Глава 3. Дожить до вторника.
«Власть одного человека над другим
губит прежде всего властвующего»
— Лев Николаевич Толстой.
Пятница. Сентябрь.
Скованные и нелепые движения, странная походка, улыбка, то появлявшаяся, то исчезавшая с лица, маленькие шаги, как у девушки на каблуках, мечущийся взгляд и, должно быть, ещё какая-то странная манера — всё это определяло его, Оркида, завуча, как чудаковатого человека, которого дети опасались не из-за мощи зла, которую он выливал на них на уроках, когда сами дети верещали не лучше него, сколько из-за самой этой чудаковатости. С виду дурак дураком, думали все. Обидчивый, в какой-то степени злопамятный, циничный — именно таким представляли его себе дети. Но внутри другой. Пустой. Сложно было понять, что его заставляло каждый день быть таким, но точно не его желание. И именно такой походкой, такой манерой поведения сопровождался его спуск по лестнице к школе, встречая детей и провожая их взглядом.
Цель его пути была ясна: прийти, отработать, наорать, но и отдышаться с активистами, для которых, впрочем, он был лишь объектом для насмешек и неизмеримым ящиком свободы, которую он раздавал налево и направо, лишь бы только дети и дальше кружились вокруг него, смеялись над ним, а он то и дело, что сам прокалывался, сам их обижал и сам обижался.
И вот вновь школа расцветала под белым светом уличного и внутриклассного освещения. И вот теперь опять сидели дети за партами, а учителя стояли у досок и рассказывали большинству ненужную информацию. И вот очередное собрание проходило в комнате активистов.
Разукрашенные стены в яркие, контрастные цвета рябили в глазах обывателя; полумертвые орхидеи из последних сил стремились к свету окон, выходивших на восток, навстречу тёплому солнцу, навстречу лучам надежды.
Резко опустил жалюзи мужчина в коричневом пиджаке, перебив дорогу жизни орхидей, явно заставив их поникнуть листьями. Ковыляя, прошёл мимо подоконников, неохотно прикоснулся к листьям растений, как бы «гладя» их, и подошёл к большому «круглому» столу, оперся левой рукой об стол, а правую положил на плечо сидевшему во главе «заседальни» парню худого телосложения, удивительно красивого, взгляд которого менялся, то делаясь абсолютно твёрдым и пронзительным, то превращаясь в надменную ухмылку, вызывающую радость, но нервно дергавшаяся бровь раскрывала внутреннюю пустоту. И хотя все сидели здесь с улыбкой, и пускай все смотрели из-под своих масок счастливых лиц радостно, надменно и величественно; под своими масками они скрывали ничем не заполненную, давящую пустоту из стен с картинами их «самых радостных» дней жизни — детства.
— Друзья! — как из радио прозвучало торжественное обращение Оркида.
— Мы с вами собрались здесь не просто так, а ради нашего совместного дела, ведь так?
Последовали аристократичные хихиканья со стороны заседавших.
— Да, конечно, — ответила черноволосая девушка какой-то цыганской внешности, провела взгляд по губам сидевших напротив, на предмет ухмылки или лёгкого подёргивания.
— Что же, вы меня совсем разочаровываете! Сидите здесь и не работаете совсем, — и снова нотки надменности, возвышенности и неискренности спрыгнули с губ Оркида, как бы подпевая сборному концерту активистов.
— Ой, да ладно вам! Вы же сами нам разрешаете. И потом, мы сидим и обсуждаем важные темы, — сказал парень со швом на носу, на плече которого до сих пор лежала рука Оркида, но в миг это недоразумение было исправлено.
— Что же! Теперь вам новое раздумье, а то хватит вам баловать! Бездельники!
И пускай не было в словах худрука гнева, в них звучал мастерски отработанный за десятки лет пафос. Маэстро продолжал дирижировать еженедельным концертом сборного и «пустотного» симфонического оркестра.
— Скоро наш с вами любимый Новый год, а это значит, что ещё немного, и нам с вами делать ёлки. Это должно быть самое эпичное, на что вы и я способны, хотя, как обычно... Бомбезно!
Улыбка прокатилась щекотливой волной по активистам.
— У меня есть идея! — вскрикнула девочка из старших классов, с горящими глазами и умным, загадочным видом.
— А давайте поставим такую сказку, эпичную, ну как бы интересную и завораживающую.
— Колобка? — сказала девочка в чёрной блузке, короткой юбке и последним айфоном наперевес, на что последовал очередной смех.
— Ну нет... Я говорю про... Снегурочку! Да точно!
— Тьфу, так неинтересно...
— Да кто это вообще читал?
— Это вообще задавали в школе?
— Так, успокоились! Идея мне нравится, значит, делаем! Всем понятно? — прикрикнул ласково Оркид.
— Ему даже сказки про три гуся понравятся! — шепнул на ушко парень со главы стола.
— Липов! Я всё слышу! И да, два, а не три гуся мне тоже нравятся! Только это не зимняя сказка... — сказал худрук, и дети снова посмеялись, а парень, которого звали Дима Липов, оказавшись вновь под прессом руки Оркида, невольно покраснел.
