Глава 26 Марк
Больничные часы стучали в висках, как молот по наковальне — глухо, равномерно, неумолимо. Я сидел на жёстком пластиковом стуле в пустом коридоре, сжимая в ладони остывший пластиковый стаканчик с кофе. Его вкус был горьким, как, в принципе, и всё, что происходило сейчас в моей жизни.
Я не мог представить, что встречу первое января не с похмельем, не с шампанским под куранты, не в кругу близких, а здесь — с чувством вины, которое душило сильнее любого алкоголя. Оно осело в груди, расползлось по телу липкой тяжестью, не давая дышать.
За стеклянной дверью палаты, залитой неоновым светом, лежала Ангелина. Её бледная рука покоилась на белоснежной простыне, перевязанная аккуратным бинтом, под которым пульсировала память о ночи, изменившей всё. Рыжие волосы, обычно пышные и ухоженные, сейчас были растрёпаны, напоминая пепелище — последствие пожара, в котором виноват был я.
Говорят, даже за полвека брака невозможно узнать человека до конца. Что творится у него в голове — знает только он сам да Господь. Но я не знал даже, как реагировать на то, что она сделала. Осуждать? Упрекать? Я не смел. Потому что всё началось... с меня? Или с неё? Или с той дерзкой студентки, что ворвалась в мою жизнь с улыбкой и беспечностью? А может, с того дня, когда я перешёл на другой факультет и встретил Лину?
Я всегда любил философствовать — играть в эти умственные шахматы: разбирать события, искать первопричины, подменять выводы. Но теперь мысль, подобная лезвию, разрезала мозг: может ли один и тот же момент стать началом для одного и концом для другого?
Больница медленно оживала. Медсёстры мелькали в коридорах, как белые призраки, торопясь в палаты на обход. Из столовой тянуло навязчивым запахом манной каши, которую я ненавидел с детства. Часы пробили семь. Промчался седой врач, оставив за собой только лёгкий ветер и шелест бумаги. Он вошёл в палату, тихо, почти на цыпочках, проверил пульс, посветил фонариком в глаза, что-то спросил. Со стороны всё казалось нормально — тело слушалось, речь не заплеталась. Но взгляд... Господи, этот взгляд.
Через стекло она смотрела прямо на меня. В её глазах бурлило что-то первозданное — смесь боли, злости и молчаливого укора. Я с трудом выдержал это молчаливое пламя, пока врач что-то черкал в карте и пытался понять, что теперь нам делать дальше.
Пять часов назад
— Нет. Достаточно. Всё было ошибкой. Уезжай.
Последние слова, сказанные Вероникой, прозвучали без истерик, без театральных пауз. Только холодная решимость в голосе. И она ушла — стремительно, будто вычеркнула меня, как неправильную строку в курсовой.
Я остался в машине. Двигатель заглох, а я всё сидел, глядя в тёмное окно её подъезда, словно мог вернуться хотя бы на одну минуту назад. Не мог.
«Что же я наделал?»
Я должен был разорвать отношения с Ангелиной до того, как пустил в сердце Веронику. Но я тянул, как малодушный школьник, боявшийся плохой оценки. А теперь — всё рухнуло сразу. Больно. Грязно. Бессмысленно.
Скрип тормозов соседней машины вырвал меня из ступора. Я взглянул на часы — 2:03. Я должен был быть у родителей Ангелины к полуночи. Но вместо того, чтобы сжимать её ладонь за праздничным столом, я был... с другой. И то, что между нами случилось, стало последней трещиной в этом фарфоровом сервизе под названием «мы».
«Чёрт!» — я резко ударил ладонью по рулю. Я выехал резко, с пробуксовкой, как будто спешка могла искупить вину. Каждый поворот, каждый фонарь за окном казались мне приговором. Я знал: объясниться уже не получится. Всё будет иначе.
Дорога до родительского дома Лины тянулась, как тяжёлый сон. Я всё гнал и гнал машину, будто пытался обогнать собственную вину, а когда свернул на нужную мне улицу, в груди уже билось что-то острое, как предчувствие. И оно меня не обмануло. Я увидел, что дом был тёмный. Совсем. Ни света в окнах, ни мигающих гирлянд на фасаде, ничего. Я постучал в дверь — тишина. Попытался открыть — закрыто.
«Что за...?» — я достал телефон. Пропущенные: пять звонков от моего отца. Сердце ёкнуло. Что-то не так.
Холодок скользнул по позвоночнику. Я сразу же набрал.
— Отец? — мой голос прозвучал хрипло.
