Мистер Грей младший | Мистер Теодор Грей

Когда я наедине с тобой,

ты заставляешь меня снова почувствовать себя юной.Когда я наедине с тобой,ты заставляешь меня снова почувствовать себя забавной.
Как бы далеко я ни была, я всегда буду любить тебя.Как бы надолго я ни задержалась, я всегда буду любить тебя.Что бы я ни говорила, я всегда буду любить тебя.Я всегда буду любить тебя.


— Адель, «Love Song»
Айрин

— Айрин, ты меня слышишь?

Элена выжидающе посмотрела на меня. Я повела плечами, пытаясь вернуть себя в реальность из мыслей, что роились в моей голове со вчерашнего вечера, после прочтения того письма.

— Не надо принимать его предложение отужинать сегодня. Это не нужно... И, к тому же, уже поздно, — снова повторила она, заглядывая мне в глаза.
— Почему не нужно? — нахмурила брови я.
— Потому, Айрин. Он — типичный закоренелый мачо, с весьма скудным жизненным опытом. Имеющий определённую долю власти и желающий найти мамочку для своей дочки. Ты ещё сама толком не пожила, чтобы продолжать жить во имя других, — Элена взяла тонкими пальцами бокал вина и сделала небольшой глоток, смотря на дрожащий от солнечных лучей, как хрусталь, серый день в потоках света, что расстилался за огромным стеклом окна. — Зачем тебе это?
— Что?
— Эта девчонка, этот Стоун? Для чего? Неужели, тебе не надоело страдать? — она глубоко вздохнула, качая головой, — Меня так утомили эти разговоры, Айрин... Я говорю, говорю и всё, как об стенку бьюсь головой. Нет никакого смысла в этих беседах.

Я тяжело сглотнула.

— Смысл есть хотя бы потому, что я... Я полностью порвала с Тедом, если ты забыла. Разве ты не этого хотела? — я пристально посмотрела ей в глаза, — С помощью титанических усилий, я смогла убить то чувство, что всегда жило во мне.
— Ложь, — проговорила Элена, смотря вдаль, — Ложь и самовнушение. Ревность к Даниэль. Мои советы и плюс самообман.
— С чего ты так решила? — нервно заправив прядь волос за ухо, спросила я.
— С того, Айрин, что если бы ты действительно убила свою любовь к нему, ты бы не гордилась этим подвигом находиться здесь, так близко к нему и так далеко от него одновременно, — Элена улыбнулась, — Если бы ты убила любовь, ты бы этим не хвасталась. Если бы эта самая любовь была убита, ты бы не могла так быстро попытаться начать новую жизнь, не погружалась бы так в работу... Ты хочешь приспособить себя к жизни совсем без него. Без него в мыслях. Но твоё сердце, Айрин... Оно не свободно. Когда любовь умирает, человек поступает как угодно, но только не так, как ты, — Элена посмотрела на дно фужера, очерчивая острым перламутровым ноготком его тонкую ножку, — Ты бы была равнодушной ко всему, Айрин. Смерть первой любви закаляет. У тебя это отсутствует.

Обессиленно, я опрокинула голову на руки, шумно дыша через нос. Внутри меня разгорелось желание зарыдать. Такое сильное, что грудь кололо от боли. Сушило лёгкие, и я понимала, что не выдержу этого всего снова. Я отрицательно покачала головой своим мыслям о губительной слабости, о том, что лучше бы я выбрала смерть, чем то... то наше расставание. Я сама поставила точку. И он... он ничего не предпринял, чтобы это изменить.

Да, Господи, да. Сейчас можно только и говорить, что я сама всего этого хотела, сама просила его оставить меня, сама говорила, что я его ненавижу. Но в глубине души, та самая наивная девочка, которую я всеми силами душила в себе, надеялась... Надеялась на то, что однажды он объявится и скажет, что как бы я не говорила ему оставить меня в покое, на ещё какое-нибудь пятилетие, десятилетие, на век, он бы всё равно пришёл и не дал мне утонуть в моём одиночестве, от которого по коже льётся обжигающий лёд, а тело сводит так, что хочется бежать или упасть на самое дно океана, чтобы окружал один лишь городской шум и никто, никто и никогда не заметил меня.

