3 глава
От лица Карины
Я просидела в ванной, кажется, целую вечность. Не плакала, нет. Слезы высохли, не успев пролиться, оставив после себя лишь сухую, щемящую пустоту под ребрами. Я просто смотрела в белую кафельную стену, словно пыталась разглядеть в ее идеальной глади ответ на единственный вопрос: что делать дальше? Воздух был тяжелым, влажным и пах мной же оставленным гелем для душа с ароматом утренних цитрусов.
Тишину разорвала вибрация телефона. Сообщение от Виолетты. Моя лучшая подруга, мой личный спасательный круг в бушующем океане жизни.
«Привет, солнце! Как ты? Завтра свободна? Соскучилась, надо встретиться, выпить кофе, потрепаться».
Пальцы сами потянулись к экрану, отвечая почти машинально:
«Конечно. Мне очень надо. Место и время скинь, я буду».
«Отлично! — почти мгновенно пришел ответ.
— А то что-то ты давно не выходила на связь. Все хорошо? С Винсом ничего?»
Я замерла. Как ей сказать?
«Да все отлично, просто поругались насмерть из-за мусора и электронки»? Нелепо. Слишком нелепо для нашей сказки, которую мы сами себе придумали.
«Кризис трех лет, наверное, — выдавила я из себя и сразу же добавила смайлик с языком, чтобы смягчить фразу.
— Завтра все расскажу». Ответ Виолетты заставил меня вздрогнуть:
«Я тебе вообще не завидую. У вас там прямо классика: быт съедает чувства. Держись, подруга. Завтра выговоришься».
Я тогда, несколько месяцев назад, когда она впервые озвучила этот диагноз, лишь отмахнулась. «Какая чушь! У нас все иначе, мы творческие, мы не позволим быту себя сломать!». Сейчас ее слова отзывались в ушах зловещим, пророческим эхом. Она была права. Эта «суровая реальность», о которой все так много говорят, оказалась гуще и обжигающе горячее, чем я могла предположить. Она не просто варила нас — она разъедала изнутри, по крупинке растворяя нежность в соленой воде обид, а страсть — в пару взаимных претензий.
Сидеть дальше в этой кабинке с безупречным ремонтом стало невыносимо. Нужно было двигаться, делать что-то. Решение пришло само собой: разогреть ужин. Это было простое, бытовое действие, которое могло вернуть хоть какую-то видимость нормальности.
Я вышла, стараясь не смотреть в сторону гостиной. На кухне все так и стояло: кастрюля с загустевшим соусом, две тарелки, недоеденный салат. Воздух все еще был наполнен электрическим зарядом нашей ссоры. Я молча, на автомате, разогрела еду, разложила по тарелкам. Руки слегка дрожали.
Сделав глубокий вдох, я, как на эшафот, поплелась в гостиную. Он сидел на диване, уткнувшись в свой телефон, но по напряженной спине я поняла — он не читает, а просто делает вид.
— Ужин готов, — произнесла я голосом, лишенным всяких интонаций, и, не дожидаясь ответа, развернулась, чтобы уйти обратно на кухню.
— Карина, — окликнул он меня. Я обернулась. Он выглядел не лучше меня. Таким же побитым, усталым и потерянным. Его обычно уверенная, немного ленивая осанка была сломлена. В этом было маленькое, горькое утешение — ему тоже было плохо.
Он тяжело вздохнул, глядя куда-то мимо меня.
— Душа моя... — он начал, и это ласковое прозвище прозвучало как-то особенно неуверенно.
— Я завтра... немного потусуюсь на хате у Яра. Он позвал. Просто посидеть, без студийной суеты.
Я кивнула, стараясь сохранить на лице невозмутимость.
— Хорошо. Я как раз собиралась к Виоле..
Он лишь неловко кивнул в ответ, и мы пошли на кухню. Мы ели молча. Звук вилок, касающихся тарелок, казался оглушительно громким. Каждый кусок вставал в городе комом. Мы избегали взглядов, погруженные в свои мысли. Перед нами выросла невидимая, но совершенно непреодолимая стена из неловкости, обид и горькой недосказанности.
Возможно, мы оба поступили как последние идиоты. Наорали друг на друга, выплеснув все, что копилось месяцами, а теперь не знали, как собрать эти осколки обратно. Но как ее исправить? Как сделать первый шаг, не дав понять, что его слова не задели меня за живое? Я не знала ответа.
От лица Винсента
Это был самый неловкий и тяжелый ужин в моей жизни. Хуже, чем бизнес-ланч с несимпатичными продюсерами. Хуже, чем еда в одиночестве в студии в четыре утра. Между нами висела такая густая, плотная тишина, что ее, казалось, можно было потрогать. Мы не ссорились — мы разговаривали дежурными, заученными фразами, как два актера, забывшие текст пьесы.
Я сказал ей про Яра. Правда была в том, что Яр позвал просто «потусить». Но мне это было нужно, как глоток воздуха. Мне нужно было вырваться из этой давящей атмосферы квартиры, где каждый уголок напоминал о нашей ссоре. Мне нужно было выговориться кому-то, кто не будет смотреть на меня укоризненным взглядом. Кто просто выслушает и поймет.
Она сказала про Виолетту. И в ее голосе я услышал то же самое — потребность в побеге, в другом обществе, в совете или просто в отвлечении. Мы, как по команде, одновременно решили провести следующий вечер порознь. И в этом не было ничего хорошего.
Ужин закончился около десяти. Каринку, да и меня самого, неудержимо клонило в сон. Не столько физическая усталость, сколько моральное истощение после эмоциональной бури. Я видел, как она пытается скрыть зевок, как ее глаза слипаются.
— Иди ложись, — тихо сказал я.
— Ты еле держишься. Она посмотрела на меня с легким удивлением, потом кивнула и, не сказав ни слова, побрела в спальню.
Я остался в гостиной, погасив свет. Сидел в темноте, слушая, как в квартире воцаряется тишина. Через час я на цыпочках зашел в спальню. Она уже спала, отвернувшись к стене, свернувшись калачиком под одеялом — в позе, в которой она всегда спала, когда ей было плохо или она на меня обижалась. Я разделась так же тихо и осторожно лег рядом, стараясь не коснуться ее.
Лежа в темноте и глядя в потолок, я ловил себя на мысли: это же полный абсурд. Мы, два взрослых человека, которые прошли кучу всего вместе, поругались из-за какой-то ерунды — мусора, сигареты, неуслышанного зова... — и теперь лежим, как два немых истукана, не зная, как заговорить первым.
Возможно, это глупо. Невероятно глупо. Но как это исправить? Как найти те слова, которые не будут звучать как оправдание или как новая претензия? Как сказать, что я ее люблю, что мне жаль, но при этом мне тоже было больно от ее отстраненности?
Ответа не было. Только тиканье часов на улице, ровное дыхание Карины и тяжелый, неподъемный груз вины и непонимания на груди. Завтра будет новый день.
Но станет ли он лучше?