ЧАСТЬ II. Глава 4.
53 дня до твоего возвращения
ШОН: Мне бы не хотелось обидеть тебя своими воспоминаниями. Не все из рассказанного мной придется тебе по душе, но эти дни были в моей жизни и их не в силах вычеркнуть никто.
Те три года, что легли пропастью между нами, случились уже давно, но я как сейчас еще помню каждую встречу, едва ты вернулась в мою жизнь очередной яркой вспышкой. Только ты так умела. Только тебе одной позволено.
Я успешно поднимался по карьерной лестнице в актерской сфере ровно до той поры, пока ночной звонок Лили Грэй, моего агента, не разрезал фоновые звуки телевизора и шум дождя, прокрадывающегося в распахнутое настежь окно отеля, прерывая мою возможность напиться до состояния, когда мысли и воспоминания перестали бы терзать меня в ту ночь. Лили без приветствия громко интересовалась на другом конце провода, что я мог натворить на вечеринке у Тода Бэкерса (режиссера, пригласившего меня на вечеринку по случаю утверждения на роль в его новом проекте), чтобы тот трезвонил ей среди ночи. Я сказал, что Тод прилично напился и, возможно, ей лучше перезвонить ему сутра. Но уже тогда я понимал, что эта наша случайная встреча перевернет мою привычную жизнь с ног на голову.
Увидев обручальное кольцо на твоем безымянном пальце, я словно получил подтверждение тому, что все, наконец-то, кончено. Я словно потерял свой центр, но, несмотря на это, продолжил двигаться вперед. Жизнь не останавливается, даже если приходится оставить кого-то в прошлом. Как бы тяжело мне ни было, я не позволил себе погрузиться в отчаяние дольше чем на сутки.
Вернувшись в Чикаго, я получил сообщение, что был снят с проекта еще до того, как успел известить Лили о принятом мной решении – не участвовать в новом фильме Бэкерса. Карьера в кинематографе, так успешно начавшаяся, поразительно быстро замедлилась.
Мне продолжали поступать предложения на роли с определенным типажом – герои второго плана, с чувством юмора, успешные, невероятно популярные у девушек, и которые всегда оставались на обочине основной сюжетной линии. Преимущественно это были молодежные романтические комедии, коими пестрил Голливуд в те годы. Согласен, это приносило стабильную работу, хорошие контракты, имя в индустрии, но вскоре я стал отказываться и от подобных ролей, желая сыграть когда-нибудь значимого (не обязательно главного) героя, а не легкомысленного красавчика, достаточно пресытившись всей этой школьной любовью и не желая переживать все снова и снова на экране, понимая, что могу погрязнуть в этом надолго, если не навсегда.
Сценарии приключенческих фильмов и боевиков я напрочь отказывался даже рассматривать, сколько бы мой агент не предлагала мне «сменить гнев на милость», не зная истинной причины – я просто избегал любой потенциальной возможности пересечься с Дэниелом Рейнолдсом на одной съемочной площадке. Увы, с каждым отказом я терял актуальность и становился менее востребованным, менее популярным. Я также чувствовал, что съемки, фотоколлы, вечеринки и все это неусыпное внимание не приносило былого удовлетворения, несмотря на первоначальный успех. И на фоне всего этого внутреннего недовольства, именно в 2006-м я начал все чаще задумываться, чтобы уйти из кино.
Пока мир обсуждал скандал с Эми Уайнхаус и ее непростую личную жизнь после релиза «Back to Black», чей текст звучал практически из каждого утюга, и это служило напоминанием о том, как хрупка жизнь, как легко потерять что-то важное, даже если ты на пике, я жил практически как Фил Коннорс в Панксатони[1], снимаясь уже во второсортных картинах – единственным оставшимся вариантом для заработка, чтобы не затрагивать наследство своей abuela[2]. Я не слишком следил за новостями, но было невозможно не заметить, что все вокруг менялось день ото дня. В том году также начали бурно обсуждать кризис окружающей среды, в особенности после появления документального фильма Альберта Гора «Неудобна правда», получившего два «Оскара» и задавшего импульс дальнейшему экологическому движению по всему миру, привлекая общественное внимание и некоторых селебрити Голливуда к проблеме глобального потепления. Для меня же тогда самым важным событием стал выбор, который я вскоре должен был сделать.
Идея переметнуться в театр произрастала во мне из года в год и становилась все более четкой: я хотел сменить обстановку, вернуться к живой, искренней игре, в которой не нужно скрывать эмоции за объктивами камеры. Несмотря на свою эпизодическую востребованность в кино, я всегда испытывал некую ностальгию по тем временам, когда учился в университете и читал Шекспира, пьесы Шоу и Мольера. Карьера в Голливуде, долгие часы на съемочных площадках, вереница бесконечных кинопроб и отказы – все это больше не привлекало. В какой-то момент я понял, что не хочу быть частью этого мира. По крайне мере по ту сторону экрана.
