6
После той ночи в лесу что-то изменилось. Это было не похоже на резкий поворот, скорее на тихий сдвиг, едва заметный со стороны, но неотвратимый. Как лёд, который начинает таять под первыми лучами весны.
Уэнсдей по-прежнему сохраняла холодный вид, но внутри — что-то дрогнуло. Она старалась вести себя так, будто ничего не произошло, будто слова «ты спасла мне жизнь» не сорвались с её губ, будто она не признала свою ошибку. Но каждый раз, когда её взгляд случайно встречался с глазами Энид, в груди словно срабатывал странный рычаг, заставлявший сердце биться чуть быстрее.
В комнате 313 тишина перестала быть тяжёлой. Энид больше не молчала демонстративно, но и не вернулась к прежнему навязчивому веселью. Она вела себя сдержанно, уважая пространство Уэнсдей, но всё равно оставалась собой: вешала новые гирлянды, слушала музыку, болтала с подругами по телефону.
Уэнсдей впервые заметила, что ей не хватает этого шума. Когда Энид уходила надолго, комната становилась слишком тихой. И хотя Уэнсдей всегда ценила тишину, теперь она звучала иначе — пустотой.
Однажды вечером, когда Энид сидела на кровати и перебирала лак для ногтей, Уэнсдей неожиданно произнесла:
— Голубой.
Энид подняла голову.
— Что?
— Тебе идёт голубой, — уточнила Уэнсдей, и только потом поняла, что сказала.
Энид удивлённо моргнула, а потом тихо рассмеялась.
— Ты только что сделала комплимент?
— Нет, — холодно ответила Уэнсдей, возвращаясь к печатной машинке. — Я просто констатировала факт.
Но в её ушах звучал смех Энид, и внутри разгоралось непривычное тепло.
В столовой они теперь иногда садились рядом. Не потому, что Уэнсдей так хотела, конечно. Просто так было «удобнее». По крайней мере, она сама пыталась себя в этом убедить.
Ксавьер однажды заметил:
— Знаешь, Аддамс, рядом с Синклер ты выглядишь... менее мрачной.
— Я всегда мрачная, — отрезала Уэнсдей.
— Именно, — ухмыльнулся он. — Но рядом с ней это не выглядит как приговор.
Энид слышала этот разговор и сделала вид, что не придаёт значения. Но в её глазах мелькнула искорка, которую Уэнсдей не смогла проигнорировать.
Иногда Уэнсдей замечала странные мелочи. Как Энид всегда оставляет для неё кусочек шоколада. Как аккуратно складывает её книги, если они лежат не на месте. Как иногда смотрит на неё украдкой, думая, что та не заметит.
Раньше Уэнсдей такие вещи раздражали. Теперь же она ловила себя на том, что ждёт их. Что эти мелочи стали частью её нового порядка, и без них всё казалось неправильным.
Ночами ей всё ещё снились кошмары, но с каждым разом они менялись. В них всё ещё был лес и туман, но теперь рядом часто появлялась Энид. Иногда в облике волчицы, иногда такой, как в реальности. И если раньше сон заканчивался её исчезновением, то теперь — тем, что они стояли рядом.
Однажды Уэнсдей проснулась оттого, что во сне Энид коснулась её руки. Пробуждение было резким, сердце билось так, будто она пробежала марафон. Она сидела, глядя в темноту, и впервые позволила себе подумать: «Может быть, она и правда нужна мне».
Следующим шагом стал день, когда Энид порезала палец, помогая одной из подруг с учебным проектом. Рана была пустяковой, но кровь всё равно сочилась.
— Осторожнее, — бросила Уэнсдей, замечая это.
— Да ладно, всё нормально, — отмахнулась Энид, но бинт так и не нашла.
Уэнсдей встала, взяла аптечку и молча обработала рану. Её пальцы были холодными и точными, но касание заставило Энид замереть.
— Ты заботишься обо мне, — шепнула она, когда Уэнсдей закрепила повязку.
— Я заботлюсь о порядке, — парировала та. — Кровь на полу меня раздражает.
Но Энид улыбалась слишком тепло, чтобы поверить этому.
День за днём эта новая близость становилась привычкой. Они могли часами молчать, и в этом молчании теперь не было тяжести. Энид начала приносить две кружки какао вместо одной, и Уэнсдей не отказывалась.
На занятиях они всё чаще оказывались в паре. И если раньше Уэнсдей воспринимала это как обузу, теперь — как возможность. Она ловила себя на том, что ждёт этих моментов.
Но всё изменилось в один из вечеров, когда они сидели на полу комнаты. Энид рисовала, а Уэнсдей читала книгу.
— Знаешь, — вдруг сказала Энид, не поднимая глаз, — я раньше думала, что ты ненавидишь меня.
— Я ненавижу почти всех, — спокойно ответила Уэнсдей.
— Но не меня? — тихо спросила Энид.
Уэнсдей посмотрела на неё долго и пристально. В её глазах мелькнула тень эмоции, которую она пыталась спрятать.
— Ты... особенная.
Энид застыла, её рука с карандашом дрогнула.
— Это самое тёплое, что ты когда-либо говорила.
— И не жди повторений, — резко отрезала Уэнсдей, возвращаясь к книге. Но внутри у неё всё горело от осознания того, что она только что произнесла.
Этой ночью Энид заснула первой. Уэнсдей долго сидела за машинкой, но слова не складывались. В голове звучал её собственный голос: «Ты особенная».
Она посмотрела на соседку. Та спала, свернувшись клубком, её волосы светились в тусклом свете гирлянд. Уэнсдей встала и подошла ближе.
На секунду ей захотелось коснуться её руки. Но она сдержалась.
Вместо этого прошептала:
— Я не готова. Но, возможно, когда-нибудь.
Конечно, Энид спала и не слышала этого. Но для самой Уэнсдей это было признание, которого она ещё никогда никому не делала.
Утро принесло новые заботы, но что-то изменилось навсегда. Уэнсдей больше не могла притворяться, что Энид для неё «как все остальные». Она знала правду. И пусть пока что она прятала её за холодной маской, трещины становились всё шире.
А там, где появляются трещины, всегда пробивается свет. в