Наследник проклятья и тайны Подземелья

Несколько дней спустя.

Матвей по привычке спал в обнимку с книгой, которую теперь он раздобыл в подвале школы. Уже не на скамье, а на «его» кровати. В этой комнате он был не один: с ним поселили Тимофея, который стоял рядом с Морозовым на распределении. Матвей немного постанывал, как больной или сильно раненый. Иногда вздрагивал, но всё же спал каким-то то ли глубоким, то ли поверхностным сном.

Тимофея сложно было удивить этой картиной, и дело не в ситуации — какой-то совсем спокойный он не мог воспринимать всю эту историю с подвалом, войной, выстрелами. Тиму казалось, что всё это сплошной сон, сказка, оказавшаяся немного свирепее реальности. Несмотря на близящуюся полночь, он не мог сомкнуть глаз: водил ими, всё время рассматривая стол, стулья, шкафы. Он медленно встал и подошёл к окну, отдёрнул штору. На улице было темно, и в ней могло скрываться что-то или некто, которые грозили детям опасностью. Из этой полночной темноты мог на него смотреть кто угодно, вглядываться в лицо Тимофея или медленно скрипеть металлом, наводя прицел прямо ему на лоб.

Тим быстро опомнился и задёрнул штору.

В контраст тёмной ночи из коридора, в который была открыта дверь из их комнаты, светил тусклый тёплый оранжевый свет. Это горела свеча. Волнуясь от проходящих мимо людей, она то слегка затухала, то вновь разгоралась, часто мерцала, как часто пугливо дёргалось сердце Тимофея, пугаясь каждого лишнего звука, шороха, голоса и завывания. Из соседней комнаты были слышны разговоры.

Тимофей лёг в кровать, посмотрел ещё раз на Морозова, всё так же мирно спящего, всё также державшего одной рукой книгу и всё также иногда вздрагивавшего другой рукой в воздухе. Кудрявый мальчишка накрылся по нос двумя одеялами и стал прислушиваться к разговорам в соседней комнате.

— А Заменская? Вы думали, она здешняя? Она же тоже приехала сюда, — рассказывал какой-то мужской сломавшийся голос, — её здесь тоже что-то держит. Или кто-то. Вы видели, какая она стерва, молчаливая, ни с кем не общается, так вот, может, она просто хранит какой-то секрет или, ещё хуже, ждёт, чтобы выполнить свою главную цель: убить кого-то.

— Да ну нет... — говорила уже девочка, — Заменская не маньячка... Она слишком тупая для этого.

— Хорошо, а как тебе тогда тот факт, что она зачем-то всё время ходит в подвал?

— Может, она помогает химичке? — сказал третий женский голос.

— Ребят. А Оркид? Вы же слышали, что в школу убийца вернулся? Может, у них там коллаб вдвоём? — сказала первая девушка.

— Ага, Оркид говорил, что в вентиляции весят трупы пятиклассников, — послышался совсем новый девичий голос.

— Да ну, бред всё это. А вот Заменская точно что-то крутит, — мужской голос вновь прозвучал через стенку.

— И всё же по теории школ они вместе должны быть, у них один кружок, театральный.

— Да, но у Заменской тоже есть кружок, и туда ходит Морозов.

— Слушайте, так Заменская тогда получается «ласка», — голоса перемешались, и стало сложно понимать, кто говорит.

— Кто это?

— Ну, «ласки» ... По теории школ. Подстраиваются под людей. Она то к администрации косит, то под Оркида.

— А под Оркида как?

— Ну... Ходит к нему, за выступлениями следит, не помните что ли?

— А, ну да...

— Бэ... Но мне рассказывали, что после возвращения Зайцева ушла Лебедева и начался хаос. Система со школами сломалась. Стали доминировать «волки» — Воронин и Зайцев, а все «овечки» стали теперь пастись в руках беззащитного Оркида.

— Какой хаос?

— Тебя не зажимали в раздевалках, часто ли орут на уроках, плюются ли одноклассники на уборщиц?

— Да... Плюются.

— Так вот не стало Лебедевой, и все свободу почуяли, пошли к Зайцеву немного, а он, считай, разрешал дерзать и бить всех, книги какие-то искал, артефакты.

— Так книги, наверное, — это и есть записки «обречённого активиста».

— Походу.

— Ой, люди, страшно мне.

— Чего, войны боишься?

— Да нет. Вроде не стреляют, не так страшно. Боюсь, чтобы не вернулось обратно.