Однако, театральная сцена требовала совершенно другого подхода, другого уровня вовлеченности. Здесь не было примеров для подражания, не было долгих постпродакшн-работ и непрерывных пересъемок. Все происходило в моменте – прямо перед зрителем, в этой мгновенной и искренней связи, которая, казалось, могла растворить все рамки и границы.
Так осенью в 2007-го года, окончательно оставив кинематограф позади, я решился на смелый шаг: вернулся в Чикаго, где начал искать свой путь в театре, и сказал себе, что больше никогда не буду сниматься в кино. Это стало началом моего нового пути.
Мне пришлось попрощаться и с Лили Грей, но в нашу последнюю встречу мой агент ясно дала мне понять, что будет держать руку на пульсе, если появится «что-то значительно интересное» для меня. Я не стал разубеждать ее в обратном, впрочем, предложений от продюсеров и режиссеров так и не поступило.
Поначалу было тяжело. В кино я был привязан к определенному образу и типажу, а тут мне предстояло быть кем-то другим, открытым, настоящим, живым. Но именно это оказалось тем, что было нужно мне тогда. Я начал репетировать в небольших театральных группах, дотошно изучать классические пьесы и пробовать свои силы в малоизвестных, но честных постановках. Появились первые роли в независимых спектаклях, и хоть я не мог избавиться от ощущения, что прошлое, связанное с карьерой в кино, все еще тянет меня назад, я все глубже погружался в театральное искусство.
Театр открыл мне целый мир. Я научился работать с реальными эмоциями, а не с тем, что требовали камеры и сценаристы. Чувствовал каждое слово, каждую интонацию, и эта чистая искренность стала настоящим откровением. Я не стремился стать незаменимым на сцене, не жаждал играть только главные роли в спектаклях и у именитых режиссеров-постановщиков. Не это мне было нужно – не внешнее признание, а внутреннее ощущение, что я живу в настоящем моменте, и что моя жизнь имеет смысл.
Следующий год был одним из самых значительных и тревожных в мировой истории – мы оказались на грани экономического краха. Фондовые рынки обрушились, а финансовый кризис 2008-го года стал рассматриваться историками как самый серьезный со времен Великой депрессии. Это непростое время обсуждали повсеместно.
В Чикаго, в театральной среде, тоже было трудно: финансирование сказывалось на решениях и постановках. Мировые рынки рушились, банки банкротились. Казалось, что искусство, которое я выбрал, может исчезнуть вместе с кризисом. Но в отличие от других, я был тверд в своей вере. Театр давал мне то, чего несколько лет не могло дать кино – возможность быть настоящим.
Помимо этого, 2008-й стал годом, когда весь мир замер в ожидании перемен –Барак Обама победил на выборах и стал первым афроамериканским президентом США. Я помню, как в театре, среди коллег, все обсуждали это событие. Многие из нас чувствовали наступление новой непредсказуемой эпохи. Это вдохновляло, но не настолько, чтобы затмить мысли о собственном будущем.
Эти три года я провел в поисках себя, осознавая, что оставляю в прошлом нечто важное. Покончив с кино, я пытался поверить в то, что театр – мое место, и что смогу найти там не только профессиональное удовлетворение, но и личное счастье. Но в мыслях постоянно звучал твой голос, твой смех, всюду мерещились зеленые глаза. А мелькавшая огнем рыжая копна волос, не принадлежавшая тебе, дергала за ниточку захлопнутую дверцу моего сердца.
Я не мог не думать о тебе.
Никогда не забуду, как впервые услышав о том, что вы отложили свадьбу из-за участия Рейнолдса в съемках нашумевшей франшизы «Точка невозврата: Операция Пандора», я то и дело строил планы сорваться в Лондон, чтобы украсть тебя у него из-под носа. Неслыханная дерзость, заглушаемая звоном кубика льда в бокале и вкусом чужих губ, так и не оставшихся в памяти.
Первый год после твоего отъезда был самым трудным. Дальше становилось привычнее. В те годы, продолжая работать в кино, снимаясь в ролях второго плана, с каждым новым проектом внутри меня разрасталась пустота. Даже на съемочных площадках, среди сотен неизвестных людей, я все равно чувствовал себя одиноко. Я пытался заполнить эту пустоту карьерой, найти смысл в профессиональном успехе, но никакая слава не могла затмить той дырки, что образовалась после нашей последней встречи в Нью-Йорке.
