Глава 2: Смерть!
«Обещание матерью - это клятва которую не измерить ни страхом, ни гибелью» Malika_Demiral.
Её швырнули на каменный пол, как мешок с картошкой. Она упала, но не издала ни звука; по губам всё ещё скользила тугая, почти слышимая улыбка. Зубы сжаты, взгляд вонзился в мужчину - в нём была не ярость, а странная, ледяная спокойность.
Дверь распахнулась, и в просторный зал вошла Кесем султан, высокая, в мантии тяжёлой ткани, с глазами, привыкшими к власти. Она подошла, присела рядом и, заглянув в лицо Элмаз, спросила тихо, но тоном, не терпящим сопротивления:
- Элмаз, как ты посмела сбежать из покоев? Кто тебе помог?
Элмаз рассмеялась - не радостно, а скорбно, почти жалобно. Смех не покидал её губ, но в голосе слышалась пустота. Кесем, не удержавшись, дала ей пощёчину. Удар звякнул о тишину, и приглушённый звук казался громче слов.
- Ты никогда не узнаешь этого имени, - прошептала Элмаз, и улыбка на миг растаяла, превратившись в остриё. - Я ни за что не назову его тебе, Кесем. Ты будешь гореть от той же боли, что поглотила меня - той боли, когда умирает твой ребёнок у тебя на глазах. Но ты бессильна это остановить.
Её лицо изменилось: грубая маска сменилась мягкой, женственной печалью, будто она отказывалась от нынешней роли и возвращалась к воспоминанию о себе как о матери.
- Разве ты мать, Кесем? - голос дрогнул. - Ты не знаешь, что такое быть матерью. Я была матерью, когда умирал мой сын - мой Умар. Мой маленький, мой смысл, моё сердце. Ты уничтожила моего ребёнка.
Кесем отстранилась, в её взгляде - смесь обиды и презрения.
- Я не трогала твоего сына. Ты это знаешь. Умар умер от болезни - холодно произнесла Кесем. - Твоя злоба делает из теней монстров, которых нет.
Элмаз хрипло захохотала, но в её смехе уже не было той сладкой жалости; он был похож на судимость. Она подняла голову, и в её глазах заблестели слёзы - не горькие, а твёрдые, как осколки зеркала.
- Ты говоришь так, словно я сама не видела, - прошептала она. - Как он лежал, лицо ребёнка в лепёшке пыли; я слышала, как тиканье воды стало единственным звуком в мире. Я держала его, и его тёплая рука остывала. Ты называешь это случайностью? Ты притворяешься, будто не знаешь, как устроен двор, кто получает приказы, кто делает их реальностью.
Кесем напряглась; вокруг неё будто повисла стена молчания. Она снова встала. Высоко, величественно, как всегда, но в голосе мелькнуло нечто иное - уязвимость, которую редко можно было в ней разглядеть.
- Элмаз, ты ведёшь себя неразумно, - сказала она тихо. - Ты играешь с огнём. Если хочешь справедливости, ищи её не в обвинениях, а в доказательствах. Я... я имела дела, которые привели к бедам. Но я не убивала детей ради собственных интересов. Мы оба знаем, что война отнимает жизни; двор полон интриг, и многие страдали. Но это не оправдание мести, Элмаз.
Элмаз прыснула, и в её голосе в первые за весь разговор прозвучала какая-то мягкость, почти жалость к себе.
- Ты говоришь о войне, как будто это естественный закон, - сказала она. - Но мне не нужна твоя логика. Ты думаешь, можно жить с пустотой в груди? Ты думаешь, твой трон оправдывает то, что ты лишила меня самой сути? Я не хочу правосудия - я хочу, чтобы ты почувствовала ту же пустоту. Я хочу, чтобы ты знала, каково стоять у колыбели и смотреть, как ребёнок умирает, а руки твои бессильны.
Кесем посмотрела на неё долго. Затем, будто взвесив каждое слово, подошла ближе и опустилась на табурет напротив. Её рука дрогнула, когда она провела пальцами по краю мантии.