— Я больше боюсь, что уроки начнутся.

Все рассмеялись.

— Начнутся... А давайте Липова свергнем? Он тупой какой-то. Ничего не делает, а медали получает. Задолбал. Я тоже власти хочу.

— Давай, — сказали несколько хором.

— А вместо него проголосуем за Соколова. Будет нашей шестёркой.

— Точно!

— Ладно, пошли спать...

— Тебе легко, нам-то ещё до своих комнат пробираться.

— Потушите свечи и пробирайтесь.

Через несколько секунд мимо дверного проёма пролетел ботинок, и свет пропал. Пара худых образов промчались мимо двери, забрали ботинок, а ещё один на секунду зашёл в комнату с Матвеем. Тимофей быстро нырнул под одеяло. Почти тут же он услышал скрип двери и щелчок.

Ещё немного полежав, Тим повернулся пару раз с бока на бок, покрутился, поперекладывал подушку и тихо засопел.

На следующий день.

— О чём думаешь? — прервал тишину Тимофей.

Уже было светло. Солнце теперь едва ли просачивалось сквозь многочисленные тучи. Наступили нелюбимые дни для Матвея, да и для всех остальных тоже нельзя было назвать эти дни супер весёлыми. Здесь жили теперь в одном интернате все ученики школы. Они оказались вместе, чтобы противостоять злу? Скорее всего, нет. Они здесь были для того, чтобы вместе всем перестать бояться, объединиться, поверить в мир, но... Думаете, им кто-то это говорил?

Пару выстрелов, дрожащие стены, осыпающаяся штукатурка, вой сирены и снова выстрелы напугали самых смелых, но вскоре все эти страхи начали уходить из жизни детей. В тот день стало относительно спокойно, уже не о войне думали дети, а о школе. Не хотели они возвращаться в этот ад. А здесь они вместе общались, боялись и пытались дружить. Всячески они отодвигали мысли о войне, и им в этом охотно помогали учителя, хотя все прекрасно понимали, как коротка может оказаться их жизнь. Как в считанные секунды она может прерваться от падения потолка или взрыва бомбы или гранаты. От выстрела с противоположного холма или улицы.

— Эти книги, — размышлял Матвей вслух, — они что-то значат... Но они закрашены.

— У тебя же одна книга, — задал новый вопрос Тимофей.

— Да, но всё же. Здесь есть пару слов, но... Что значит «он узнал, кто он»? — думал Морозов.

— А название есть?

— Взрослый ребёнок, — прочитал Матвей, — другую не помню.

Зеленоглазый парень вновь открыл книгу, вновь пролистал страницы, вглядываясь в каждую из них, в каждый чёрный прямоугольник, как в квадрат Малевича, ища загадку, которой может и не быть.

Старый переплёт тёмно-зелёного цвета сильно выделялся на фоне белой постели. Матвей тщательно разглядывал и его, просматривая каждую сторону и проводя по ним пальцами. Теперь у него было много времени, чтобы разобраться в новом приключении, которое так и пыталось сесть ему на шею и прокричать: «Вперёд! В путешествие!».

Приключения Матвея сложно было бы назвать авантюрой. Да, не удивляйтесь. Ведь в его порывах не было отнюдь высокомерного желания, циничности или, Боже упаси, желания самореализоваться. Часто Матвея вело в новый путь его всё-таки храброе сердце и чистый ум. Его единственной целью была даже уже не правда, а досказанность. Смысл всего того, что происходило вокруг него. Ведь все эти истории могли заварить он или его бывший либо настоящий друг, а вот расхлебать, понять, докопаться до сути, а главное, извлечь урок оставалось Матвею. И это на самом деле славная вещь, ведь парень воспитывал в себе характер, проходя через испытания, а по итогу всегда знал, что всё, что только не происходило с ним, заканчивалось в мажоре.

Интернат начал своё строительство ещё в советские годы. Но после перестройки, слегка помучившись, всё же был сдан и запущен, но толку от него было мало. Дети в школе не были сильно умными — находясь в самом элитном районе, в школе находились как самые талантливые дети города, так и самые ленивые. Здесь за одной стеной можно было услышать девятиэтажный мат, а за другой — вычисление интеграла. И грань такого контраста проходила через учителей — простой травы в теории о школах, по которой бегали и «волки», и «овцы».