Безусловно, я встречал новых людей, знакомился с другими девушками, случались краткие интрижки. Это было не так уж и сложно, но личная жизнь стала чередой мимолетных встреч, коротких романов и фрагментов, из которых не складывалось ничего значимого. Я был актером кино, а затем и театра, и женская половина общества все еще находила меня весьма привлекательным. Впрочем, несмотря на то обаяние и внимание, которое я получал, никто не смог занять твое место в моем сердце. Я попросту не мог позволить себе забыть тебя, как не мог отвлечься от книги, которую у меня отняли из-под носа и которую я так и не успел дочитать. Твой образ стоял перед глазами, как нечто важное, с чем я не успел до конца разобраться.
Я правда пытался, встречаясь с другими девушками, засыпая с ними, но все они были лишь... мгновениями. Нечто временное, бессмысленное, чтобы хоть немного вытеснить твой лик из моей головы. Они не были Джейн Фрост. Как и не могли быть тобой. Моей Калери.
Окружавшие меня женщины были красивыми и доступными, стоило мне одним лишь только взглядом дать им понять, что я заинтересован в предлагаемой игре, но в них не было той тонкой, почти незаметной, необъяснимой привлекательности, что была у Калери. Все они были слишком простыми, предсказуемыми. Каждая из них искала во мне то, что, по их мнению, должна найти, вот только я не мог им этого дать. Я не готов был раскрыться, явить себя настоящего; роли в кино наложили тогда свой определенный отпечаток на мою жизнь. Каждый раз едва почувствовав, что эти женщины слишком явно строят отношения, слишком явно ждут от меня чего-то более серьезного, чем необременительные встречи для секса, я уже знал, что это наш последний вечер вместе.
Даже во время свиданий с другими, я первое время постоянно ловил себя на мыслях о тебе. О том, как ты сидишь напротив меня за столиком в кафе, смеясь над дурацкими шутками, саркастически отпущенными по одной-единственной причине – услышать твой невероятно звонкий, заразительный своей искренностью смех; как смотрела на меня таким особенным взглядом, что хотелось подарить тебе все звезды с небосвода предстоящей ночью. Как в твоих неповторимых зеленых глазах всегда был какой-то свет, будто ты могла бы уйти в любой момент, не сказав ни слова, но в то же время – оставалась рядом. И как это раз за разом сбивало меня с толку.
Когда вы поженились, о чем таблоиды словно наперегонки трубили снимками вашей свадебной фотосессии, я в очередной раз убедил себя, что у нас был всего лишь один из тех коротких студенческих романов, которые случаются, когда люди оказываются не в то время и не в том месте. Я уверил себя, что ты нашла свой путь. Что, может быть, твое место всегда было именно с Рейнолдсом, в такой звездной, яркой и полной жизни в Лондоне, где ты наконец-то обрела то, что искала, что тебе было действительно нужно. Я беспрестанно говорил себе, что так и должно быть, что я не привязался и отношения это последнее, что мне вообще нужно. Но маленькая искорка незавершенности все же тлела в груди, не давая покоя.
Став актером театра, я погрузился в цепочку репетиций, спектаклей, ночных премьер и превратившихся в традицию закулисных посиделок в баре. Я жил в мире, где эмоции всегда на поверхности, где каждый жест мог рассказать целую историю, а каждое слово – стать откровением. Но несмотря на свою способность меняться на сцене, я так и не научился быть кем-то другим в реальности. Я пытался заново устроить свою жизнь, прекрасно понимая, что мои встречи с другими женщинами не были и близко похожими на наши. Но это осознание не избавляло от постоянной ловушки, в которую я сам себя затягивал. Будем честны, я все время искал в каждой из них тебя, но не мог найти. И это было мучительно. Для них.
Первая женщина, с которой я попытался начать что-то серьезное, была актрисой массовки. (Не будем называть здесь их имен. Сейчас все это уже совсем не важно.) Она была яркой, полной жизни, искренне любила меня, завоевывая внимание своей открытой непосредственностью. Я видел в ее улыбке тепло и беззаботность. Говорила она всегда громко, смеялась без остановки, и каждое ее слово было напористо направлено на то, чтобы удержать мое внимание. Случалось я ощущал себя Чендлером в компании Дженис[3], и со временем ее веселость стала казаться мне омерзительно поверхностной. Я все чаще стал вспоминать о тебе – в естественном молчании ты была более настоящей, чем многие женщины с яркими голосами. А вскоре меня пригласили на съемки в Майями; она же предпочла остаться в Лос-Анджелесе, лелея мечту выбиться из массовки, обивая пороги киностудий.
