ненависть.
Ханаэ шагнула в комнату, глаза её сверкали фиолетом, хаори развевалась, заколка бабочки блестела. В руках — катана, готовая к бою.
Доум стоял среди свечей, его улыбка была жуткой и насмешливой. Он рассматривал её, словно игрушку.
— Ах, какая ты милая… — начал он, медленно шагая, — и такая яркая. Знаешь, Канаэ была намного вкуснее… — он рассмеялся, и смех отозвался эхом в каменных стенах. — Прямо наслаждался каждым мгновением, когда…
Ханаэ едва заметно сжала губы. Её глаза сузились, дыхание участилось, и в этом тихом шёпоте уже чувствовалась ярость:
— Ты смеешься… над смертью моей сестры. — Её голос был мягким, но холодным, словно лезвие.
Доум шагнул ближе, ещё усмехаясь:
— Ахаха, ты такая глупая. Думаешь, сможешь меня остановить?
Ханаэ подняла катану. В этот момент она сама стала ядом для него. Каждое движение, каждый выпад, каждый взмах — несёт в себе силу её ненависти и злости. Она кружилась, как бабочка, мягкая и элегантная, но смертоносная.
— Я… — шепотом, почти играючи, — не Канаэ. Я хуже. Я её ярость, её месть… и она живёт во мне.
Доум нахмурился, усмехаясь всё так же:
— Ах… это только твоя попытка быть страшной?
Ханаэ улыбнулась мягко, словно бабочка на ветру, и в тот же момент катана вылетела как молния, её дыхание катаны, движения и мастерство были смертельны.
— И смех твой… — она сделала изящный выпад — — будет последним.
Доум попытался увернуться, но её удары, комбинация силы столпа Цветка, её злости и невероятной скорости, смещали его в ловушку. Каждый выпад был издевкой, каждый выпад говорил: «ты слишком поздно понял, что со мной шутки плохи».
— Ахаха… — он пытался смеяться, но теперь в голосе уже звучала тревога. — Маленькая…
Ханаэ лишь мягко улыбнулась, её фиолетовые глаза сияли, как свет в темноте:
— Сегодня ты почувствуешь вкус настоящей мести.
И с этой улыбкой она шагнула в свою смертельную игру, в которой яд — это она сама, её катана и её ненависть к Доуме.
Комната в Бесконечном замке была залита светом мерцающих свечей. Ханаэ медленно шагнула вперёд, хаори развевалось за спиной, заколка-бабочка мерцала фиолетовым светом. Её глаза сияли, наполненные злостью, болью и решимостью.
Доум стоял напротив, улыбка на лице не сходила. Он видел, как она сжала катану, и понял: эта девушка — больше, чем просто охотница. Она — сама месть.
— Ах, такая маленькая, а уже пылюка… — усмехнулся он, делая шаг вперёд. — Давай, покажи, что умеешь, я готов.
Ханаэ лишь мягко улыбнулась. В этом движении было что-то невинное, почти воздушное, но одновременно смертоносное.
— Для тебя я… просто пыль, Доум. Но эта пыль — смертельная. — Она шагнула ближе, и воздух вокруг её катаны заискрился.
Её дыхание Цветочного вихря разнеслось по комнате: быстрые движения, волны света, вихрь лепестков, каждый удар будто оживлял её ярость и ненависть. Она кружилась, парила, её катана пересекала воздух, оставляя за собой сияющий фиолетовый след.
— Ахаха! — издевалась Ханаэ, — слишком медленно, Доум! Смотри, как легко тебя… — в этот момент она коснулась его катаной, слегка оцарапав, но с такой точностью, чтобы он сам мог почувствовать её силу, но не смертельно, — — понять, что девочка не должна страдать за сестру.
Он хмыкнул, ощущая едва заметные порезы:
— Хмм… и это всё? — Но глаза его блеснули: впервые он видел, что кто-то может играть с ним так легко, но смертельно.
— Нет! — мягко, словно бабочка на ветру, продолжала Ханаэ, — это только начало.
Её дыхание — Цветочный вихрь — стало хаотично, но красиво. Каждый выпад катаны был смесью ярости, боли, воспоминаний о сестре, но также и мягкой, почти игровой улыбки. Она издевалась, смеялась, а каждый удар словно говорил: «ты слишком поздно понял, кто перед тобой».
Доум отступал, иногда подставляя себя под её удары, давая ей возможность вылить всю боль, всю злость, чтобы «девочка» не страдала. Его насмешка, одновременно пугающая и вызывающая, лишь подогревала её бешенство.
— Ахаха, так смешно… — говорил он, — ты действительно думаешь, что можешь меня сломать?
— Не думай, Доум! — крикнула Ханаэ, её катана сверкнула, словно вспышка молнии. — Я не Канаэ! Я ее ярость и месть!
С каждым новым выпадом фиолетовые лепестки закручивались всё сильнее, воздух был полон света и злости. Она кружилась, взлетала, словно бабочка, паря в воздухе, ударяя катаной, касаясь, но почти не нанося смертельных ран — просто чтобы он понял: она здесь, и она — сама месть.
Доум иногда ухмылялся, иногда шипел от лёгкой боли, но его глаза всё больше выдавали шок и растерянность: никто не бил его так одновременно мягко и смертельно, красиво и разрушительно.
— Ты… — пробормотал он, — везде пыль… и всё это твоя ненависть?
Ханаэ лишь улыбнулась, фиолетовые глаза сияли, а катана завершала очередной вихрь.
— Да, Доум… моя ненависть, моя боль, моя месть — всё это я. И я буду твоим ядом.
В тот момент свечи дрожали, воздух искрился, и комната превратилась в пляску ярости и красоты, где катана Ханаэ, её дыхание, злость и издевки буквально сражались с самой сущностью Доумы.