Девяностые стали потрясением для всей страны. Как ни странно, в годы кризиса живут и выживают самые сильные дети. А вот дети послекризисных поколений рождаются свободолюбивыми, правоборцами, ведь их такими воспитали мамы и папы, бабушки и дедушки, пережившие кошмары кризиса и не желающие этого своим детям. А свобода губит людей, когда она безграничная и прямиком из детства.

Так и случилось: в школу пришли дети родителей, родившихся в девяностые, и эти дети знали только слово «freedom», которого не было в девяностые. Точнее, было, но... Была ли эта «свобода» счастливой и полноценной? Нет, ведь она досталась большой ценой.

Те дети были праволюбителями и, главное, потребителями. Проще говоря, ленивыми, а ещё проще говоря, стало среди них много глупых детей. Число надомников стало расти с каждым годом. Стало проще открыть школу полного дня — тут-то интернат и заработал на полную.

Кровати здесь как будто пережили ядерную войну: разбитые, покорябанные, разукрашенные и исцарапанные. Шкафы были без полок. Шторы имели дырки. Полки в тумбах и столах не выдвигались. Кожа со стульев содрана. Диваны разрезаны. Унитазы взорваны. Зеркала разбиты. Лампы выкручены. Души повёрнуты вверх. Ложки погнуты. Стаканы лежали в унитазах. И только вдумайтесь! Это — явление нормы.

— Стоп... — попытался прокричать, но тут же стих Матвей. Он остановился листать книгу и стал внимательно вглядываться в одну из них. Тимофей встал и подошёл к кровати, на которой лежал мальчик.

На единственной не разукрашенной краской странице была нарисована картинка. Поверх неё красовались выдавленные серым графитом буквы русского алфавита. Они перекрывали изображения, пытаясь перечеркнуть смысл книги и передать какой-то другой, наверное, более важный смысл.

— П... о... п... — Матвей сначала плохо различал буквы, а потом приноровился, — й... е... ж... у... й ойлпдеб оё птубобгмйгбёута... Странно... Похоже на шифр Цезаря.

— М-да, — протянул Тимофей.

— Подожди... — сказал Морозов и схватил тетрадный лист и начал писать буквы алфавита подряд, чтобы потом вычислить сдвиг. Его затею остановил голос Заменской:

— Все выходим! В столовую! Не задерживаемся!

Матвей и Тимофей глубоко вздохнули и стали одеваться потеплее. Надели толстовки и пиджаки — что было, кроссовки; закрыли дверь и вышли в коридор. Здесь всегда было тесно, а сейчас особенно, из-за чего парни очень быстро потерялись в разновысотной толпе.

И снова поток детей медленно спускался, толпясь на лестнице. В местах входа и выхода дежурили «Доктор Ливси» и Воронин. Вся эта толпа медленно шла на первый этаж, чтобы «насладиться» едой из запасов интерната.

Столовая с низкими потолками была переполнена этими шумными детьми. В неё вошли Тимофей и Матвей. В большом просторном помещении они увидели множество столов, за которыми сидели дети, а перед ними лежали коробки с едой. Осмотрев помещение, оба пятиклассника нашли свободный стол и сели за него. Парни тут же зашуршали пакетами, начали греметь ложками и пытаться развести кисель из коробки в еле тёплой воде в гранёном стакане.

Напротив Матвея за соседним столом сидел Вадим Соколов с активистами. Матвей поднял голову, и среди общей толпы сонных подростков он увидел именно Вадима. Их взгляды пересеклись и застыли друг на друге. Матвей смотрел обжигающе сильно. И хотя его глаза смотрели в глаза Соколова, Вадим почувствовал колкую боль в груди, будто то, что называют совесть, случайно проснулось и дёрнуло в сердце гудок.

Активисты нервно поглядывали на рядом сидевших противников — футболистов, а Вадим, опустив голову, царапал взглядом стол. Артём из Совета начал говорить, и вся столовая замолчала то ли от страха, то ли от уважения его мнения.

— Ты что грустишь? Жуй, — обращался худощавый парень к Вадиму.

— Да ну... — отказывался Соколов.

— И что волнует будущего президента? — на эти слова сидевший рядом Дима Липов отвернулся и продолжил жевать. Вадим поднял голову, посмотрел свирепым взглядом на Матвея и, улыбнувшись, сказал:

— Да Морозов задолбал. Не общается со мной, а другом называет, — было видно, как он сильно и часто стучал ногой под столом, — и предал меня... Не друг он мне больше. Я с сумасшедшими не общаюсь.

Кажется, его слышала вся столовая. Матвей, разумеется, тоже.