Затем случилась еще одна актриса, – как раз в период, когда я только начинал свой новый путь в театре, – мы познакомились на одном из курсов сценического мастерства, которые я бесконечно посещал, желая научиться большему за как можно более короткий срок. Она была интеллектуальной, интересной, с ней даже можно было обсуждать философию, литературу и современное искусство. Она обладала той глубиной и знанием, которых мне так не хватало в предыдущих отношениях, и все же она не вызывала во мне тот огонь, что ощущался, когда мы с тобой наедине, практически без слов, чувствовали себя так, словно весь мир принадлежал только нам одним. Слишком рациональная, слишком контролируемая, чтобы вызвать во мне эту бурю, зажечь искру тлеющего на задворках воспоминаний костра. Я вновь стал ловить себя на том, что бесконечно сравнивал ее с тобой: как бы ты выразила ту или иную мысль? как бы отреагировала на это? Ответ был всегда один – моя Калери сделала бы все не так. Ты всегда была более чувственной, более интуитивной, чем любая из женщин, с которыми я проводил время.
После нескольких месяцев осознанного одиночества я начал встречаться с новой избранницей, казавшейся мне абсолютно другой – и, возможно, все было бы идеально, если бы не одно «но»: она была хороша, не требовала от меня чего-то невозможного, но в ее обществе я всегда чувствовал себя... не удовлетворенным. В этих, как мне тогда казалось, идеальных отношениях не было того странного трепета, который я всегда испытывал от одного лишь твоего присутствия.
Сравнивая всех их с тобой по каким-то малым нюансам, те в конечном итоге становились огромными. Это было странно. Я будто искал тебя в них, но не находил. Боялся не найти. Я хотел увидеть в их глазах хотя бы что-то приблизительно похожее на тот взгляд, которым ты одарила меня в зале ресторана в Нью-Йорке, несмотря на то что была помолвлена с Рейнолдсом. Я то и дело пытался поймать эту магию, искру, возникшую у нас с самой первой встречи в колледже, но ни одна женщина не могла мне этого дать. В них не было той загадки, с которой ты смотрела на меня, не было той необъяснимой, неуловимой красоты, заставлявшей мое сердце сжиматься.
И вот, ныряя в кабину такси рано утром после ночи с очередной женщиной, я вдруг осознал, что ничего не меняется. Я пытался заставить себя забыть, пытался быть с кем-то другим, но Калери оставалась во мне – в мыслях, в чувствах, в неутоленной жажде разобраться и проститься с тем, что мы не успели понять друг о друге.
С Фэллон мы долгое время просто общались, поскольку оба работали в одном театре Чикаго. После стольких не задавшихся отношений с коллегами по цеху в начале карьеры, на пороге моего двадцати-семилетия я разуверился в какие-либо служебные романы – все эти излишние драмы оказались для меня предсказуемыми.
Все началось с легкого флирта, забавных шуток на репетициях, с разговоров о жизни, о театре и о самых разных вещах за посиделками в баре всей театральной компанией. Наше непринужденное общение чем-то напоминало мне ту студенческую пору, когда я проводил время в твоем обществе.
Фэллон была интригующе независимой и страстной натурой. Она была молода, энергична, полна творческого энтузиазма и желания развиваться, а ее харизма просто никого не могла оставить равнодушным. Я обрел в ней друга, с кем мог разделить свою новую страсть к театру. Я заинтересовался ею, даже сам того не заметив. Она не искала специально моего внимания, однако же, все ее действия словно были вызовом для меня. Мы все больше времени проводили вместе, делились идеями о постановках, в которых принимали участие. Нам стали давать роли супругов или возлюбленных в пьесах, заметив, вероятно, возникавшее притяжение между нами, побуждая к более тесному общению.
Глядя в ее большие, задумчивые серые глаза, получая молчаливую оценку своей игре на репетициях и премьерах, я стал все чаще думать о Фэллон, желать прикоснуться к ней вне сценарных действий и заученных реплик героев. Но, несмотря на всевозрастающую симпатию, я постоянно одергивал себя, пытаясь сохранять дистанцию. Не хотелось увязнуть в отношениях, которые могут помешать моей работе в любимом театре, где все друг о друге знают буквально все, и скрывать нашу связь попросту было бы невозможно.
Однако, это все же случилось.
Откровенное кокетство перестало быть тайной. Несмотря на то, что на публике мы старались держаться профессионально, не показывая никому, что происходит за кулисами, когда покидали стены театра, все о нас, конечно же, догадывались. Весь наш коллектив понял, что между нами не просто дружеская связь, слишком хорошо читая нас под внешним маскарадом напускного флирта. Я же подвергал сомнению нашу любовную интрижку, переросшую всего за один месяц в контролируемый служебный роман. Внутри меня все кричало о том, чтобы я отпустил себя и позволил происходящему просто случиться, не задумываясь о последствиях, не боясь привязаться и, если суждено, вновь разочароваться.
