она стала холодной, как ты? Не станет. Она — моя дочь.
Моника не ответила. Только отвернулась, как будто в этом разговоре она уже проиграла.
А где-то наверху, в своей комнате, Вивиан стояла у окна. Слёзы уже высохли, но внутри — всё горело.
И она поклялась себе: она не позволит им сломать себя. Ни ей. Ни матери. Ни этой семье.
***
Подземный отсек. Восточный Бруклин. Полночь.
Прожекторы выжигали тьму. Свет бил в лицо — резкий, прямой, как допрос. Ветер таскал по пустой промзоне обрывки газет, целлофан, пыль и запах гари. Асфальт гудел под тяжёлыми машинами, выстроившимися полукругом у грузовых ворот. Все окна — в зеркальной бронеплёнке. На номерах — чужие штаты. Ни один VIN-код не пробивался.
Из переднего «Chevrolet Suburban» вышел Гюнтер Каулитц, высокий, в длинном пальто, с сединой у висков. Он не глянул на Тома, только открыл ему дверь.
— Выйди. — твердо сказал мужчина. Том вышел.
— Отец, ты уверен?
— Мы перехватили три груза. Три, Томас. С героином, который должен был уйти нашим людям в Бруклине. Рафаэль - посредник. Он всё это время встречался с людьми Карреры. Сначала мы думали, что он просто вымогает. Но потом — он начал продавать маршруты. Имена. Пункты закладки. Он — крыса.
— Где он? — спросил отец у одного из охранников. Голос — твёрдый, спокойный. Даже не угрожающий.
— Внизу. Уже полчаса как. Сломали нос. Не колется, но начал паниковать, — ответил тот, что слева. — Фриц говорит, долго не протянет.
Они вошли. Металлическая лестница, тёмный проход, бетон, эхо шагов. Склад, как сотни других в Бруклине, но под ним — целый подземный отсек, сделанный кланом Каулитц ещё в девяностых.
Когда-то здесь прятали технику. Сейчас — тех, кто перешёл черту.
Рафаэль Бианки.
Именно он находился внутри. Итальянец с испанскими корнями, тридцать пять лет, один из тех, кто был с семьёй Каулитц более десяти лет. Рафаэль знал схемы, коды, маршруты — он был ценен. Слишком ценен, чтобы просто исчезнуть. И слишком опасен, чтобы простить предательство.
— Мистер Каулитц, — Фриц слегка поклонился отцу Тома. — Говорит мало. Но мы нашли у него счета. Семь переводов с мексиканского банка через Панаму. Он был посредником. Вы правильно подозревали.
Отец подошёл ближе. Том стоял сзади, плечом к стене. Он ничего не говорил.
— Я дал тебе деньги. Я дал тебе крышу. Тебя прикрывали даже тогда, когда ты трахался с чужой женой на заднем сиденье машины моего советника.
И ты, Рафаэль, решил, что можешь — что? — продать маршруты с оружием за какие-то вонючие доллары?
Рафаэль молчал. Потом усмехнулся. Его голос хрипел:
— Я не продал вас Каррере. Я пытался спасти свою семью.
— Ты продал маршрут с оружием картелю, у которого наши люди в прошлом месяце сгорели в фургоне. Сгорели, Рафаэль. До костей. — резко ответил Гюнтер.
— Я... я не знал, что они работают с Каррерой. Я думал, это просто покупатели. Это было просто дело... — Рафаэль тяжело дышал, каждое слово — как нож в горле. — Ты же сам говорил — бизнес есть бизнес.
— А ты, — Гюнтер склонился ближе, — говорил, что у тебя честь.
Том сжал зубы. Рафаэль посмотрел прямо ему в глаза.
— У меня жена. Пятилетняя дочь. Мне пригрозили ими. Я... Я просто хотел, чтобы вы ушли с радаров, вот и всё. Я думал, если дам Каррере одну наводку — только одну — он отстанет. Но он не отстал. Я не думал, что всё зайдёт так далеко.
Голос дрогнул. Том почувствовал странное жжение под рёбрами — злость? Отвращение? Или жалость?
— Ты насрал на всех, — произнёс один из охранников. — Ради своей семьи.
— Они у тебя были тоже, да? — Рафаэль повернулся к нему. — У тебя тоже есть дети? Хочешь, чтобы их в ванной перерезали, как свиней?
Охранник резко ударил его кулаком. Том вздрогнул, но стоял. Рафаэль закашлялся кровью.
— Не трогай его, — сказал Гюнтер, тихо. — Он сегодня нужен живым. Пока.
Он снова повернулся к сыну.
— Тебе надо решить, Том. Здесь и сейчас. Ты либо с нами — полностью. Без колебаний. Либо тебе не место в семье.
— Это ловушка? — спросил Том. — Если я его убью — я останусь таким же, как ты?
— Нет, — ответил отец. — Хуже. Потому что ты молод. У тебя ещё есть совесть.