— А Инна ещё больше меня задолбала. Эгоистка тупая. Только о себе и думает, не люблю её, дуру тупую, — сказал Соколов, отвернул глаза от всех, опустил взгляд на пол, и тут же на своей спине он почувствовал чью-то руку. Рядом начали аплодировать одни, затем другие. Столовая погрузилась в овации. Все встали.

— Мужик! Настоящий мужчина! Определить и послать предателей — героический поступок! — кричал воодушевлённо Артём.

Аня, Матвей, Тимофей и Дима Липов — единственные, кто не встали и не аплодировали. Матвей в этот момент случайно заметил сидевшую за другим краем большого стола Аню. Она не плакала, не кричала: она, потупив взгляд, медленно опускала голову. Матвей встал и подошёл к ней, сел рядом.

— Это кто ещё здесь предатель? — пытался сам и соседку успокоить Морозов.

— Мы... Ведь я его любила... — хриплым голосом говорила Аня.

— Я тоже верил в нашу дружбу.

— Он и тебя обманул? — Инна, как будто до этого не слышала слов своего возлюбленного, посмотрела совсем искренне в глаза Матвея, — я думала, что я одна такая дурочка... Как я могла...

— Ты не виновата... — сказал Матвей и прикоснулся к волосам девочки, лежавшим на её спине. Они были до жути приятно шёлковые. Волосы казались невероятно прекрасными и пахли не плесенью и не подвалом, а... цветами и прекрасными духами.

Парень попытался забрать руку, чтобы прикоснуться носом напрямую к запаху весны, но, повернув голову, ужаснулся — руки его окрасились в чёрный цвет. Матвей быстро спрятал руку, чтобы ни она, ни другие не заметили происшествия.

На пиджаке Матвея остался бежевый тональник. Только сейчас Морозов обратил внимание на то, что Аня была неестественно накрашена. Теперь хотелось ему увидеть её настоящей, не Золушкой и не лягушкой, а красивой принцессой.

— Сядьте! Сядьте уже! — орал без умолку Оркид. — Послушайте! Послушайте директора!

Дети медленно стали садиться, и перед ними на фоне окон появилась Анастасия Викторовна. Она не стала долго мучить себя и других и тут же начала говорить:

— Итак, ребята. Сейчас мне сказали, что в школе обстановка благоприятная, а значит, с завтрашнего дня продолжаем учёбу. Сегодня весь день будет работать душ, поэтому постарайтесь помыться и приготовиться к учебному дню!

Столовая стала негодовать. Дети зашумели пуще прежнего и стали медленно вставать и выкидывать мусор. Хоть это у них получалось.

Матвей встал и поспешил к Тимофею: теперь хотел он раньше всех оказаться в душе, чтобы потом первым увидеть настоящую королеву. Тимофей неохотно встал, Матвей поманил его рукой, и оба парня, выкинув в мусорное ведро остатки еды и коробку, вышли в одну единственную дверь, едва протиснувшись среди толпы одноклассников и Домниковой. Мальчики повернули за угол, открыли дверь на лестницу, которая на удивление была пуста. Шагая через ступеньку, почти прыгая, парни поднимались на третий этаж. Тут они открыли дверь, повернули направо и, пройдя по длинному, узкому и тёмному коридору, с трудом отыскали дверь их комнаты.

Отворив очередную дверь, Матвей не стал медлить: открыл тумбочку, схватил полотенце и мыло — он уже привык к общажной жизни, что не скажешь о Тимофее, севшем на кровать и смотревшем на стену напротив.

— Ты идёшь? — собираясь, в бок говорил Морозов.

— Нет, — ответил кратко Тим.

— Почему?

— Не хочу, — сказал Тимофей и лёг на не расстеленную кровать.

— Как хочешь... — продолжал Матвей собираться и, наконец найдя сланцы, снял кроссовки, снял носки и обулся в шлёпанцы. Ноги его задрожали от холода, дующего понизу, да и в целом по интернату.

Матвей вышел вновь в коридор, где мимо него проходили старшеклассники и снизу вверх удивлённо смотрели на его набор. Матвей поспешил направо, прошёлся в темноте и, оказавшись в светлом помещении игровой, повернул на лестницу.

Спустившись на второй этаж, парень прошёл немного по коридорам, ещё более тёмным, и повернул направо, открыв дверь в помещение, где, на удивление, работало электричество.