Удивительным образом, Фэллон не требовала от меня обещаний или стабильности. Она вообще ничего не требовала. И все же, я не мог не замечать, как все глубже погружался в эту связь без названия. Я привык к ее присутствию, к ее шуткам, тихому смеху и взгляду, который излучал столько эмоций едва нам стоило остаться наедине. Секс с ней был не просто утолением жажды, это было пугающее чувство единения и близости. С Фэллон я стал незаметно забывать о тебе, подталкиваемый в спину вопросом о том, не повторяю ли я ту же ошибку, что и в колледже, поскольку не спешил называть ее своей девушкой, вопреки бурлящему тогда в крови страстному влечению.
Если честно, озираясь назад, мне до сих пор не верится в хитросплетения судьбы, подготовившей для нас очередную предопределенную встречу, когда, казалось бы, этому не суждено было случиться никогда. Мы столько лет жили в разных мирах, на разных континентах. Проживали свои совершенно непохожие жизни, связанные с людьми, которых не было в нашем общем на двоих прошлом.
Новость о предстоящих гастролях в Лондоне повергла меня в противоречивые чувства. Я понимал, что это отличный шанс для карьеры, событие, которое может перевернуть судьбы очень многих в нашем театре под руководством Холдена Ричардсона. И в тоже время я с трудом осознавал, что окажусь в городе, который навсегда так или иначе связан с тобой.
Томас предупреждал меня, что эта поездка не закончится ничем хорошим. Он все знал о нашей последней встрече в Нью-Йорке, и продолжал винить твоего супруга во внезапно потухшей искре моей кинокарьеры. Впрочем, я не старался переубедить его в обратном, подозревая то же самое после разговора с моим агентом. Лили как-то пространно дала понять, что меня «убрали из проекта в связи с кинозвездой, согласившейся на участие, но выдвинувшей требование» взять на утвержденную для меня роль другого актера. Легко сложить два плюс два, не так ли?
Поддержка друга все эти годы была колоссальной, не смотря на творившийся беспредел в его личной жизни. Знаешь, Том жутко изменился. Сейчас он все чаще путешествует по таким местам, где может побыть наедине с собой, чтобы разобраться во всем. Брошенные мужчины довольно часто превращаются в одиночек, скрывающихся в море смутно знакомых лиц.
Не смотря на свою боль, мне удалось не потеряться в веренице бесконечно сменяющихся женских лиц, тогда как Томасу именно это и было нужно – затеряться. Измена Кэрол прошлась по нему несколько раз бензопилой с сорванным стоп-рычагом. К тому же, отцом их ребенка оказался не он, что окончательно добило моего лучшего друга. И все же, вопреки собственной трагедии, Том держал руку на пульсе моей жизни. А еще очень долго смеялся, когда я отправил ему репост афиши чикагского театра на Facebook, где говорилось о предстоящих гастролях в Лондоне.
Когда я понял, что нам все же предстоит провести пару месяцев в столице Великобритании, тотчас задумался о поиске жилья. Знаешь, а я ведь ненавижу гостиницы. Еще с тех пор, как был вынужден останавливаться в номерах отелей, кочуя по киностудиям и съемочным площадкам в первые годы после окончания колледжа. И дело вовсе не в уюте и стоимости. Просто все в них кажется мне таким фальшивым – однотонные стены, идеальный порядок, общее стерильное пространство, и, главное, полная изоляция от реальности. Это целый организм со своими сводом правил и законов. В отеле ты всегда чужой, каким бы ни был желанным гостем и сколь щедро не платил чаевые. Ты снимаешь номер, останавливаешься на ночь, а утром тебе все равно нужно уйти, будто тебя здесь и не было. После тебя наступает та самая стерильная чистота. Новый белый лист. Даже уходя на съемки, вечером ты возвращаешься в нерушимый порядок. Это отчасти напоминало мне актерство в сфере кино: ты приходишь, снимаешь сцену и снова уходишь, и ни одна из отыгранных ролей не останется с тобой, в тебе, оставшись фрагментом кинопленки. Отвратительное чувство, которое никто до сих пор не в силах понять и разделить со мной.
Я начал думать, где можно остановиться, чтобы удобно добираться до здания Олд Вика, куда нас пригласили на гастроли по давней дружбе Холдена с Кевином Спейси, тогдашним художественным руководителем лондонского театра. Начитавшись советов по аренде жилья в Лондоне на Booking.com, я остановил свой выбор на спокойном районе недалеко от центра. Кеннингтон оказался отличным выбором, поскольку находился вне зоны развлекательного интереса путешественников, а также в десяти минутах езды от Олд Вика и в пяти минутах от гостиницы, где остановилась вся остальная часть нашего коллектива во главе с режиссером-постановщиком.