- Если я чувствую то, что ты называешь пустотой, - сказала она тихо, - то не так, как ты думаешь. Я теряла не детей, а смысл власти: лицемерие и долг, которые требуют жертв. Но посмотрев в твои глаза, я понимаю, что никакая политика не объясняет боли матери. Я не буду спорить о чьей вине; я могу лишь предложить - помоги мне найти того, кто в действительности сделал это. Ты говоришь, что не назовёшь имя, но скажи мне, где были те, кто мог проникнуть в покои. Назови свидетелей, дату, время.
Элмаз глубоко вздохнула, и её черты на мгновение смягчились. Она повернулась к окну; вечерний свет прорезал зал тонкой полосой.
Кесем вздохнула. Её плечи опустились, и в эту минуту она выглядела усталой не от борьбы, а от бесконечной череды жертв, которые требовала её власть. Внутри неё боролись расчет и остатки человечности; обе стремились выжать из этой сделки максимум.
- Яд убьёт его. Я прошу тебя, Элмаз, помоги... не дай умереть моему ребёнку. Я умоляю, Элмаз. Потом делай со мной всё, что хочешь. Элмаз, дай противоядие - я сама волью его в рот Мурату.
Элмаз стояла в полумраке, и холод её взгляда казался плотнее самого воздуха. Её лицо было как высеченное мрамором - неподвижное, безжалостное, но в глазах играла тусклая боль, которую она не позволяла себе показать. Кесем, сжимая края мантии, склонилась вперед, словно могла вытащить жизнь из рук другой женщины одним лишь касанием.
- Лгунья, - выдохнула Элмаз, и слово сверкнуло как нож. - Ты лгунья, Кесем. Ты всегда врёшь. Твои обещания - ложь. Твоё лицо - маска. Твои поступки - притворство. Всё, что в тебе, - обман.
Кесем замолкла, но голос её дрожал: страх, умноженный на отчаяние, вырывался сквозь прикрытую гордость.
- Элмаз, пожалуйста... потом, давай потом... дай противоядие. Я прошу тебя как мать.
Элмаз шагнула на полщёчь ближе, и тени от ламп рассыпались по мрамору. Она не отвечала сразу; её дыхание было ровным, будто ожидание - не меньшая пытка, чем страх.
- Противоядие? - повторила она, глядя прямо в лицо. - А мне нужен мой сын. Мой сын...
Кесем вскрикнула, как от удара, и слова выплеснулись без подстроенной власти:
- Твой сын умер. А Мурат ещё живой. Если он умрёт - империи придёт конец.
Слова легли тяжёлым грузом на воздух. В зале словно потянуло холодом: империя, судьба народа - всё это висело на кончике судьбы одного ребёнка. Элмаз прикусила губу; драматизм ситуации не скрывал того, что притаилось глубже - раны, нанесённой ей самой.
- Я не говорю про Умара, Кесем, - проговорила она тихо, и в голосе прозвучало что-то древнее, почти сломленное. - Я говорю о другом своём сыне. О Арыке. О ребёнке, которого ты вырвала из моих рук. Ты безжалостно дала мне мёртвого ребёнка. Ты подкупила людей, заставила их лгать Ахмету, сказать, что я задушила собственного сына, что я со шла с ума из‑за смерти Умара.
Кесем побледнела: в её глазах мелькнули искры гнева, затем - расчётливость правительницы, которая привыкла владеть ситуацией.
- Если ты вернёшь мне моего Арыка, - произнесла Элмаз, и каждый слог был как молитва и как угроза одновременно, - я даю слово: я спасу твоего ребёнка. Даю слово матери, которая болит за ребёнка своей кровью.
Между женщинами повисла пауза, наполненная звучанием старых обид и новых ставок. Кесем сжала кулак так, что костяшки побелели. Её рука ударила в стену - глухой стук разнёсся по залу, как напоминание о том, что власть может быть и жестока, и беспомощна.
- Ах ты, змея! - вырвалось у неё. - Ты хочешь мне диктовать условия? Ты продаёшь мне сына за сына? Разве можно меняться человеческими жизнями, как тканью?
Её голос был полон претензий и ужаса одновременно. Но под ним читалось не только властолюбие - в нём слышалась и боль от осознания, что даже корона не даст ответов на вопросы, которые требуют сердца.
Элмаз не отступила. В её глазах вспыхнула решимость, как вспышка в ночи.