— Наконец-то! — отец говорил спокойно, но в его тоне чувствовалось напряжение. — Мы в Центральной больнице. Приезжай.
— Что случилось? Что-то с Ангелиной?
Пауза. Потом:
— Просто приезжай.
Больничный коридор тянулся, как кошмар. Белые стены. Тусклый свет. Химический запах страха. Палата оказалась на третьем этаже. Я толкнул дверь — и застыл.
Ангелина лежала под капельницей. Лицо — белое, будто вырезано из мрамора. Под глазами — синие тени. Запястье и кисть — в бинтах. Она спала, и от этого становилось только страшнее. У изголовья стояли её родители. Мать всхлипывала, отвернувшись к окну, а отец смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, вот-вот накинется. Но не успел я спросить, что случилось, как он резко шагнул вперёд ко мне с горящими яростью глазами.
— Ты всё-таки приполз, — произнёс он сквозь зубы.
Я не отвёл от него взгляда, принимая весь удар на себя.
— Ты, — он ткнул в меня пальцем, — ты знаешь, ЧТО ты сделал с моей дочерью?!
Я сжал челюсть. Внутри что-то полыхнуло. Страх и стыд уже давно уступили место глухой злости — на себя, на него, на всю эту ситуацию.
— Я не перед вами пришёл оправдываться, — сказал я твёрдым голосом.
— Что ты сказал?! — он шагнул ближе.
— Я сказал, что, если и буду что-то объяснять, то только Ангелине, а не вам, — с этими словами я тоже сделал шаг навстречу.
Его лицо побледнело. Он шагнул вплотную, грудь в грудь.
— Ты думаешь, это просто капельница? — прошипел он. — Ты думаешь, она просто плакала?! Она РАЗБИВАЛА всё, что попадалось под руку! Мы не могли её остановить! А потом... — он сбился на мгновение, — Это всё из-за тебя. — Он вцепился пальцами в ворот моего пальто — в нём горела та накопившаяся неприязнь ко мне, и теперь он мог наконец её выпустить. — Ты... — он уже поднял руку, — ты просто жалкий трус.
Я резко оттолкнул его руки так, что он пошатнулся, а после сам уже навис над ним, замечая, как маленькая искра страха промелькнула в его глазах. Я тоже был на взводе и не представляю, что бы сделал, если бы не мой отец, который оказался рядом.
— Марк, хватит, — мой отец твёрдо взял меня за плечо. — Давай выйдем.
— Нет, пусть он ответит! Где ты был, а?! Или лучше спросить — с кем? — кричал отец Ангелины, поправляя свой вязаный жилет и слегка отстраняясь от меня.
— Пойдём, — мой отец настойчиво потянул меня к двери. — Сейчас не время и не место, — сказал он, смотря уставшим взглядом на присутствующих в палате.
В коридоре было глухо, как под водой. Я стоял, прижавшись к холодной стене, пытаясь переварить всё сразу: его крик, своё молчание, её лицо.
Отец прислонился к стене напротив. Молча. Потом — спокойно, без обвинений — заговорил:
— Я знаю, ты не хочешь говорить. И не обязан. Но он имеет право злиться. Он видел... больше, чем ты думаешь.
— Что произошло? — спросил я срывающимся голосом.
Он медленно выдохнул:
— Она ждала тебя за столом. Всё было готово. Стол накрыт. Часы пробили полночь, а ты не приехал. Не позвонил, не написал.
Он замолчал, потом продолжил:
— Минут через двадцать после полуночи... она ушла в гостиную. Мы подумали — переодеться, поплакать...
Но потом услышали, как что-то разбивается. И снова. И снова.
— ...Что?
— Бокалы. Посуда. Хрусталь. Она била всё подряд, как в трансе. Мы не успели подойти — она уже порезала запястье. Не специально, но... так, что задела вену. Она не сразу поняла, что случилось.
Я закрыл глаза. Сердце словно перестало биться.
— Мы вызвали скорую. Врачи ей быстро помогли, а психиатр сказал, у неё нервный срыв. Фактически — эмоциональный удар.
Я медленно осел на скамейку, закрывая лицо руками.
— Боже...
— Сын, — отец сел рядом, — я не знаю, что случилось и где ты был, но сейчас это не главное.
Он посмотрел мне в глаза.
— Главное — не разрушить её дальше. Хочешь всё закончить — хорошо. Но не сегодня, не сейчас. Будь рядом. Спокойно. Честно. Без обещаний, но и без побега.