Небольшая, вполне комфортная квартирка в живом, но не туристическом квартале южной части Лондона, располагалась в старом викторианском доме с панорамой на тихий живописный двор. Современный дизайн двухэтажной квартиры странным образом сочетался с высокими потолками, оригинальными окнами с раздвижными ставнями. Изюминкой всему послужили слегка скрипящие полы под ногами. Ветхость и современность. Таков был и сам Лондон – настоящий, без прикрас, с узкими улицами, скрытыми пабами и небольшими уютными магазинами. Неподалеку в пешей доступности располагался парк, идеальный для моих вошедших в привычку пробежек по утрам и поздних прогулок после посиделок в баре с коллегами, а в паре шагов от квартиры можно было найти небольшие лавки с продуктами, где я покупал все необходимое для готовки на неплохо оборудованной кухне.
И вот я сижу за столом в этой съемной квартире и смотрю на Фэллон, сидящую напротив. Она сосредоточенно разрезает на тонкие ломтики свой омлет, щедро приправленный шпинатом и томатами. Идеальная гармония нежных черт лица на фарфоровой коже, в обрамлении длинных, ниспадающих в беспорядке каштановых волос. В ней странным образом соединились лучшие черты внешности Энн Хэтэвэй и манящая томность движений и мимики Скарлетт Йохансон, отчего в театральной колонке прессы Фэллон Миллс частенько называли «восходящей чикагской версией Скарлетт».
Фэллон вновь посмотрела на меня и натянуто улыбнулась, не нарушая молчание. Накануне вечером, после спектакля, я предложил ей остаться у меня, поскольку нуждался в ней больше, чем когда-либо. С самого первого дня в Лондоне меня не покидало чувство панического ожидания и поиска, как если бы я хотел, но боялся встретить тебя во время утренней пробежки или возвращаясь домой поздним вечером. Пару раз мне привиделся огонь твоих волос, мельком проплывший на фоне городских улиц за окном черного кэба[4]. Я даже обернулся убедиться, что ошибочно принял кого-то за тебя, но таксист уже свернул направо и скрыл из виду промелькнувший женский силуэт.
С тех пор я постоянно думал о том, что хотел бы тебя увидеть. Даже мельком. Я не был уверен, что позволю себе подойти к тебе на улице, особенно в компании Рейнолдса. (Точно нет.) Но как же мне хотелось встретить тебя вживую, а не на страницах журналов, где твой супруг давал очередное интервью, а редакторы считали необходимостью поместить ваши совместные фотографии как напоминание о «британо-американской сказке». И в то же время я боялся нашей встречи. Это были неясные чувства. Приходилось останавливать себя, чтобы не вглядываться в первые ряды зрителей, относительно неплохо просматриваемые, по сравнению с балконом и бельэтажем, – театральные софиты в новом для меня театре беспощадно ослепляли.
Фэллон сделала глоток кофе и слегка приподняла брови, как бы приглашая к разговору. Я быстро улыбнулся и постарался вернуть себя в настоящий момент, почувствовав острую необходимость выкурить сигарету. Мой ритуал успокоения. Я знал, что Фэллон не одобряла эту привычку. Она все еще забавно морщила нос в недовольстве каждый раз, когда я начинал при ней курить.
– Ты же дал слово, – тихо вздохнула она, устало опуская плечи.
Я помнил о своем обещании бросить эту пагубную привычку, однако, в таких мелочах всегда оставалась какая-то привязанность с прошлым, что не давала мне обрубить все и сразу. Очередной выхлоп назревающей маленькой ссоры. Но я просто не могу на нее злиться. Фэллон была частью той моей жизни, где уже нет тебя.
– Не начинай. – Высокие потолки эхом отразили мой голос в тишине помещения. Дым от сигареты витиевато кружил по воздуху, когда она наконец звонко отбросила столовые приборы и сжала ладони в кулачки.
С первых дней как мы оказались в Лондоне, в нас что-то изменилось. Появилось какое-то невысказанное напряжение, не растворявшееся даже в страстной волне секса, происходившего с нами как некий своеобразный клейстер для отношений. Фэллон постоянно находилась на грани чего-то, что можно было назвать обидой, но сдерживалась молчанием. А я не знал, как ее утешить и чем объяснить свое странное поведение на улице, когда смотрел по сторонам чаще, чем следовало в компании своей девушки.
– Я пойду в гостиницу, – произнесла она ровным голосом, отворачиваясь и направляясь к выходу. – У нас очередной прогон через пару часов. Я должна быть готова.
– Помню, – виновато произнес я, криво улыбнувшись ей напоследок. Фэллон запретила мне целовать ее после сигарет. И вот сейчас я чуть было не склонился к ней за поцелуем, будучи отвергнутым на расстоянии вытянутой руки. Тепло ее ладони проникало под тонкую ткань футболки.
– Я хочу, чтобы ты бросил, – решительно отчеканила она после молчания.
– Я знаю. Прости.
– Ты сам обещал мне.