В душе пока никого не было. Он был без кабинок, лишь разделительные стойки помогали хоть как-то избавиться от чувства стыда или, наоборот, присмирить храбрость чистоплотных. Вода текла ужасная, сухая, хлорированная, но хоть какая-то, чтобы можно было помыться впервые за несколько дней. Матвей, недолго думая, закрыл дверь, оставил вещи на скамье напротив, разделся, взял мыло и дошёл до дальней «кабинки». Захрустели старые металлические вентили.

— Ай! — послышалось со стороны мальчика. Должно быть, пошла холодная. Но через пару секунд упорного регулирования всё-таки начала течь тёплая вода, что стало заметно по каплям, стекавшим по зеркалу на входе.

Матвей старался не задерживаться, зная, что придут старшеклассники, начнут выключать свет, приставать друг к другу или, не дай бог, к Морозову.

Послышался бульк.

— Блин, — произнёс Матвей и начал топтаться на месте. Стали видны его руки, что-то ищущие на полу.

В этот момент неожиданно заскрипела старая деревянная дверь. Свет как нарочно выключился, а потом включился. Кто-то тяжело проскрипел сланцами и встал на входе. Сквозняк перестал дуть, послышался скрип.

— Моетесь уже... — проговорил мужской хриплый голос. Послышались звуки трущейся ткани, резинок. Матвей буквально замер под стекавшей с головы водой и, набрав воздуха, пытался не дышать.

«Зайцев!» — подумал он и прижался к стенке ещё сильнее, как будто она его могла спасти.

Скрип сланцев донёсся до ушей Матвея и вдруг закончился. Тишина напрягала мальчишку. Вскоре послышалось хлюпанье в воде, неприятный звук старого металла и водопадный звук воды, побежавшей из душа в кабинке у входа. Морозов дрожал, находясь под горячей водой, пристально слушал звуки и, уже будучи помывшимся, грелся в воде и всё не решался выйти в общую часть и предбанник.

Зайцев не очень долго мылся. Послышались вновь движения в воде, затем скрип крана, вода остановилась. Сланцы прохлюпали по лужам стекавшей воды и остановились, видимо, у скамей. Немного пошуршало полотенце, вновь звуки резинки. Вдруг Зайцев затих.

Матвей напрягся ещё сильнее. Медленно и нерасторопно звуки разлетавшейся воды стали приближаться к мальчику. Морозов был на волоске, чтобы голым оказаться перед человеком, которого между собой дети называли педофилом.

Внутри Матвея всё тряслось. Сердце колотилось. Руки дрожали. Кожа стала совсем гусиной и даже рыбьей, но не человеческой. Страшно было и то, что мозг Матвея в этот момент стал отключаться. Морозов не терял сознания, но боль в висках и отчуждённость от происходящего становились всё сильнее и сильнее с каждой считанной секундой.

Кажется, в кровь впрыснулся адреналин. Но команды бежать не последовало. Матвей только сильнее прижался к горячей трубе, обжигая спину, не в силах противостоять страху. Он не был трусом или слабаком — Матвею была присуща другая установка: замереть.

Щелчок раздался слева, и погас свет.

— Да как вы меня задолбали... — зарычал Зайцев, — включите свет, дебилы!

Звуки сланцев начали отдаляться. Через пару минут шуршание полотенца остановилось, заскрипела дверь. Матвей выглянул из-за перегородки, никого не увидел и подошёл к скамьям.

С плавающим сознанием он не запомнил, вытерся он или нет, но точно знал, что кое-как оделся и вышел из душа.

Матвей быстро дошёл до комнаты, смотря всё время в пол, никого не слушая и храня молчание. Кинул вещи, сел, посмотрел на Тимофея, который притворялся спящим, взял алфавит, книгу, встал и вновь спустился в общую комнату у лестницы на втором этаже. Сел там на порванный диван, открыл книгу, смотрел в неё, потупив взгляд, и иногда поглядывал на дверь, ведущую в женскую душевую.

Что-то почеркав в книге и на листе, он произнёс вслух, но совсем тихо:

— Оно идёт и никогда не останавливается...

Поднял голову. Из душа вышла с коричневыми кудрявыми волосами, не такой бледной кожей, несколькими синяками на ногах, на удивление чистой, естественной, без помад и тональников, с естественными светлыми и приятными глазу бровями, без стрелок, с маленьким ротиком и прямым носом Аня.

«Кажется, мы мало с ней общались... А ведь одноклассники...» — подумал про себя Матвей, проводив девушку взглядом до лестницы и мысленно ей помахав.