«Веди меня за собой»

«ЛЕОНАРДО»

- Что творится в этой твоей голове, Кэро? - вопрос сорвался с моих губ тише шелеста листвы за окном, но в тишине кухни он прозвучал громче любого крика. Я видел, как вздрогнули её ресницы, влажные от слёз. - Чего ты боишься до дрожи в коленях? От чего ты бежишь, даже когда стоишь на месте?

Я ждал. Не день и не два. Эти вопросы жгли меня изнутри, как раскалённое железо. Мне нужно было знать. Не из любопытства - для меня это было всё равно что изучать карту минного поля, на которое она случайно выбежала. Понимать - значит предвидеть. Знать - значит защитить.

Я знал обрывки. Её отец - крыса, продавшая родную кровь за власть. Её муж - тварь, который не просто изменял, а делал это с особым цинизмом, словно пытаясь растоптать в ней всё человеческое. Но я чувствовал нутром, что это лишь верхушка айсберга. Под этим скрывалось что-то более тёмное, более глубокое. Какая-то старая, гноящаяся рана, которую она отчаянно пыталась скрыть под слоями молчания и покорности.

И сейчас, после моих слов, я увидел в её глазах не просто испуг. Я увидел тот самый ужас, чистый, неразбавленный ужас, который заставляет сердце останавливаться. Она боялась меня? Или боялась той тьмы, что поднимется из забытья, стоит ей только открыть рот?

- Кэро, - я прошептал её имя, и оно обожгло мне губы, как глоток крепкого виски.

Я прикоснулся к её лицу. Мои пальцы, грубые и покрытые шрамами от старых драк, казались мне сейчас неуклюжими и громоздкими на фоне её хрупких, почти фарфоровых черт. Её кожа была прохладной и влажной от слёз. Она подняла на меня взгляд, и в её голубых, как незабудки, глазах бушевала целая вселенная боли. И снова - это предательское движение. Её пухлые, розовые губы, такие мягкие на вид, сжались в белую от напряжения полоску. Она снова готова была причинить себе боль, лишь бы не закричать.

- Губы, - мой голос прозвучал низко и хрипло, с рычащим подтекстом, который я не смог сдержать. Во мне взыграла какая-то дикая, ярость при виде этого. Я ненавидел тех, кто научил её этому. Ненавидел себя за то, что не могу просто взять и вырвать этот корень страха из её души. - Я сказал, не кусай. Ты меня слышишь?

Она вздрогнула, как от удара током, и разжала зубы. На её нижней губе алело маленькое, болезненное пятнышко. Едва сдержав проклятие, я большим пальцем, с непривычной нежностью, провёл по повреждённому месту, словно мог стереть следы её страданий.

- Расскажи мне, - потребовал я, вглядываясь в её глаза, пытаясь найти в их глубине хоть крупицу доверия ко мне. Я держал её лицо, не давая ей отвернуться, спрятаться. Это был молчаливый договор: Я здесь. Я выдержу всё, что ты скажешь.

Тишина повисла между нами, густая и тяжёлая, как свинец. Секунды растягивались в мучительную вечность. Я слышал, как тикают часы в гостиной, как шумит кровь в моих собственных ушах. Чёрные мысли подступали, холодные и ядовитые: она не доверяет. Я для неё просто очередной мудак с кулаками и непрошеными вопросами. Я не заслужил её правды. И, может, она права. Может, некоторые тайны лучше навсегда похоронить...

Я уже почти отпустил её, чувствуя, как камень разочарования тяжелеет у меня в груди, как вдруг она прошептала. Слово было таким тихим, таким разбитым, что я скорее почувствовал его тёплое дыхание на своей коже, чем услышал.

- Э-это... всё началось... кажется, пять лет назад. Или даже больше, - её голос был хриплым шёпотом, будто сквозь песок. Каждое слово давалось ей с мучительным усилием, спотыкаясь о ком в горле и сдерживаемые рыдания. - Мне было пятнадцать. Я помню, на мне было новое платье, синее в горошек... Мама его выбрала... Я пришла домой со школы, полная каких-то глупых девчачьих новостей, а дома... была тишина. Гробовая тишина. Маму нигде не было видно. Она... она уже несколько месяцев почти не выходила из своей комнаты. Говорила, депрессия... - на её глазах, голубых и бездонных, снова выступили слёзы. Они не текли ручьями, а медленно, тяжело катились по бледным щекам, оставляя на коже мокрые тропинки.