– Я стараюсь.
Она натянуто улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, прежде чем закрыть за собой дверь. Я выдохнул, подперев спиной стену, сковывая руки в узел на груди. Мне хотелось в очередной раз закурить и вытравить из головы нечаянные мысли о тебе.
Прикрыв глаза, снова увидел мою Калери – ту озорную, яркую девчонку, кокетливо следившую за мной в коридорах кампуса. Ты никогда не нуждалась в одобрении, была бесстрашной и манящей. И я все также безостановочно искал источник этой беззаветной улыбки, словно кто-либо еще мог вот так смотреть на меня.
Еще находясь в Чикаго и готовясь к предстоящему гастрольному туру, я отчего-то предположил, что она ждет официального объявления о нас.
Я крепко увяз, в какой-то момент перепутав жажду любви с влюбленностью, понимая, что ломаю эту романтическую комедию в своей жизни только для того, чтобы не остаться одному. Я просто позволил себе ответить взаимностью на ее чувства. Фэллон поверила, а заниматься любовью куда приятнее, если ты влюблен.
– Ты пожалеешь об этом, дружище! Подумай, – бесконечно повторял Томас на другом конце провода, когда я поделился с ним своим спонтанным решением.
Не знаю, почему я не сделал ей предложение в первый вечер в Лондоне (как и в последующие дни). Купленное накануне отъезда кольцо так и осталось лежать в бирюзовом футляре на дне потайного внутреннего кармана под замком в чемодане. Я был уверен в своих чувствах. Я даже мог представить себе свое будущее с Фэллон, однако, каждый раз находил десяток причин тому, чтобы назвать очередной момент неподходящим.
Наверно, я до сих пор не могу решиться переступить через воспоминания о тебе.
Я снова закурил, распахивая кухонную форточку, наблюдая как дым от сигареты витиевато танцует в пространстве, концентрируясь на короткий миг и растворяясь в воздухе.
Ты была частью меня самого, частью того времени, когда все было так просто и сложно в одночасье. И черт возьми, но тогда я еще не был готов сказать себе, что свободен от этого чувства. Потому что... все, что было с Калери, – все было важным. Мысли о тебе снова вернулись, как тень, что скользила по моей душе, напоминая о незавершенной истории, о не до конца прочитанной книге в единственном экземпляре. Лондон негласно стал мостом между тем, что было, и тем, что могло бы быть. И меня не покидала одна последняя, важная мысль: стоит ли пытаться искать встречи или, может, лучше оставить все как есть – в черно-белых снимках воспоминаний, не подвластных времени? Впрочем, по мосту не обязательно переходить. Можно просто стоять на нем и смотреть назад.
Я даже представить не мог, что произойдет, если мы встретимся. Может быть моя Калери уже не та. Вполне возможно, что эта, новая Джейн будет смотреть на меня как на кого-то из далекого прошлого, на того, кто совсем не нужен в ее новой жизни.
Спектакль закончен. Овации собраны. Занавес опущен.
Я хлопнул дверьми служебного входа на сцену одним из первых, направившись к себе в гримерку, попутно ослабляя шейный платок под широким жестким воротничком белой сорочки. В голове все еще звучали последние реплики, а растекшийся по венам адреналин не спешил угасать. Этот странный вакуум, в котором ты оказываешься едва покидаешь авансцену, слыша затихающие аплодисменты за спиной, странным образом не мог сегодня заполнить пустоту внутри.
Я готов был поклясться, что схожу с ума – в очередной раз я думал, что ты могла быть здесь, среди зрителей. Неоднократно я надеялся, что ты придешь. Но снова и снова разочаровывался. Я неосознанно желал твоего присутствия, оттого старался сыграть своего героя все лучше, чем прежде. Я чувствовал, жил, дышал как мой герой, то и дело ощущал этот скрытый в нем вечный поиск настоящего. Это была сложная, многослойная роль.
Оказавшись в темных стенах гримерной, я тотчас скинул фрак и жилет лорда Дарлингтона на кушетку, уперся ладонями на столик и уставился в собственное взволнованное отражение в зеркале. Наваждение, в очередной раз захватившее меня, постепенно угасало.
– Она не придет. Ты же знаешь, – приговаривал я, тщетно пытаясь выровнять дыхание. Я так спешил остаться наедине с собой и собственными желаниями и страхами, не заметив, что практически сбежал за кулисы, едва выдалась такая возможность.
Я сжал переносицу большим и указательным пальцами, убеждая себя упокоиться и собираться на встречу с коллегами. Сменив костюм денди викторианской эпохи на модные в двадцать первом веке светлые брюки и рубашку, я нырнул в свои любимые лоферы как раз, когда едва слышно раздался стук в двери.