— А я знаю! — смеялся на последней парте старшеклассник-футболист.
— Мы в конце заставим Диму и Женю поцеловаться!!!
Комната заполнилась детским смехом. Учитель сощурил глаза и опустил брови.
— Или лучше ещё! Ах-ха-ха-ха, мы заставим Оркида поцеловать Женю!
— Довольно! Определено, Липов целует Лисову!
— Да за что!? — вдвоём ответили Дима и Женя Лисова.
Симфонию смеха резко прервал звук чего-то упавшего или разбитого, донёсшийся до комнаты активистов из-за закрытой двери. Оркид убрал руки с плеч Димы и, волнуясь, нелепо ковыляя, будто подбитый конь, направился на выход из кабинета. Резко открыл дверь в коридор, посмотрел налево и направо, но никого не увидел, лишь только почувствовал, как идеальная тишина коридора смешалась с возникшей на доли секунды тишиной комнаты активистов.
Дверь захлопнулась вновь, в комнате возник гам, а вылезший из-за двери и потиравший нос Вадим Соколов оправился и посмотрел на портал в «рай». Его глаза были наполнены искрами славы, на губах его играла лёгкая улыбка, и сам Вадим чувствовал себя как-то приподнято, величественно и невероятно воодушевлённо.
И пока Вадим здесь, стоя у двери комнаты активистов, получал нереальный прилив сил и мотивации, пока Вадим на уроках судорожно листал ленту соцсетей, читая о деятельности активистов в школе, смотря их аватарки, желая присоединиться к ним, стать с ними единым целым, и дальше слушать их сплетни и мнения обо всём на свете, приравнивая их, в конце концов, к божеству, не думая обо всём этом, даже не зная и не вдаваясь в подробности, а что же такое слава, озабоченный совсем другими вопросами, тихо на третьей парте сидел Матвей Морозов.
Ещё вчера он был занят совсем другими делами, но вот сейчас, в пятницу, его голову насквозь пронзили слова Зайцева: «...в следующий вторник..., ты мне кого-то напоминаешь...». Это случилось внезапно, на биологии, но сама мысль застала Матвея врасплох.
И о чём мог он теперь думать? Как мог он теперь жить и мыслить, когда всё его детское сознание витало там в облаках?
С урока на урок, с перемены на перемену он задавался одним и тем же вопросом: «Что хотел сказать Зайцев? Почему во вторник? Кого ему напоминает Вадим?».
И не было ничего важнее в эти дни для Матвея. Всё, что мог он бросить, бросил, обо всём, что мог забыть, забыл. Никакой школы, никаких уроков ему больше не надо было. Единственная и лишь одна вещь, которая нужна была ему тогда, — это ответы на вопросы.
Сознание Матвея заволокло страшными синими тучами, голова кружилась, голоса смешивались в единый шум на заднем фоне, взгляд расплывался, зрачки уменьшались. Уроками он смотрел в одну точку. Пронзительный взгляд пробивал всё на своём пути.
— Морозов! Ты что сидишь, как солдат? — спросила, сделав акцент на фамилию Матвея, Заменская.
— Или ты что-то знаешь, но хранишь это в себе, а нам рассказывать не хочешь?
Матвей встал и оглянулся. Он и не заметил, как оказался в кабинете математики. Весь класс смотрел только на него одного, будто это не Матвей хочет узнать ответы на вопросы, а они уже есть у него, и все остальные — точно такие же теперь полоумные — хотят узнать их у Матвея.
Но Матвей быстро вспомнил источник его мыслей и повернулся в сторону пятой парты, где обычно теперь сидел Вадим. Сощуренные глаза, тихое «Эм-м-м...» показывали недопонимание Матвея.
— Простите, а где Вадим? — спросил, разразив тишину, Морозов.
— Гм... Правда, его нет, — согласилась Заменская.
— Так ты ничего не хочешь нам сказать?
— Нет, простите...
— Уверен? — сказала и острым взглядом пронзила Матвея. Матвей почувствовал лёгкое покалывание в руках. Его ноги захотели согнуться. Вдруг невероятно сильно тяжёлым ему стало казаться его тело. Слух обострился. В коридоре слышались голоса бегавших активистов, что-то кричавших ломающимися голосами. Последние лучи солнца ушли за осенние облака, из окон подул сквозняк. В воздухе чувствовались легкость озона и свежесть земли. Весь мир потемнел.
— Нет, простите, — ответил Матвей и упал за парту. Грохот прокатился по классу. Заменская сначала посмотрела на Матвея, а потом пробежалась взглядом по классу.
— Она тоже ищет ответы. Но на какие вопросы? — спросил про себя Матвей. Но где-то в глубине души что-то стукнуло и дёрнуло эту самую душу. Кажется, что Матвею показались эти вопросы слишком серьёзными для него, ведь даже Заменская, целый учитель и завуч, хочет знать ответы.