— Что мне делать? — спросила я, глядя в глаза Элене, подняв голову, — Мне всегда... всегда хотелось удержать ту свободу, что дал мне мой отец... Эльдер. Но сейчас я понимаю, что из-за того, что я так много себе врала, так долго губила в себе желание быть... быть счастливой, а затем пыталась стать счастливой без любви, что... Я никогда не смогу быть свободной. Я хочу этого от всей души, но всякий раз, как только я пытаюсь что-то начать, изменить в своей жизни, мои же мысли загоняют меня в тупик. Подводят к той черте, где я всегда спотыкаюсь.
— Айрин...
— Я запуталась, Элена, — перебила я. Переведя дыхание, я сделала глоток вина. — Я запуталась. Я хочу понять, чего ты хочешь от меня, потому что я... Я уже ничего для себя не хочу. Мои бессмысленные попытки поиска счастья всегда будут оканчиваться плачевно. Я с этим смирилась. Если ты сейчас скажешь, что я подбитая лань, стреляный воробей, или пасхальный кролик, я со всем смирюсь. Мне уже ничего не хочется. Я врала всем. Теду, Джеки, самой себе... Тебе, что могу стать счастливой. Боже мой, я потеряла Землю под ногами много лет назад, а полноценно ощущаю это только сейчас. Я не могу сказать, может быть, я это и правда всё заслужила, но я хочу жить по-другому. Хочу, чтобы мне было проще. Я пытаюсь быть сильной, пытаюсь казаться той, которой я была раньше... Но время было ко мне беспощадно, я... Я стёрлась, как мел. До края. Я рассыпаюсь, Элена. Мне хочется кричать и сейчас я серьёзно, — всхлипнув от спазма в сердце, я закрыла лицо дрожащими, холодными руками, чтобы прервать тот кровоточащий поток откровений, что мог бы наполнить каждую вторую бутылку недопитого вина в этом кафе. — Ты без конца говоришь слово «страдать», когда я хочу... Хочу дождаться счастья. Так было, когда мы говорили о Теодоре. Так есть и сейчас, когда мы говорим о Викки и Дереке... Если тебя послушать, то только если жить для себя, можно не страдать и быть счастливой, — произнеся это, я отшатнулась, качая головой, — Да... Конечно. Ты ведь так и думаешь, — я горько усмехнулась, — Только вот эгоизм... Эгоизм, Элена, это не моё. Обвинив во всём Теда, я поставила самую больную, ноющую, мучащую меня точку в своей жизни. Я поступила, как эгоистка, а он... Он чуть не убил себя из-за этого! Из-за меня. Из-за моего уязвлённого самолюбия, — глаза мои слезились, я часто заморгала, чтобы видеть отчётливее свою собеседницу, что, теперь, была мрачнее тучи, — Эгоизм... Сколько счастья он принёс мне? Отверженность? Усугубил боль? Прибавил потерь? И это счастье?! — нервно сжав губы, я мотнула головой, чтобы прогнать горючие капли в глазах, — А ты? Элена, ты счастлива, проживая свою жизнь так, как ты её живёшь? Тебе ведь... тебе всё равно на всех...

Тяжело выдохнув, я отвернулась от Линкольн в сторону. Она молчала. Я тёрла руками щёки, чтобы избавиться от жуткого горения, до красноты. Они жаждали, когда на них выплеснется очередной поток слёз, а я, скрученная вполовину, буду бессмысленно лежать на осколках собственного сердца, снова жалея себя. Нет, Боже... Нет.

— Скажи мне ещё раз, что мне надо сделать, — прошептала я, почти беззвучно, — Дай мне ещё какой-нибудь супер-эгоистический совет. У меня... всё равно, нет никаких планов, — я пожала плечами, надев на глаза солнечные очки и устремив взгляд на вылезшее из тяжёлых августовских облаков солнце.
— Пожалуй, — кашлянув, произнесла Элена, — Поезжай на встречу с этим Стоуном.

Я припустила очки, смотря на Линкольн исподлобья. Вызывающе, но с надеждой на то, что она объяснит мне, почему она так поменяла своё решение. Да ещё и после того, как выяснила, что Теодора... Теодора из моего сердца вытравить ничем нельзя. Я прекрасно понимала, что, если, я вновь увижу его, то наплюю на всё, что говорила ему в те страшные, болезненные минуты в доме Джеки. И, может быть, Дерек — это единственный человек, который сможет предостеречь меня от этого.

— Да-да, — тем временем, продолжала Элена, — Поезжай. Если милосердие и самопожертвование самые важные аспекты твоего счастья, то езжай. Будь экономкой этой девочки, матерью, хоть бабушкой. Кем угодно. Влюбись в этого неотёсанного Стоуна. Но помни, — изящная блондинка сделала паузу, бросая на меня взгляд, — Твой контракт с Голливудом уже у меня. Съёмки одного из самых дорогих мюзиклов начнутся шестнадцатого сентября этого года. Тебя выбрали на одну из ведущих ролей среди танцовщиц. И вся твоя жизнь может круто повернуться, если ты выберешь себя и сделаешь шаг навстречу славе и достатку. Во всяком случае, ты можешь предупредить об этом Стоуна. И если ты, действительно, будешь ему важна, он не встанет у тебя на пути, когда ты выберешь Голливуд... А в лучшем случае, он поедет след за тобой, — пока я ошарашено моргала, изучая её глазами, Элена медленно, так удивительно ласково растягивала губы в улыбке, — Да, я эгоистка. И чаще предпочитаю себя, нежели кого бы то ещё... Но на тебя, Айрин Уизли, мне не плевать. Чтобы ты обо мне не думала.

Не выдержав больше ни секунды, я кинулась к ней на грудь. Я обняла Элену так крепко, как только могла, и, зажмурив глаза, вдыхала аромат её духов, пытаясь собрать всю силу воли в кулак, чтобы не разрыдаться. Не чувствуя ответных объятий сразу, я даже винила себя за то, что не смогла сдержать этот порыв. Но через несколько секунд я почувствовала неловкие, тонкие руки на своей спине, в кольцо которых Элена заключила меня. Эти «тиски» были почти не ощутимы, но с каждой секундой, когда я прижималась к ней ближе, полностью сползая с плетёного стула, она сжимала меня всё плотнее. Всхлипнув, я тяжело выдохнула. «Держись, Айрин. Дыши. Пожалуйста, не плачь», — просила я себя. Впервые за несколько лет, я обнимала её. Женщину, что приходится мне матерью лишь биологически, я впервые... захотела назвать таким родным словом «мама»... и тут же прикусила губу. Наверняка, она никогда не стерпит подобной фамильярности по отношению к ней, а я только усугублю своё положение в её глазах. Из просто какого-нибудь беззащитного зверька, я превращусь в одну из сентиментальных дур, которых Элена так презирает. Господи, не превращусь. Я такая и есть. Если её слова «мне не плевать» произвели на меня такой эффект, естественно, она понимает, что я — та самая сентиментальная дура.