Том подошёл ближе. Смотрел на Рафаэля.
— Где сейчас твоя семья?
— В отеле, под охраной. Увезены Каррерой в Майами. Я ничего не могу сделать. Я... Я всё отдал. Даже себя.
— И ты думаешь, если я тебя не убью — ты выживешь?
— Нет, — хрипло сказал Рафаэль. — Я не рассчитываю выжить. Я только прошу... пожалуйста... Если у тебя есть хоть капля чести — передай моей жене письмо. Оно в левом кармане. Скажи ей, что я... что я до конца думал о них.
Голос дрожал. Глаза блестели от крови и слёз.
Том медленно сунул руку в карман Рафаэля. Достал бумагу. Сложенный вчетверо лист, покрытый неровными чернилами. Он не стал читать. Просто посмотрел.
— Ты думал, предав семью, ты спасёшь свою? — спросил он.
— Да, — сказал Рафаэль. — И всё же проиграл.
Отец стоял сзади, тихо, как будто не участвовал. Охранники замерли.
— Стреляй, — сказал Гюнтер, — Или я стреляю в тебя.
Он кинул пистолет. Беретта, чёрный хром. Том поймал.
Том взял пистолет. Руки дрожали. Сердце било в ушах. Перед ним — человек. Не враг. Не зверь. Не агент полиции. Мужик, который ошибся. Который попытался спасти дочь и за это поплатился.
Рафаэль закрыл глаза.
— Быстро. Без боли. Если сможешь.
Том выдохнул. И выстрелил.
Один раз. В лоб.
Рафаэль рухнул на пол. Мёртвый. Красная лужа растекалась по бетону.
Никто не пошевелился. Только Том стоял, сжав зубы, не в силах отпустить оружие.
— Добро пожаловать во взрослую жизнь, сын, — произнёс Гюнтер.
***
@lyceum_spotted
Пост опубликован в 9:07 утра, через 5 минут после первого урока.
Пять дней тишины.
Ни теней в коридоре, ни комментариев, после которых хочется пойти на терапию или влюбиться.
Парламент без Каулитца похож на фан-клуб учителя истории.
Телефон молчит.
Кураторы — «он занят».
Нам скучно.
А когда нам скучно — начинаются слухи.
@kaulitz, не хочешь вернуться, прежде чем мы начнём гадать, в кого ты влюблён и кого ты убил?
Пост появился в сторис и сразу же разлетелся по чатам. Его цитировали даже в утренней рассылке для преподавателей, как пример «цифровой инициативности».
Инстаграм школы, @lyceum_spotted, давно стал чем-то большим, чем просто аккаунт с мемами и новостями. Его вели непонятно кто — никто так и не знал, кто скрывался за саркастичными подписями, старыми архивными фото и игривыми сплетнями, которые почти всегда оказывались правдой. Некоторые говорили, что это кто-то из преподавателей. Другие — что это кто-то из выпускников, оставшийся в тени. А кто-то шептал, что администраторов несколько — и что каждый из них связан с парламентом, только по разные стороны.
Вивиан, как президент лицея, официально этот Инстаграм не одобряла. Ей казалось, что всё это — чуть ниже уровня, чем она привыкла. И да, ей порой было стыдно, когда какой-нибудь очередной пост обсуждал личную жизнь учеников или сливал их провалы в олимпиадах.
Но при этом — аккаунт был точным, живым, но держал в напряжении даже учителей, и все — от учеников до родителей — смотрели его сторис чаще, чем CNN.
Том, хоть и был объектом как минимум двадцати пяти постов и мемов, выложенных за последний семестр, тоже молчаливо признавал: они делают это слишком хорошо. Иногда даже слишком.
Сегодня в школе обсуждали только один вопрос.
Где Каулитц?
Его не было пять дней. Ни на собраниях, ни на ланчах, ни в подземной парковке, где он обычно курил с Эриком и Лиамом.
Даже его друзья не знали точно, куда он делся
***
— Рафаэль Бианки мёртв. Каулитцы, — сказал Франческо. — Мы не успели. У них были его счета. Панама, Коста-Рика. Они всё видели.
— И они сделали ход первыми, — Морретти не поднимал глаз.
— Вытащили его на задворках Квинса. Сделали показательно. Как предупреждение.
— Значит, они уверены, что он работал на нас.
— Он и работал на нас. Ты это знаешь.
— Они знали про тебя. И всё равно убили.
— Я не жаловаться пришёл. — тихо говорил Каррера. — Если ты решишь начать — я не остановлю. Если будет война — она будет.
— Тогда она будет.
***
Кто-то пропал. Кто-то умер. Кто-то знает слишком много.
И пока на светских раутах улыбаются, в подвалах хрустит кость.
Морретти молчит, парламент пустует, а кое-кто шепчет, что уже готовятся списки.
Грядёт не просто буря. Это не слухи. Это — прелюдия.
Тут правят те, у кого руки в крови.
До скорой встречи. XOXO