Встречный ветер, наполненный каплями, обтекал лицо и тело Матвея. Выскочивший из школы, с портфелем наперевес, он уже ехал на взятом в аренду велосипеде. Шестерни скрипели. По голому, слегка влажному асфальту разлетались крошки грязи и пыли. Позади были слышны крики и разговоры и детей, но Матвей не в силе был различить их слова.
Он мчался вперёд, на запад, где последние лучи солнца медленно покидали Землю. Солнце затягивалось загадочным одеялом туч. Матвею казалось, что именно где-то там, впереди, его ждут ответы на все вопросы.
Он крутил педали всё быстрее и быстрее, подавно забыв, что у него электрический велосипед. Он старался достичь скорости света. Достичь скорости времени, чтобы, сравнявшись с ним, остановиться, передохнуть, взять с неба кружечку чая, выпить и задать вопросы небу, солнцу, тучам, но что-то мешало ему догнать это время и солнце. Этим «что-то» и было само время.
И может, время старалось отгородить Матвея от ответов, или солнце не хотело отвечать на вопросы — в итоге, Матвей сильно отставал. По лужам застучал дождь. Небо побледнело.
В сером колодце из гаражей Матвей остановился, смотря на шоссе и лес, расстилавшийся за ним. За вершинами зелёного забора медленно и печально уходило на ночь солнце.
Один момент, и небо погасло. Матвей слез с велосипеда. С его волос стекали маленькие струйки воды, а сами волосы превратились в жидкие сосульки. Матвей уронил велосипед, сделал пару шагов и вытянул ладони. В них набиралась вода.
Оставшийся здесь, наедине с вопросами, Матвей сам пускал скупые слёзы. Он не стремился знать обо всём на свете. Его ветер привёл сюда. Природа выманила его сюда из тёплой, сухой школы. Будто чёрная дыра, это место притянуло Матвея в гаражи, поставило его и показало горизонт, забор и уходящее солнце. Показывая области ответов и мрака. Показывая границу ответов и вопросов. Показывая непостижимость его цели.
— Ты потерялся? — подкрался незнакомец слева.
Матвей повернул голову. Мужчина полусогнутый, лицо его не было видно, сам он был под дождевиком, под капюшоном скрывалась темнота.
— Нет, — кратко отрицал Матвей.
— А что же ты тогда делаешь здесь, под дождём, в гаражах?
Где-то раздался раскат грома.
— Должно быть, я... — Матвей задумался. Он снова не понял, как оказался в странном ему месте, хотя и знал эти места — в детстве отец гулял тут с ним.
— Должно быть, ты за кем-то стремился.
— Кто вы такой?
— Я? — мужчина, должно быть, удивился вопросу, но сам задумался, как ответить.
— Эм, я местный, тут неподалёку мой гараж. А вот ты, мне кажется, всё же заблудился, — сказал мужчина и громко кашлянул. Блеснула молния.
— Кажется, мне пора домой, — тихо сказал Матвей.
— Твой дом далеко...
— Неправда, он...
— Ты уверен? — сказал мужчина и поднял голову. Из-под капюшона показались до боли знакомые глаза, но Матвей не смог понять, кто это.
— Послушай, парень, тебе надо возвращаться. Ты не сможешь найти то, что ты ищешь. Оно тебе не надо.
— Я уезжаю, — сказал Матвей и поспешил взять велосипед, но его руку сильно схватил мужчина.
— Запомни, сынок, — запах алкоголя перемешался с каплями дождя и ворвался в нос мальчика.
— Не всегда дорога к ответам и, кхм, прочим наградам, победам, кхм, светлая и сухая. Иногда на ней встречаются лужи, наполненные...
— Дождём? — спросил Матвей.
— Верно. Наполненные водой, грязью, к... — мужчина прервал речь и сплюнул в кусты.
— Но, если ты наедешь на эту лужу, ты испачкаешься. И долго не отмоешься...
— Мне надо ехать...
— Ну так едь, — сказал мужчина, отпустил руку Матвея и посмотрел снова пронзительным взглядом.
Матвей вскочил на железного коня, разогнался что есть сил и посмотрел назад. На него пристально смотрел мужчина в обтекаемом дождём зелёном дождевике. Матвей повернул голову обратно и больше не смотрел назад.
Спустя всего несколько часов Матвей оказался голым в кровати. И нет, не подумайте, он был у себя в комнате в интернате. За окном тихо стучали по подоконникам и листьям клёнов капли дождя. Иногда из частного сектора прилетали крики злых овчарок. Кричали подростки. В порывах сквозняка будто парус парили тюль и шторы. Весь мир застыл. Остановился. Здесь, в комнате с высокими потолками, как в небо, затянутое бесконечным полотном теперь уже не туч, а бетона, смотрел Матвей. Перед ним пролетали разные воспоминания, события, слова. То ли это были лучи фар проезжающих машин, то ли это были его видения, но Матвей молча лежал и иногда всхлипывал. И не то чтобы его напугал мужчина: нет, вовсе нет. Он просто думал... Это было как некий обряд. Традиция. Но теперь все его раздумья были лишь о смысле. Смысле поступков. Смысле слов. Смысле жизни.