- Арык - не товар, Кесем. Он - всё, что осталось у меня. Я не прошу короны и не умоляю о милости государства. Я прошу как мать. Дай мне моего ребёнка - и я лично спасу Мурата. Моё слово матери сильнее любых присяг. Я хочу дать Арыку то что он заслуживает.
Кесем отвернулась на мгновение, будто слушая собственные мысли.
- Если я отдам Арыка, - сказала она, наконец, тихо и строго, - я рискую безопасностью многих. Я рискую тем, что моя власть рассыплется, и это приведёт к хаосу, в котором погибнут сотни. Ты хочешь, чтобы я поступила так... ради твоей личной боли? Сможешь ли ты гарантировать, что не обманешь меня?
Элмаз чуть наклонила голову, кажется, ощущая каждое слово как штык.
- Не словом, - ответила она, - а делом. Принеси доказательство, что Мурат жив. Дай мне противоядие, и я отдам Арыка. Моё обещание матери - не игра. Я оплачу любую цену, чтобы спасти ребёнка.
***
Кесем сидела на низком диване в тусклом покое, где ещё пахло горящим воском и лекарственными травами. Мурат лежал у неё на коленях, голова тяжело опиралась на бархатный подголовник. Она проводила пальцами по его чёрным волосам - медленно, как будто боялась нарушить тонкую грань между жизнью и смертью. В каждом движении была и жалость, и нежность, и вина: ладонь скользила от лба к вискам, вместе с прикосновением уходили слёзы, которые она не спешила отгонять.
- Спи, - шептала она едва слышно, - ещё не много , сынок мой, ещё не уходи... ещё очень рано...
Её голос ломало молчание комнаты. Мурат дышал редко, но равномерно; губы были бледны, а в глазах слабо мигало сознание. Кесем прижимала его к себе крепче, будто своим дыханием могла согреть его кровь. Сердце её разрывалось на куски.
Внезапный гул из коридора сменился на крики - сначала приглушённые, затем всё громче, как натянутая струна, рвущаяся от напряжения. Во дворе виднелась толпа людей; голос одного из них прорезал воздух:
- Покажите нам его! Покажите, что будущий повелитель жив! Шехзаде живы!
Шёпоты превратились в натиск. Волнение росло, люди требовали подтверждения, требовали ответа, а её обещание стояло на весах. Кесем подняла голову, глаза её потемнели от бессилия; в них читалось неуверенное, дрожащее молчание.
Одна женщина в толпе кричала, не давая дыхания:
- Мы давно слышим слухи, а правды нет! Если Шехзаде мёртв - скажите прямо!
Кесем открыла рот, но слова не давались. Что ей ответить? Что произнести, когда язык словно парализован? Она знала: если скажет, что Мурат жив, но в коридоре уже звучал вопрос о Баязиде - сыне Гюльбахар - чьё состояние было теперь под действием яда. Как объяснить разницу между надеждой и реальностью, между обещанием и правдой?
Она попыталась собрать мысли, но они разбегались, как тёмные тени. Лицо её было вымученным, каждая черта - след от бессонных ночей и неутолённой вины. Кесем понимала, что часть долга она уже выполнила: Мурат должен быть жив. Но как объяснить, что не всё в её власти? Что ещё один юноша может не выдержать, что яд уже коснулся другого - Баязида?
Минуты растянулись бесконечно. Толпа требовала доказательств; где было то обещание, которое она давала, святое обещание - всё ради будущего?
Наконец в покои вошла Элмаз - бледная, но решительная; в её руках был крошечный флакон с прозрачной жидкостью и серебряная ложечка. Она подошла тихо, почти не дыша, и склонилась над Муратом. Кесем смотрела на неё.
- Ты нашла средство? - спросила Кесем.
Элмаз кивнула.
- Да. Противоядие. Тонко, с осторожностью. Оно вернёт кровь в тонус, но совсем не много . Надо сделать это сейчас.
Кесем встала, руки её дрожали, но она помогла Элмаз аккуратно поднести ложечку к губам Мурата. Девушка медленно влила жидкость в рот юноши, капля за каплей, опираясь на материнское чутьё: не дать выплёскиваться, не дать не доползти до горла. Мурат слегка вздрогнул; глаза его открылись на мгновение, и в этом взгляде Кесем будто услышала: жив. Сердце её готово было разорваться от облегчения и горечи одновременно.