Я кивнул.
— Я останусь. Пока она не проснётся, а потом поговорю с ней.
Он встал.
— Ладно. Я поеду. Надя там одна, наверное, с ума сходит. Позвони утром.
— Хорошо.
Он ушёл, оставив меня в коридоре, где даже стены дышали напряжением. А за стеклом лежала девушка, которую я когда-то называл будущей женой. И которая теперь спала, как человек, потерявший самое дорогое.
Сейчас
Когда врач вышел из палаты, он бросил мне дежурное «состояние стабильное» и, не оборачиваясь, пошёл по коридору. Я остался на месте ещё на секунду, будто пытаясь взять себя в руки, затем тихо открыл дверь и вошёл.
Ангелина лежала, уставившись в окно. Её пальцы нервно теребили край больничного одеяла, словно пытались зацепиться за реальность, ускользающую сквозь пальцы. Я подошёл ближе, сел на краешек кровати. Пару секунд собирался с мыслями, как будто это был не разговор, а приговор.
— Как ты себя чувствуешь?
— Всё хорошо. Это небольшая рана, — ответила она ровным голосом, даже не повернувшись ко мне.
Голос спокойный, но не живой. Привычная Ангелина — собранная, уверенная, сильная — исчезла. Вместо неё — кто-то чужой, отстранённый. Я почувствовал, как сжалось внутри.
— Лин... Я должен объяснить. Я не приехал тогда, потому что...
— Как твоя студентка? Всё хорошо с ней? — перебила она резко, её голос звучал как лезвие по стеклу. Она посмотрела на меня, но взгляд был безжизненный, как будто она смотрела сквозь меня.
— Да... я как раз хотел сказать... она...
— Завтра меня выпишут. Забери меня в обед. А сейчас я бы хотела немного поспать, — сказала она, снова отворачиваясь.
Это был конец разговора. Холодный и жёсткий. Я сидел ещё мгновение, словно надеясь, что она передумает, скажет хоть что-то... Но нет. Я встал, не попрощавшись, и вышел.
Дома я не мог заснуть. Ни днём, ни вечером. Лежал на диване, не переодевшись, не двигаясь. Смотрел, как за окном падает снег, медленно, молча, как будто и сам мир устал от шума и слов. Но внутри головы — шум был. Мысли бились, как птицы в клетке.
Ангелина всегда была мне поддержкой. Она знала, чего хочет, и знала, кто я. И, возможно, именно поэтому мне казалось, что могу быть с ней честным. Что со мной ей будет безопасно. Я дал обещание. А потом... подвёл. Не потому, что хотел. А потому, что не выдержал. Увидев её сегодня — ту, другую, сломанную — я впервые ясно понял, как глубоко ранил её. И пусть рана была физически «небольшая», настоящая боль — внутри. И она острее любого скальпеля. Я не знаю, что с ней будет. Не знаю, простит ли. Но я точно знаю: я больше не имею права называть себя её опорой. Я её предал, пусть даже и не словами, а выбором.
А Вероника?.. Она сказала, что всё между нами — ошибка. Но если это была ошибка, почему мне с ней было по-настоящему легко дышать? Почему я чувствовал себя живым только тогда, когда был рядом с ней?
Телефон сам оказался в руке. Я даже не осознавал, что набираю её номер снова и снова. Один гудок. Второй. Третий... Я уже хотел положить трубку, когда ответили, но не она, а Литвинов.
Разговор был коротким. Он сказал, что она заболела. Я почувствовал, как всё внутри обрушилось. А странное, бессильное чувство сожаления, что это не я рядом с ней, накрыло с головой. Я потерял даже право волноваться открыто. Хотел сорваться, купить апельсинов, имбиря, чаю, хотел приехать, убедиться, что она в порядке. Но вместо этого — снова сел. Уткнулся в ладони.
Что бы начать что-то новое — нужно закончить старое. И я знаю: пока я не разберусь с собой, пока не скажу Ангелине правду, не поставлю точку — у меня не будет права на Веронику. Даже если она однажды простит.
Может, и правда, всё между нами было ошибкой. Но если это так... то это была единственная ошибка, в которой я не хочу раскаиваться. Потому что именно она показала мне, кто я на самом деле.
Моя жизнь уже не будет прежней. Как и этот город, укрытый снегом, в котором каждый сугроб — как след от чего-то, что когда-то было живым, а теперь скрыто под холодом. И всё же я должен пройти через это. Для себя. Для неё. Для того, чтобы однажды, возможно, снова почувствовать, что я живой.