— Спасибо, Элена, — чуть слышно прошептала я, — Я... наверное, никогда не смогу разлюбить Теда, но... если жизнь даёт мне такой шанс — всё изменить, я... Я должна попробовать.
— Конечно, Айрин, — когда я отстранилась, она с улыбкой смотрела на меня. Нежно провела рукой по моей щеке, — Иди. Тебе нужно подготовиться к встрече с Дереком Стоуном.
— Да, нужно, — кивнула я, сжав её руку.

Не говоря больше ни слова, я покинула открытое кафе-веранду. Прекрасно понимая, что мне уж лучше будет поторопиться, я решила пройтись пешком через Уотерфронт-Парк, потому что именно от него, почти, что в пятидесяти метрах, находится улица Аляскинского пути. Улица, определённо, одна из самых мною изведанных, знакомых с юности, одна из самых памятных. Там, где находится мой дом... Дом мамы, Джея. Дом моих воспоминаний.

От мыслей меня отвлекал и подгонял двигаться быстрее начинающийся дождь. Ни зонта, ни куртки, ничего. Только сарафан, от которого, если он промокнет, не придётся ждать приятного сюрприза. Уязвлённая мыслью, что буду напоминать себе дворовую промокшую кошку, я начинала двигаться всё быстрее. Ветер подгонял тучевые облака, в воздухе испарина медленно превращалась в неприятную сырость, которая заставляла давление падать.
Уотерфронт-Парк. О том, что он старый, говорит деревянный настил. Его набережная закруглена в виде старинного перстня, нежная гладь воды залива напоминает бриллиант, но не светящийся в свете огней, а спрятанный в дымке тумана. Действительно, спрятанный. Будто кто-то украл камень, обрамил его не в золото, а в тёмную медь... Именно такими кажутся доски во время, да и после дождя. Установленный на старом пирсе морской вокзал напоминает своей формой вагон поезда.... Да, я всегда любила эту часть парка, отделённую от новых каруселей, гигантских высоток и других масштабных построек. Любила эту красоту в совершенно простых, изживших себя досках, невысокой белой изгороди, отделяющей людей от стихии.
Ничего, даже морось не помешала мне остановиться у этой памятной «железки», на которую Тед ставил меня всякий раз, когда мы приезжали сюда на его мотоцикле... При этом воспоминании, я неловко повела плечами. Может, это лишь свежесть? Только дождь и прохлада с Пьюджета, не чувства?.. Боже мой, зачем обманывать саму себя?

Привокзальные часы пробили четыре часа дня. Встреча с Дереком в шесть. У меня ещё есть несколько минут, несколько минут уединения. Пока дождь не усилился, пока кожа не стала гусиной от холода, пока не озябло тело в ситцевом белом сарафанчике-мини, пока не окоченели пальцы в босоножках от Гуччи. Я перевесила клатч через плечо, чтобы обнять себя руками, избавляясь от дрожи. Ветер трепал волосы, а падающие капли заставляли чуть сжиматься накрашенные красной помадой губы... Представив себя, я мысленно отметила, что Элена хорошенько надо мной поработала. Во всех направлениях. От этой мысли я ненадолго нахмурилась, качая головой... Она так мастерски управляет людьми. Это подавляющее чувство. Как это ей удаётся? Я вспомнила Теда и то, что он говорил о своём отце... Манипуляторы и они повсюду. От этой мысли мне стало не по себе.

Я окинула взглядом залив, над которым низко летали красивые птицы. Свободные, неуправляемые, неконтролируемые. Живущие в гармонии с природой. Её неотделимые части...

— Господи, как прекрасно, — бессознательно прошептала я, ловя губами прохладные капли.

Сквозь волосы, что трепал ветер, я видела чудную чайку, что, то отчаянно взмывала вверх, то падала вниз, желая разбиться о серо-голубые воды.

— Так же прекрасно, как и ты.

На секунду мне показалось, что мой слух обманул меня. Плотнее сжав себя руками, я не решалась обернуться. Мне было страшно! Страшно. Я обещала себе: никаких безумств. Какое самонадеянное враньё, Уизли...

Не прошло и минуты, как на мои плечи улеглась тёплая, мягкая ткань пиджака... Его запах. Я прижала голову к плечу, чтобы подышать этим, до боли знакомым ароматом... Обернувшись, я смотрела на настил под его ногами в чертовски идеальных туфлях. Вытягивая шею, сглатывая свой шок, и, вместе с тем, несказанное желание разрыдаться на такой родной, горячей груди, я медленно подняла взгляд на его лицо. Эти глаза смотрели на меня так, как смотрели всегда. Уверена, я выглядела жалостливо в эти минуты: я видела отражение этой потерянной, отрешённой девушки в его глазах. Холодными пальцами, я коснулась его горячей щеки... Необдуманно, неосознанно. Захотела и коснулась. Точно говоря ему: «Я так ждала тебя. Так ждала, несмотря на то, что говорила». Теодор слегка вздрогнул, не отрывая от меня взгляда.