- Я выполнила часть долга, - прошептала Элмаз, не отрывая рук от головы Мурата. - Мурат должен быть жив. Покажи мне моего сына. И тогда я даю тебе слово я ненаврежу остальным детям, Баязида я тоже спасу...
***
Кесем вошла в покои Шехзаде Баязида тихо, как кошка, но тяжесть в её сердце была слышна в каждом шаге. Комната была тёплой от лампады; лёгкий запах ладана и свежего воска смешивался с детской простотой - на низком столике лежала игрушка, аккуратно упакованная, а у окна стояло не большое зеркало в резной раме. Баязид сидел на ковре, прижав к груди подарок - деревянного скакуна, вырезанного с любовью и расписанного в яркие краски. Маленькие ножки у скакуна были тонкими, как веточки; гривка и хвост - тонкие резные полоски, от которых уходили едва заметные следы лака. Для ребёнка это было больше, чем игрушка: знак внимания, связь с матерью, попытка удержать мир.
Мальчик был худощав, с большими тёмными глазами, в которых жил странный, преждевременный трепет взрослой печали. Волосы у него были густые, светлые, слегка вьющиеся у висков; кожа - смуглая от света и волнений. По щекам тихо текли слёзы; он не плакал вслух, а губы дрожали, когда он гладил деревянную гривку и смотрел на неё так, будто в ней заключено всё, что осталось от матери.
Кесем присела рядом, и в комнате как будто втянули дыхание. Она тяжело вздохнула, обняла ребёнка, прижимая его к себе, как если бы могла стать крышей, защитой, судьёй и матерью одновременно. В её руках мальчик был таким хрупким, что хотелось сшить вокруг него мир из мягкости.
- Мамы больше нет, - сказала она ровно, но голос тот час дрогнул. - Но есть я. Я буду с тобой - несмотря ни на что.
Слова Кесем были простыми, но в них лежала клятва; в них было обещание защитить, когда кровью и страхом пахла судьба. Баязид прижал скакуна к груди сильнее, и губы его сжались. В этот момент Кесем почувствовала жар - лоб мальчика был горяч. Она положила руку на его лоб; кожа обжигала. Глаза её наполнились слезами - слёзы не только от боли за ребёнка, но и от всей той вины, что давила годами.
Она тихо заплакала, но слёзы были не только личной болью: это был крик матери, потерянной женщины, и власть его не укрыла. Кесем встала и позвала лекарей; голос её был твёрд, властный, и в тот же миг в комнату вбежали двое слуг с носилками и травами, старый лекарь с сумкой и юная служанка с тёплым молоком.
- Травы, жаропонижающее, холодные компрессы, - говорила она быстро, отдавая распоряжения, - промыть ему горло, следить за пульсом. Никому не уходить.
Но пока лекарь обследовал ребёнка, в её голове вовсю работала мысль, что надо сделать дальше. Баязид был под действием яда: этого было достаточно, чтобы перебить дыхание и ввести в панику.
Арык - имя, которое она предала. Каждую ночь он снится в её снах.
Кесем отправила гонца к своим доверенным людям, и сама осталась в комнате, держа Баязида за руку. Сердце её билось как отбойный молот, но разум работал холодно: нужно было найти Арыка.
Прошло не сколько часов, напряжение тянулось, словно вечность. И вот в покои вошёл один из её людей. Он остановился в дверях, слегка поклонился.
- Найден след, - тихо сказал он, - нашли, куда переехала семья с Арыком. Они уехали на север, в маленькую деревню близ торгового каравана. Там их видели: женщина с тремя детьми и мужчиной.
Слова его ударили по Кесем. Она встала немедленно, глаза её вспыхнули. Внезапно все старые раны открылись - где-то в них зародилось решение.
- Подготовь караван, - тихо приказала она, - и никому не говори. Берите только тех, кому я доверяю. Я поеду сама. Элмаз оповести.