– Да-да, войдите! – произнес я, оправляя воротник рубашки, не подозревая, что в следующую секунду забуду о том, что вообще нужно дышать.
– Здравствуй, Шон.
Я оцепенел. Сердце на мгновение сжалось, руки перестали слушаться, а глаза продолжали шириться, пока я смотрел на твой такой знакомый силуэт в дверном проеме. Как сейчас помню на тебе было легкое летнее платье с завышенной талией. Воздушное настолько, что несмотря на светлый оттенок зеленого, оно придавало тебе схожести с призраком, взиравшим на меня в отражении.
Я повернулся к двери, потеряв дар речи. Внутри все перевернулось. Мне просто нужно было убедиться, что ты действительно стоишь со мной в этом маленьком тускло освещенном помещении.
Я смотрел на тебя, не в силах пошевелиться или произнести хоть слово, боясь спугнуть наваждение, то и дело рассматривая, выискивая подтверждения твоей реалистичности. Я неосознанно ждал, что все это игра воображения, что ты вот-вот исчезнешь.
Не поверишь, но больше всего на свете в тот вечер я желал видеть тебя. Интересно, за что я заслужил этот подарок? Почему высшие силы, рок или Бог, или кто там еще день за днем играет судьбами человечества, решили устроить нашу встречу именно тогда?
Мир сделал вздох и замер, когда мы встретились глазами.
И все изменилось. То вечное чувство твоего присутствия в последнюю неделю вдруг стало плотным и реальным. Это была ты. Стояла передо мной такая взволнованная, живая, невероятно красивая.
Ты сделала один нерешительный шаг, словно обдумывала что-то, сминая в руках брошюрку спектакля, которую выдавали всем зрителям при входе в театр, а в голове моей мелькали сотни мыслей, сбивая друг друга своей стремительной хаотичностью.
– Это было глупо, прости, – твой шепот разорвал звенящую тишину, позволяя всему миру в одночасье выдохнуть, когда мне показалось, что ты готовишься сбежать.
– Нет! – Это было неожиданно громко, но я уже в пару шагов сократил расстояние между нами и прижал тебя к себе. – Неужели ты думаешь, Калери, я позволю тебе вот так уйти?
Вспоминая об этой встрече даже сейчас меня бросает в пот от волнения. Я так сильно испугался, что ты уйдешь, оттого не сдерживал своих порывов. Позволил себе медленно отстраниться, не размыкая объятий, и снова посмотрел в твои глаза.
– Я видела спектакль.
Самый прекрасный голос в моей жизни – звонкий, тоненький и такой женственный – окутал меня своим теплом, словно и не было этих трех лет тишины между нами. Словно не было расстояния в тысячи миль, не было вод Атлантики, разделяющих нас все эти годы. И я улыбнулся, не зная, что ответить. Слова просто застревали в горле, вспышками взрывались в полупустой голове, где наконец утихли все недавние реплики и отыгранные роли.
Ты стояла передо мной, не отступив ни на шаг, не спешила высвободиться из моих ладоней, сжимавших твои предплечья. Я все еще боялся, что ты мой мираж.
– Ты пришла, – наконец выдохнул я, пытаясь вернуть себе голос, поскольку твои глаза украли все слова, что я собирался тогда сказать.
Я опустил взгляд на твою улыбку, что озарила собой все пространство гримерки, – не мог наглядеться на эти ямочки на щеках, всегда придававших тебе особый задор, искренность и неповторимый шарм.
– Четыре года прошло. Но я сдержала обещание. Ты на сцене, а я в зрительном зале, – ты смущенно пожала плечами, словно оправдывалась. – И ты был великолепен.
Я радостно улыбнулся, сдерживая рвущийся наружу смех, пришлось даже спрятать лицо в ладони на короткий миг, чтобы как-то обуздать себя, не сорваться снова обнимать тебя и кружить по комнате. Должен признаться, мне этого безумно хотелось.
__________________________
[1] Главный герой американской кинокомедии «День сурка», снятой режиссером Гарольдом Рамисом по сценарию Дэнни Рубина. Фил работает метеорологом на телевизионном канале PBH Питтсбурга. Он циник, давно устал от однообразной работы и разучился получать от нее удовольствие.
[2] (исп.) бабушка.
[3] Отсылка к американскому комедийному сериалу «Друзья», где Чендлер (Мэттью Перри) встречался с Дженис Литман-Горальник (Мэгги Уилер) на протяжении нескольких сезонов, постоянно бросая ее. Эта героиня также известна своим несносным и гнусавым голосом и фирменным специфическим возгласом «О мой бог!».
[4] Название такси Лондона и Британии, закрепившееся для черных автомобилей. На крыше данных «экипажей наемника» имеется табличка «TAXI», которая может подсвечиваться, чтобы указать на их доступность для пассажиров.