— Я искал тебя. Я решил... Наплевать на твои слова, — еле слышно проговорил он, — Этот месяц... Я боролся с собой, Айрин. Ты снова решила всё за нас. И решила неверно. Теперь, буду решать только я, — Теодор почти что прорычал последнее слово, вцепившись руками мне в щёки, — Скажи мне, что всё, что ты говорила тогда, было ложью. Ты ведь лгунья, Айрин. Лгунья, — он приблизил своё лицо к моему, запрокидывая мою голову в своих руках так, чтобы я полностью была в его власти. Смотрела ему в глаза.
— Да, я лгунья, — прошептала я.
— Но я всё равно тебя не достоин. Верно? — в его глазах вспыхнул опасный огонь.

Я почувствовала себя девочкой, маленькой девочкой, готовой стать его рабыней, служанкой, любовницей... Потому что нет мне другого счастья, кроме как... Навсегда быть в его глазах. В этом бездонном океане, в котором можно дышать. Это лучшее место в мире.

— Я не знаю, кто меня достоин, — еле дыша проговорила я, — Я знаю только то, что всегда... Всегда-всегда хотела только тебя.

Он шумно выдохнул мне в лицо: меня обдало горячим, пленительным теплом, таким живым и обогащающим, что я не чувствовала собственных ног... Я не чувствовала дождя, что так стремительно покрывал лицо этого красавца предо мной. Его волосы. Его губы... Я обожаю смотреть на его губы. Вспомнила, как любила чувствовать их. Ощущать. Этот рот — абсолютное целование. Чувственный и порочный. Сладкий и горький. Яд и лекарство. И нет во мне сейчас ни одного желания, кроме одной безумной жажды — целовать его. Губы Теодора Грея. Моего.

С трудом оторвав от них взгляд, я вопрошающе, умоляюще заглянула в его глаза. Они светились тем самым голодом, который я так люблю видеть в них. Мои глаза были влажны, его тоже. Шум. Как много шума. Это дождь... Дождь. Он так вцепился в мои щёки, что мне стало больно. Поцелуй. Мне нужен был он. Его поцелуй. Не выдержав, я прижалась к Теду всем телом. Мокрая ткань на наших телах — выстрелы помчались вдоль спины. Я выпустила себя из объятий, уцепившись пальцами в мокрую ткань рубашки, ткань, облепляющую каждую часть его бицепсов. Пиджак спал с моих плеч, а Грей... Он напал на мои губы своими.

Дождь. Дождь... А мы целуемся. Он делает это. Со мной одной, так, как это должно быть. Горячо в его руках, несмотря на погоду: на ветер, на дождь, на то сумасшествие буйства стихий. Всё ещё люблю его. Люблю, люблю и всегда любила. Мокрые, задыхаемся, не можем остановится. Господи, Боже мой. За что ты послал мне этого мужчину? Я не целовалась ни с кем пять лет. Ни с кем. Я никого не подпускала к себе и готова была бы ждать ещё пять лет, лишь бы ощутить этот поцелуй. Ощутить его губы. Страстные, всепоглощающие.

— Айрин. Моя, — прохрипел он, его шипение громом выделялось и гремело среди ливня его поцелуев, прикосновений.
— Тео, — единственное, что мне удалось выдохнуть. Я таяла. Я исчезала. Я превращалась в пепел, что можно свободно развеять по ветру.
Его губы снова коснулись моих, я закрыла глаза от блаженства. Мне было всё равно на всех и всё, кроме него. Только целуй меня, целуй...

Руки Теда стали блуждать по моему телу, по мокрой ткани платья, по коже, раскаляющейся от его рук. Таких горячих, нежных, обволакивающих. Этот мужчина пах июльским терпким солнцем, и я купалась в его лучах — в его тепле. Лёд таял между нами с огромной скоростью, сменяясь на звонкие звуки капели... Ещё немного, и уже между нами май, мне горячо в его объятиях. Летний дождь, а мы купаемся в нём, как под душем, растворяясь друг в друге.

Не хочу, чтобы это кончалось. Не хочу. Ни сейчас, ни завтра, ни когда-либо ещё. Никогда.

Теодор

— Тео...

Шумный выдох Айрин сквозь мои поцелуи разносится гулким эхом по её девичьей комнате; мокрая ткань платья скомкана в моих руках, она прерывисто дышит и мчится пальцами по моей груди. В глубине сознания уже нет равновесия. Я не могу оторваться от чувственных губ, я не верю своему счастью. Я не жил всё это время. Я не жил.

— Тео, я... — хрипло шепчет малышка, прерывая поцелуй мягким, как бархат смехом, что обжигает мои губы, — Я... такая мокрая...

— Я этого и добивался, — ухмыляюсь.

Айрин смеётся и припадает к моим губам, влажно и звонко целуя меня.

— Это всё дождь, — она широко улыбается.

— Лгунья, — щурюсь. Айрин снова задушевно смеётся, прижимаясь ко мне всем телом.

— Ты тоже мокрый, — выражение её счастливого лица меняется на жаждущее.

Господи, как я скучал по этому взгляду.

— Нам надо... раздеться, — шепчет Айрин, глядя мне в глаза.

— И согреться, — дополняю, чуть дыша.

— Точно, — с трудом сглотнув возбуждение, выдыхает малышка.

— Точно.

Безумно смотрю в синеву её глаз. Румянец разливается по её щекам. Она притягивает меня к своим губам за очередной дозой поцелуев. Ещё... И уж точно не одной. Сегодня мы будем обкурены полностью.

— Айрин Уизли, ты помнишь мои руки? — шепчу, медленными шагами продвигая её к кровати. — Кто ещё трогал тебя? — с моих губ срывается рык, а с тела Айрин с тем же негодующим звуком спадает платье.