***
***Деревня Гёзеле.
Они ехали три дня и три ночи. Тяжёлый путь тянулся бесконечной вереницей сумрака и качки; кости ныли, спины горели от долгого сиденья в карете, руки поблёскивали мозолями - каждый поворот дороги приносил новую боль. Кесем вытерпела больше, чем думала способна: зубы сжаты, губы бледны, в сердце будто давили камни. Её ладони дрожали от усталости и вины.
Кесем всё время нервничала. В памяти всплывал тот крик младенца, которого она отбирала у матери: визг, отчаяние, горячие пальцы матери, пытавшейся удержать своё дитя. Она посмотрела на Элмаз; та не отрывала взгляда от окна кареты, глаза у неё были влажные, но неподвижные, словно пытались удержать вспышку прошлого.
Когда воспоминание о чужом ребёнке - которого она отдала взамен мёртвого - нахлынуло окончательно, Кесем выдавила слова, сжатые, как стальные прутья:
Обе вышли из кареты. Элмаз услышала чей‑то пронзительный крик:
- Арык, мой дорогой сынок!
Её тело дрогнуло, и из глаз побежали слёзы; она разрыдалась, тихо, но не в силах сдержать волну горя. Она рванулась бежать вперёд, но Кесем схватила её за руку и мягко, но настойчиво остановила:
- Тише, - шепнула она. - Не сейчас. Посмотри сначала.
Дом был беден, почти развалившийся: с покосившейся крышей из соломы, тесными стенами, выцветшей от дождей и времени. Во дворе сохранились остатки хозяйства: пара кур, старый воробьёвский курятник, небольшой сад с растрёпанной грядкой. Забор - хлипкий, с проломами - плохо скрывал жизнь внутри.
Обе стояли и смотрели через щёлки дощатого забора. И там, в сумрачной дворовой тени, играла семья.
Мальчик был примерно десятилетний - удивительно красивый. Тёмные густые волосы обрамляли его тонкое, но крепкое лицо; они падали волнами, блестели как смола на солнце. Большие тёмные глаза были тёплыми и живыми, ресницы густые, брови ровные. Его губы - кроткая улыбка, часто блестевшая от смеха. Кожа слегка загорелая от солнца и труда; нос - прямой, аккуратный; скулы - мягко очерченные. В нём было что‑то светлое и открытое: он выглядел так, будто всегда верит в добро. Он был чисто одет, хотя одежда была простая: свободная рубашка, поношенные, но аккуратные штаны, и босые ноги, привыкшие к земле.
Он выглядел счастливым: взгляд полон радости, движения лёгки и свободны. У них было своё хозяйство, и мальчик знал каждую тропинку во дворе. Чужих людей он называл папой и мамой с такой искренностью, что у сердца защипало.
К нему неслась маленькая сестрёнка - хрупкая, с весёлыми кудряшками и розовыми щёчками. Он подбежал, обнял её и крепко покрутил в воздухе, чтобы та задорно визжала от восторга. В их смехе было целое лето.
Из дверей выбежала женщина. Она была измождённая, но глаза её сияли, когда она увидела детей; она бросилась им на встречу и, обняв обоих, прижала к себе так, словно хотела залатать все раны мира. Её руки были тёплые, и в их жестах была настоящая, не театральная забота.
Кесем стояла, опустив глаза, губы дрожали. Элмаз тихо всхлипнула, но молчала, обессиленная чувствами. Перед ними была картина простого человеческого счастья - на столько чистого, что боль от совершённой ошибки становилась невыносимой.
Элмаз проронила сквозь слёзы:
- Мой сын... Моё дитя... Он не знает меня, он со всем меня не знает, он любит их...
Кесем, едва слышно, отвечала себе и не только:
- Арык не принадлежит этому месту. Место Арыка это его дворец. Я заберу его также, как отдала в руки чужой женщины, я исправлю эту ошибку Элмаз, больше не один ребёнок в мире не будет страдать...
Женщина вдвинула детей под своё крыло, прижала мальчика к груди, и тот положил голову ей на плечо, словно всё было на месте. Кесем и Элмаз стояли в тени забора, два одиночества, столкнувшиеся с чужой радостью, и мир вокруг них казался одновременно жестоким и чудесным.
***
Две женщины прибыли во дворец измождённые и будто выжатые временем: лица бледны, глаза полуприкрыты. Во дворе и коридорах ещё эхом отдавались колебания упряжи, но внутри - в узких дверях покоев - стояла тишина, разрезаемая только редкими криками слуг и шагами лекарей.