Я замер, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть хрупкую нить её исповеди. Мои большие, грубые руки, всё ещё прикасающиеся к её лицу, ощущали лёгкую дрожь, бегущую под её кожей.

- Я искала её... Заглянула в спальню - постель не смята, всё идеально. Потом... потом я подошла к двери в ванную. Она была приоткрыта... Из щели тянуло странным запахом - медным, тяжелым, смешанным с ароматом её любимого геля для душа... - она зажмурилась, её лицо исказилось гримасой боли, словно она снова чувствовала тот запах. - Я толкнула дверь... И увидела... Она лежала в воде... Белая-белая, как мрамор... А вода... Вода была ржаво-алой, густой и тёмной... Её распущенные волосы плавали на поверхности, как водоросли... Она вскрыла себе вены...

Её голос окончательно превратился в едва слышный, надтреснутый шёпот. Я почувствовал, как по моей собственной спине пробежали ледяные мурашки. Перед глазами встал жуткий, отчётливый образ, который она с такой болью описывала. Я хотел крикнуть «хватит», прижать её к себе и никогда не отпускать, оградив от этих воспоминаний, но понимал - сейчас она должна договорить. Выплеснуть этот яд, копившийся годами.

- Я... я не закричала. Не смогла. Просто рухнула на колени на холодный кафель... В ушах стоял оглушительный звон... И в этот момент... я услышала шаги. - Она замолчала, её дыхание участилось, стало поверхностным, как у загнанного зверька. - Я обернулась... В дверном проёме стоял отец. Он был в дорогом костюме, только с работы... Он посмотрел на ванну... на маму... Его лицо не дрогнуло. Ни единой эмоции. Потом его взгляд, холодный и тяжёлый, как свинец, медленно пополз на меня. Он смотрел на меня, словно на что-то недостойное, на какую-то грязь на полу... И сказал... - её тело сжалось в комок, она вся затряслась, пытаясь сдержать новые рыдания, но они прорывались наружу тихими, надрывными всхлипами.

- Что он сказал, Кэро? - я прошептал, и мой собственный голос показался мне чужим, полным той боли, которую я чувствовал за неё. Я провёл большими пальцами по её щекам, смахивая слёзы.

Она подняла на меня свои затравленные, полные неизбывного ужаса глаза. В них читалась не просто детская травма - в них была выжженная пустыня одиночества и вины, в которую её загнали самым жестоким образом. Её губы дрожали, и она выдохнула, вложив в эти слова всю накопленную за годы боль:

- Он сказал... «Вот видишь, дочь? Это всё твоя вина. Твоё рождение сделало её несчастной. Твое существование отравляет всё, к чему ты прикасаешься. И теперь... теперь ты будешь нести это с собой. Это твоё наказание. Навсегда».

Последнее слово повисло в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. Она беззвучно зарыдала, её тело обмякло у меня в руках, будто из него вынули все кости. Она не смотрела больше на меня, её взгляд был пустым и отрешённым, устремлённым в пустоту, в тот самый день, который навсегда расколол её жизнь на «до» и «после».

- После той... той ночи в ванной прошло почти три года, - её голос был плоским, безжизненным, словно она истощила все эмоции до дна. Я ловил каждое слово, каждый вздох, каждый содрогающийся звук, боясь упустить даже малейшую деталь. - Мы сидели за ужином. С тех пор он... он словно перестал видеть меня. Раньше хоть замечал. Кричал. Или... - она замолчала, её взгляд стал остекленевшим, - ...бил. Особенно если был пьян.

Мои пальцы непроизвольно сжались, и я почувствовал, как подушечками прикоснулся к шероховатости старого шрама на её скуле. Я заставил себя расслабить руку, но ярость, чёрная и густая, подступала к горлу.

- Он просто объявил, как о чём-то само собой разумеющемся, что я выйду замуж. За человека, чьё лицо я представить или увидеть боялась. Всё ради его амбиций. Ещё больше власти, ещё больше влияния... - в её голосе послышалась не детская горечь, смешанная с полным, абсолютным бессилием. - Я была всего лишь разменной монетой в его большой игре.