Глаза блондинки, что разжигает пожар внутри, расширяются. Она еле дышит. Грудь. Господи. Её грудь. В диковинном лифчике с застёжкой впереди, она выглядит, как всегда, безукоризненно и великолепно. Я слабо толкаю Айрин ладонью в живот, она падает на кровать, хрипло смеясь и сводя ноги.

— Ты мне не ответила, — шепчу, склонившись над ней; провожу ладонью по животу вверх, чтобы освободить её упругих красавиц. Айрин судорожно выдыхает.

С вызовом и голодом смотря мне в глаза, она приподнимается на локтях. Капли воды скатываются по её шее, за которую я хватаюсь рукой, чуть сжимаю и валю обратно так резко, что с её губ срывается капризный, возбуждённый визг.

— Теодор Грей, — сдавленно шепчет она, смотря мне в глаза, — Никто ко мне не прикасался. Кроме тебя. Никто.

Я ошарашено гляжу на неё. Она хватает меня за ворот рубашки и притягивает близко к себе. Одна секунда — я уже под ней. Ловко оседлав меня, Айрин откидывает волосы с лица назад. Вспыхнувшие щёки багровеют, губы дрожат, а я смотрю на неё, не шевелясь.

— Пять лет. И никто? — не веря самому себе, бормочу я.

Судорожно выдохнув, Айрин медленно начинает расстёгивать пуговицы моей мокрой рубашки, избегая смотреть мне в глаза. Пальцы её не слушаются. Я бережно задерживаю нежные ладошки, кладу их на своё лицо. Трепет переполняет тело. Мелкая дрожь бежит по мне, когда эти руки плотно прилегают к моим щекам и скулам, а глаза смотрят в глаза.

— Смотри на меня, Теодор, — еле слышно шепчет она, — Смотри на моё тело. Смотри на меня.

Я тяжело выдыхаю и скольжу взглядом по безупречно чистой коже, которую несколько лет назад покрывал поцелуями, царапал руками в порывах страсти, сжимал, кусал, желая запомнить вкус. Смотрю и вспоминаю, как немыслимо накидывался на её грудь, на её шею, на каждую часть тела, что принадлежало мне. И принадлежит. Мне.

— Я всегда была твоей, — шепчет она. Слеза, вперемешку с каплями дождя, стекает по её щеке. Влажные кудри золотятся в свете торшера. — Я всегда была твоей и буду.

— Моя маленькая девочка...

Айрин всхлипывает, качая головой с улыбкой. Непослушный локон спадает ей на лоб; я протягиваю руку, чтобы убрать его и видеть её лицо. Лицо моей любви.

— Девочка выросла, — шепчет она, судорожно дыша; нервная улыбка то и дело, мелкими всплесками загорается на побледневшем лице, — Девочка совсем выросла. Девочке двадцать два...

— Но ты пахнешь на семнадцать, — выдыхает сердце, не я, — Сколько бы тебе ни было лет, даже через лет сорок: ты будешь моей маленькой девочкой, — сажусь на постели, разрывая на себе рубашку, кидаю в сторону. — Ты всегда будешь моей маленькой девочкой. Запомни, что я... я больше не дам тебе уйти. Поняла? Я не отдам тебя. Никому.

— Меня никто и не забирает. Никто, — она успокаивающе поглаживает мои щёки, — Но... Даниэль? — чуть слышно шепнула она, — Я не хочу отдавать тебя ей...

— Я люблю тебя! — не выдерживаю и рычу, крепко сжимая хрупкую талию в своих руках. Айрин судорожно выдыхает. — Я люблю тебя. Я весь твой.

Она дёргается в моих руках и кусает губы, точно чувствует физическую боль. Горячо и крепко целует меня. Её губы раскрывают замёрзшие бутоны роз в моей душе, а то, что увяло, вновь возрождается с неизгладимой силой жажды жизни. С всхлипом, что срывается с её уст, она отрывается. Утыкается лбом мне в лоб.

— Ты весь мой. Только мой, — шепчет Айрин, слёзы зреют на её глазах, — Я знала, что ты меня любишь. Всегда знала, потому что... нельзя тебя любить так, как я. До боли в сердце, до крови в мозгу, — она жмурится, тяжко дыша, — Я никому не давала целовать себя, прикасаться к себе, завязывать отношения со мной... потому, что я хотела всегда быть свободной. Для тебя. Но я заблуждалась. Я всегда была «занята». Я всегда была переполнена тобой... Другим нет места ни в моей жизни, ни в моём сердце. Нигде, Теодор Грей. Всё мне противно. И все противны.

— Айрин, Боже, — бормочу, чуть слышно. Что-то колит мои глаза, — Ты — мой беспредел. Каждый раз, когда я вижу тебя, слышу твой голос, мне хочется забрать тебя и увезти далеко-далеко. Туда, где нет места проблемам и горю. Туда, где никто и ничто не сможет помешать мне... Помешать мне быть с тобой. Я болен тобой, Уизли. Всё, что я хотел сделать, когда ты сказала, что возврата нет, это... умереть. Пойми, если ты меня разлюбишь — я умру.

— Если я тебя разлюблю — это буду не я, — категорично шепчет мой белокурый ангел, впиваясь пальцами мне в плечи, — А если ты умрёшь, то и я умру.

Она прижимается грудью к моей груди — я громко стону. Её упругие, мягкие груди, настолько нежные, что хочется кричать от этого ощущения непорочности, от этого желания, что кишит и шипит в теле подобно змеям, желающим насытиться этим искушением. Грех. Она сплошной грех, но её вкус бесподобен. Мои губы целуют её шею, я бормочу какой-то бред. Одну руку Айрин запускает в мои волосы, лаская затылок, а другой расстёгивает брюки. Когда я заглядываю в её полные страсти глаза, она вновь пихает меня в грудь — я валюсь на спину.