Когда Кесем вошла в покои Мурата, словно кто‑то выхватил у неё дыхание и сердце: грудь сжалась, мир замер. Рядом с кроватью Мурата столпились лекари в мрачных одеждах, их лица были напряжены; на простыне - тёмные пятна, жесты - отрешённые и тщетные. Элмаз застыла в дверях, и по её щекам беззвучно покатились слёзы - одна капля за другой, как если бы слёзы пытались заполнить дыру в душе.
Кесем бросилась к кровати, схватила тело сына за плечи и в отчаянии начала рвать с себя одежду, будто можно было сорвать с себя и ту боль. Её крики прорезали воздух: голос хриплый, пронзительный, наполненный такой безбрежной утратой, что казалось, вся комната дрожит в унисон.
- Мой Мурат! - вопила она, хватая за плечи холодное тело. - Мой сын! Моё будущее! Кто отнял у меня жизнь? Кто украл мою надежду?
Её руки были белы от напряжения, пальцы впивались в ткань, ногти впивались в кожу - она рвала одежду - не для наготы, а чтобы выпустить наружу невыносимую боль. Каждый рваный рубец ткани сопровождался рыданием, отчаянным, оглушающим. Музыкальная гармония дворца рухнула перед этим воплем; слуги отступали, не которые падали на колени, не которые закрывали лица руками.
Эта боль матери - это не просто утрата. Это каждое бессонное вздрагивание у постели, каждый детский смех, отложившийся в голове как жемчуг воспоминаний; это ночи, когда она шептала планы, мечты о будущем, и теперь эти планы рассыпались в прах. В груди Кесем - огненный ком: горечь, воронка в горле, рвущая грудь пустота, смешанная с яростью, которая жаждет имени виновного. Её голос ломается, а слова вырываются вспышками: «Я отдала его миру! Я берегла его! Почему он ушёл?» - и каждый вопрос падает в бездну без ответа.
В слётах и тисках отчаяния она схватила Элмаз за горло, глаза её горели дикой болью:
- Ты обещала, - прохрипела она, с силой сжимая, будто хотела вдавить в Элмаз всю тяжесть утраты. - Ты обещала, что он будет жить! Ты сказала, что спасёшь его! Что тебе сделал мой сын, мой прекрасный ребёнок, ты должна была мне отомстить, не моему ребёнку!
Элмаз задыхается, но глаза её полны паники и покаянья. Её голос тонкий, дрожащий:
- Я лишь хотела увидеть своего сына... Я ни к чему такому не имела отношения. Я никогда не имела дело с ядом. Я не могла... я не могла причинить ему вред.
Кесем отталкивает слова как ножи:
- Ты лжёшь! - рычит она. - Лжёшь и лжёшь! Ты принесла смерть в наш дворец! Прошло столько лет, а ты только сейчас решилась на месть!
Элмаз, борясь за воздух и за правду:
- Я никогда бы не навредила невинному ребёнку. Никогда. Я не ты Кесем. Я клянусь перед Аллахом, перед тобой!
- Тогда кто, кто это сделал.
В тот момент ко двору донесли новое. Глашатай вбежал, лицо побледневшее, слова с хрипом:
- Шехзаде Касыму плохо. Он умирает.
Слуги, уже перекошенные от одного горя, вздрогнули от другого удара - как будто мир рушился в два удара подряд. Шаги стали тяжелее, воздух налился свинцовым холодом.
Кесем опустила руки. Её тело не выдержало: боль, смесь утраты и ужаса за других, тянула вниз, глаза закатились, и она рухнула в обморок, громко выдыхая последнее звено сознания. Элмаз, сумев отпустить воздух, упала на колени рядом, руки трясутся, лицо в слезах. Все вокруг наполняется хаосом - крики, шорохи, молитвенные воззвания, и в этом море трагедии каждый ищет опору.
Кто‑то толкает слуг к возне: служанку, давшую яд детям, поймали. Слухи, шёпоты, обвинения наполняют зал - и в каждом шёпоте слышится вопрос: какова цена невиновности и вины, когда судьбы детей висят на волоске?
Продолжение следует.