Я молча кивнул, сжав челюсти так, что заболели скулы. Продать собственную дочь. Вопрос вертелся в голове, но ответ я знал слишком хорошо. В памяти всплыло холодное, расчётливое лицо моего отца. Они все были вырезаны из одного гранита - беспринципного и бездушного.

- Я пыталась с ним говорить...- её голос дрогнул, выдав ту самую отчаявшуюся девочку, которая всё ещё жила внутри. - Но он даже не взглянул на меня. Просто отодвинул тарелку и сказал... чтобы я убралась с его глаз, потому что я... - она сглотнула, и её горло сжалось, - ...напоминаю ему маму. Ту, что предпочла смерть... - она замолчала, и по её бледным щекам медленно покатились беззвучные слёзы. - Я сказала, что наелась, и убежала. Больше мы не разговаривали.

Я чувствовал, как по моей спине ползет ледяной холод. Хладнокровие, с которым этот человек методично ломал свою дочь, было чудовищным.

- Через несколько дней... он пришёл. Тот... жених. Со своей свитой. Мы ужинали... смеялись его плоским шуткам, отец улыбался своей стеклянной улыбкой. А потом... он изрёк, что желает побеседовать со своей невестой с глазу на глаз. Отец... отец тут же, подобострастно ухмыльнувшись, дал согласие. Ведь он был не просто человек. Он был сыном... того, кто дергает за ниточки.

- Что было потом? - спросил я, и мой голос прозвучал чужим, низким и опасным. Я уже боялся услышать ответ. В груди клокотала слепая ярость. Если этот ублюдок...

- Мы пошли в мою комнату... - она замолчала, её дыхание стало частым и поверхностным. Она вся съежилась, будто пытаясь спрятаться в самой себе.

- Он... он лениво окинул взглядом мои девичьи обо с цветами, книги на полке, плюшевого мишку на кресле... С отвратительной неспешностью присел на край моей кровати, на розовое одеяло, которое мама... которое мама когда-то подарила мне. И сказал... холодно, без эмоций, как констатируя факт: «Раздевайся». Мне... мне было семнадцать...

От её слов кровь ударила в голову. Несовершеннолетнюю. Он прекрасно знал, что его положение - броня. Он был неприкосновенен.

- Я прошептала, что не хочу... что не могу... - её голос сорвался на надрывный, полный унижения шёпот. - Он даже не удостоил это ответом. Просто поднял бровь и повторил, и в его голосе послышалась сталь: «Я сказал, разденься. Сейчас же». Мои пальцы дрожали так, что я едва расстегнула пуговицы на платье. Оно соскользнуло на пол беззвучным упрёком. Потом... пришлось снять и нижнее бельё...

Я видел, как её глаза наполняются невыносимым стыдом, будто это происходило здесь и сейчас. Я чувствовал, как её кожа покрывается мурашками под моими пальцами.

- Он... он не сводил с меня глаз. Холодных, оценивающих. Как смотрят на скот на рынке. Потом... ленивым жестом пальца велел подойти. Я сделала шаг, чувствуя, как подкашиваются ноги... Он резко, болезненно схватил меня за запястье, дёрнул и посадил к себе на колени, как куклу... - она зажмурилась, и слёзы хлынули ручьём.

- Его губы были жёсткими и холодными. Он целовал меня грубо, по-хозяйски, кусал до боли губы, шею... Я пыталась вырваться, но его хватка была железной... Дальше... дальше не дошло. Он отстранился, вытер рот тыльной стороной ладони и сказал, что до свадьбы товар должен оставаться... «нетронутым». Что таковы правила. А потом... он просто встал, поправил пиджак и вышел. А я... я так и осталась сидеть на полу, на холодном паркете, прижимая к груди свои вещи и пытаясь стереть с кожи ощущение его прикосновений... и своего позора. Мне казалось, я никогда не смогу отмыться от этого чувства грязи.

Последние слова вырвались у неё с таким надрывом, что её тело обмякло у меня в руках. В её глазах читалась не просто боль, а сокрушительное, всепоглощающее чувство вины, осквернённости и стыда, которое въелось в неё, как клеймо, и которое она пронесла через все эти годы.