— Я буду сверху, мужчина, — судорожно выдыхает она, — Дай мне контроль.

— Ты уже его взяла, — шепчу, сгорая от возбуждения. Её руки носятся по моей груди. Она царапает мои бицепсы, растягивая кожу. — Смотри, не потеряй, — хриплю, не успевая следить за её голодным взглядом... Ох!

— Блять, — шиплю сквозь зубы, откидываю голову назад, когда она резко нанизывается на меня. — Когда ты... успела... снять трусики?

Ничего не соображаю. Я смотрю на Айрин. Обе её руки напряжены и сжимают основание члена. Голова в экстазе откинута назад. Губы приоткрыты и дрожат. Глаз не вижу... Только напряжённый подбородок, раскрасневшиеся соски. Венку, что дрожит на её шее и жаждет миллионы миллионов поцелуев. Укусов. Засосов. Моих. Она краснеет каждой частью своей безукоризненной фарфоровой кожи. Она не может двигаться. Она стонет. Стонет так, что тело моё раскаляется до такой критической точки, что я рычу, покрываясь испариной. Весь в ней. Сон, мечта... Переливы желаний. Ни слова не могу произнести, ибо рот высох. Ибо все слова забыты. Ибо сейчас говорит тело, тело возбуждённого мужчины. Мужчины, что будто столетие не видел, не чувствовал, не ощущал женщины... Своей женщины. Своей единственной, предназначенной до конца дней. Уготованной судьбой. Женщиной, без которой невозможно жить, невозможно вдохновляться, совершать поступки, общаться, быть полезным. Женщина, которая является маленькой девочкой, невестой, вселенной... всем тем, чем так хочется гордиться, пронести через всю жизнь, как своё главное достижение.

Я люблю её. Господи, как я люблю её.

— Айрин, — бормочу я, чуть дыша, — Контроль всё ещё у тебя?

Она страстно смотрит на меня сверху вниз. С рыком хватает мои руки, укладывает на свои бёдра, тянет кожу на фалангах моих пальцев.

— Заткнись и трахай меня, Теодор Грей, — прерывисто хрипит она, пот стекает по её вискам.

— Так быстро возвращаешь контроль мне? — шумно дышу, ухмыляясь.

Айрин вздрагивает, гневно сверкая глазами. Одна секунда и она капризно отрывает бёдра от моих бёдер, заставляя меня гортанно простонать. Сама же Уизли дёргается так, что, кажется, через мгновение — она разломается напополам.

— Хватит мучить меня, — хрипло дышит она, — Ты и так томил меня ожиданием пять лет. Я больше не выдержу, — она вскрикивает, легонько ударяя меня кулаками по груди. Улыбка жаждет загореться на моём лице, но отжарить эту желающую трахаться, желающую меня — меня одного — мученицу намного сильнее. Намного больше. Оно огромно, как несокрушимая скала.

Я хватаю Айрин за талию, чтобы повалить её под себя. Кровать протяжно скрипит, а Айрин вскрикивает от непроизвольного трения внутри её горячей, влажной крошки. Моя любимая послушно выгибает шею, ластясь, как кошка, чтобы я мог приникнуть с поцелуями к её бархатной коже. Как же сладко. Как же вкусно... Мой язык очерчивает след до самой возвышенности ключиц.

— Двигайся! — горячий выдох опаляет моё ухо. — Почему ты не понимаешь с первого раза?! — хрипит она.

— Не знаю, по чему я больше скучал: по твоему острому язычку, или по горячей киске? — выдохнул я ей в рот.

— Реши сейчас! — вспыхивает она, кусая мочку моего уха.

— Решил! — протяжно стону, — По тебе...

Руки Айрин спутываются вокруг моей шеи, а напряжённые ноги оплетают талию, давят на меня сверху, заставляя проникнуть в неё ещё глубже. Она, как лоза, от которой нельзя оторваться. Её аромат проникает сквозь каждую клетку в теле, сквозь все пазухи, сквозь каждую часть моего сознания, что сейчас расплывчато... Всё в моей голове смешалось, пульс участился, дыхание осело в лёгких.

Боже мой. Губы невольно шевелятся, шепча её имя. Она просит начать то, что мы никогда не могли прервать по собственной воле, а я всё ещё не могу примириться с тем счастьем, что обрушилось на меня, накрыло с головой, лишило возможности дышать а-бы как и а-бы чем. Она вскрикивает — это, как приказ заставляет меня начать двигаться в ней. По-настоящему двигаться.

— Шоколадка, — рыкнул я ей на ухо. Она громко взвизгнула, впиваясь ногтями в мой затылок.

— Боже, какой ты горячий, — хрипит Айрин, — Пожалуйста, Тео, пожалуйста... Быстрее. Прошу тебя, — она с отчаянием глядит мне в глаза.
Протяжно прохрипев, я хватаю губами её сладкий рот и безудержно целую. И выполняю её просьбу — быстро двигаюсь в ней. Быстро, быстро, быстро. Не хочу медлить сейчас. Не могу. В теле такой огонь, что его нельзя погасить.

— Это лучшее фуэте в твоей жизни? — рычу я в её рот. Губы Айрин дрожат от страсти, но она находит силы, чтобы улыбнуться.

— Это лучше, чем какое бы то ни было фуэте... Тед! — хрипит она, прикрыв веки... затем, громко вскрикивает, когда я заглядываю в её глаза.

Её ноги расцепляют кольцо вокруг моей талии: она широко разводит их, точно совершает абсолютный шпагат. Вся напрягается. Дрожит подо мной от толчков, от того тока, что кипит под моей кожей. Она всегда превращает в прекрасное всё, что делает. Она чувствует не лишая себя ни единой эмоции, всё — на полную катушку и без кожи. Каждое моё новое движение в ней — это взрыв. Ни с кем я не могу почувствовать это. Ни с кем.

Отчаянно стону и резко двигаюсь, когда она присасывается к моей шее. Одна моя рука сжимает грудь, а пальцы второй я прижимаю к её горящему клитору, включив их в процесс, я срываю с неё крики. Рука, что на груди, больно царапает ногтями кожу. Я хватаю подбородок Айрин, отцепляя от своей шеи, чтобы смотреть в глаза. Возбуждённые, горящие. Такие бушующие, океанские впадины, в которых плещется наслаждение. Она стонет мне в рот. Я проталкиваю язык в горячие, пухлые губки. Её нежные руки царапают мою спину, оставляя такие нужные моему телу подтверждения этой ночи. Дарящие эту сладкую боль. Эту муку, которую хочется испытывать вновь и снова.

— Айрин, — судорожно выдыхаю, чувствуя, как она близка, — Кто я? Кто я тебе?

Толчок. В её глазах — безумие, в моих — нежность и бешенство. Я отражаюсь в её чистейших зеркалах, скользя и скользя на её теле. Трясусь всеми жилами.

— Кто?! Ответь! — кусаю её нижнюю губу, а она кричит. Кричит так, что мне становится плевать на все прочие звуки этого мира.
Я уже готов ничего не слышать, кроме её безудержно сочных звуков. Звуков, что таким сладчайшим мёдом льются по сердцу... Толчки, толчки. Их уже нельзя сосчитать.

— Ты любишь так? — с вызовом рычу, глядя в её переполненное жизнью лицо, — Любишь жёстко?!

Айрин кусает губу, сдерживая шипящее рычание. Её глаза блестят тем самым светом, что разжигает самые дикие порывы человеческой души. Освобождает на волю то, что было сокровенным. Зубы с жёстким хрустом оставляют кровавый след на её нижней губе. Она не отвечает мне словами, она отвечает мне криками и стонами. Она отвечает глазами, телом, сердцем, что так громко стучит и норовит греметь сильнее, чем наши соприкасающиеся тела.

— Я ведь хочу порвать тебя, — рычу, хватая её волосы, её густую копну блестящих золотых кудрей, то сминая, то пропуская сквозь пальцы, жёстко потягивая. Айрин больно, но так хорошо, что лишь стоны вырываются из её груди, — Знаешь, как я скучал?! Знаешь, как я желал этой ночи? Я жил ради этой ночи. Жил ради неё... Так долго! — я уткнулся лбом в её лоб. Айрин издала гортанный рык.

— Я люблю тебя! — она еле дышит, крича в мой рот. Её глаза закатываются от удовольствия. Лицо полностью расслабленно, губы перебирают стоны, всхлипы и вдохи. Я смотрю в её глаза и начинаю сходить с ума. — Ты мой. Ты только мой мужчина, Теодор Грей. А я твоя. Навечно твоя. Кто угодно! — её ногти царапают кожу моей головы. Она потягивает мои волосы. По позвоночнику бежит страшный ток. Моя. Моя двести двадцать.

— И да, я люблю, когда ты так! — её голос срывается, — Так... зверски. Порви меня к дьяволу, Тео! Сделай это! Сделай, пожалуйста. Пожалуйста, Теодор! — она жмурится, крича эти слова в потолок, как молитву. Её ноги на моих рёбрах, ногти режут кожу ягодиц. — Ты... Боже... Да! — она смачно целует меня в шею, оставляя глубокий засос.

— Мой! Мой горячий Тео, — кричит она в забытье, вжимается острыми зубками мне в плечо, со всей силы шлёпая меня по ягодицам.

Мои руки, что сжимали её лицо, переносятся на шею и стискивают её так плотно, что она вскрикивает, то и дело, ударяясь головой о подушку. Я прижимаюсь лбом к её лбу, полностью теряя рассудок. Двигаюсь в ней так, точно заведённый. Я люблю её каждой клеточкой в своём теле. Я люблю её так, что не хватит жизни, чтобы доказать ей это. Я хочу забрать её. Решать все её проблемы. Защищать. Хочу... Хочу на ней жениться, чёрт возьми! Хочу пронести эту любовь и это счастье, это счастье с ней. Идти по жизни рука об руку, ни о чём не жалея. Не оборачиваясь на прошлое. Она — это всё, что я хочу и всё, что я хотел на протяжении всей жизни. Моя Айрин. Вся моя.

— Я люблю тебя, — шепчу, переплетая наши пальцы, сцепляя наши влажные ладони, кладя их по обе стороны от её головы, — Я люблю тебя. Поняла? — она жёстко сжимает меня. Вся и всем телом. Рот её открыт в беззвучных стонах, глаза закрыты, пока я снова и вновь наполняю её.

— Поняла! — визжит она, бьётся крупной дрожью, трясётся в лучах оргазма, что озаряют каждую часть бесконечно любимого мною тела, моей души, что, вместе с криками, сейчас освобождается от оков и несётся на свободу. Она моя страсть. Моя скорость. Моё предзнаменование. Она всё, ради чего я живу. Ради чего я дышу. Ради чего я существую.

— Да! — кричу, сжатый цепями рук и ног, сжатый тисками той эйфории, что кипит в ней, я сдаюсь. Сдаюсь, громко дыша и кончаю. Не чувствую ни рук, ни ног, я замираю в ней и понимаю, как наполняю её... До края. До сердца и даже глубже.

И чёрт знает, сколько раз мы это повторили перед тем, как бездыханные свалились на стыдливо скомканные у изголовья подушки. Перед тем, как она, так, как всегда... как было всегда, мирно устроилась на моей груди, прикрыв горячие веки. Положила щёчку на левую сторону моей груди, а руками сжала мой пресс и поясницу. Ногами обхватила бёдра. Оплела меня, точно спасательный круг. Точно боясь, что если отпустит, то утонет в этой «гигантской» постели. Да, конечно, это кровать больше, чем в доме её бабушки... Я улыбнулся своим воспоминаниям. Тогда, мы обещали спать вместе только друг с другом. Я выполнил обещание. Никого не приводил в свою постель, но... Но не мог не удовлетворять своё либидо. А Айрин... Айрин — маленькая девочка, которая даёт мне такое большое счастье. Не удержавшись, я поцеловал её в макушку.

Стараясь не разбудить, я подтянул простынь, чтобы укрыть свою любимую. «Свою. Любимую». Я улыбнулся этим словам, произнесённым в мыслях, как дурак. Затем, я долго глядел в потолок, в который бил сумрачный, голубоватый свет пробуждающегося Сиэтла. И вспомнил, что смотрел так же: в этот потолок, в это самое время, когда мы первый раз познали тела друг друга. И если тогда это было омрачено страхом перед будущим, страхом перед неизведанным и таким далёким, то сейчас... Сейчас, этого страха не было. Никуда я больше не отпущу её, чёрта с два. Даниэль, компания. Зачем?! Я сморщился.

Как я мог быть таким циником? Всё, что мне было нужно, всегда было рядом со мной. Всегда было близко. А я гнался за чертовщиной, за ерундой, которую толком и нельзя принять за цель жизни. Шумно выдохнув, я потянулся к тумбочке одной рукой, а другой всё ещё поглаживал волосы Айрин. На тумбочку, каким-то молниеносным порывом, для сушки из кармана брюк мною была выловлена чуть влажная пачка сигарет. Не помню, в какой момент я её вытащил, да и чёрт с этим. Я не контролировал ничего. В этом и есть прелесть жизни. Ты счастлив, когда теряешь контроль. Ты действуешь так, как бы никогда не смог действовать. А когда ты поступаешь, стараясь бежать впереди планеты всей, ты сам заводишь себя в непроходимый тупик. Сощурившись, я закурил сигарету; стараясь не потревожить щёлканьем зажигалки хрупкого сна малышки, отвернулся к окну... Окну, в которое залезал, чтобы быть с ней. Я всегда, всегда хотел быть с ней.

Протяжно затянувшись, я медленно пускал кольца дыма в потолок, вдыхая пары, пахнувшие ментолом. Моя рука еле ощутимо касалась шёлковых кудрей. Я игрался с ними, любуясь их оттенком в этот рассветный час.

— Я думала, ты не куришь, — горячее дыхание опаляет грудь.

Я вздрагиваю.

— Я думал, ты спишь, — тихо шепчу, гася сигарету в широкой низкой вазе, больше напоминающей блюдо, с белоснежными цветами.

Пепел послушно отслаивается, растворяется; я кладу обмокший с краю окурок в пачку, отворачиваясь. Но не проходит и секунды, как я снова смотрю на тумбочку.

Что, блять? Белые розы? В комнате Айрин? Что это значит? Ухажёры, поклонники, тайные воздыхатели? Я хмурюсь, но ничего не говорю. Сдержусь.

— Нет, не сплю, — шепчет она, прижимаясь ближе.

Я улыбаюсь её тихому, хриплому голосу.

— Так, значит, куришь... Не жалко лёгкие, печень, здоровье? Или после Даниэль не страшна даже Эбола?

— Всё так же язвишь, — ухмыляюсь, нежно прижимая ревнивицу к себе.
«Ревнивица». Кто бы говорил, Теодор Грей...

— Я ошибся, когда подумал, что твой язычок устал за сегодня. Его режим двадцать четыре на семь...

— Всё шутишь, Грей, — я понимаю, что она сдерживает улыбку. Затем, укладывает подбородок мне на грудь, смотря в глаза.

— Как я тебе в постели спустя пять лет? — она чуть склоняет голову набок, — Тебе есть с кем сравнивать.

— Я не хочу говорить о ней и не буду вас сравнивать, — прерываю мысли Айрин о «третей лишней» сейчас, в эту ночь, в этой постели. Да и вообще лишней, во всей моей жизни. — А ты, Айрин, — шепчу, очерчивая её мягкую щёчку, — всё так же умопомрачительна... Мой ангел.

Айрин смущённо улыбается, пряча счастливое лицо у меня на груди. Затем, приподнимается на локте. Смотрит в глаза. В её взгляде нечто изучающее, выражающее неподдельный интерес. Я понимаю, что разговор о Даниэль не закрыт.

— Что у тебя на уме? — тихо бормочет Айрин, — В том смысле, что она значит для тебя? Я спрашиваю не потому, что ревную, а потому, что хочу понять тебя, — она проводит рукой по моей щеке, — Ты даже не напрягся при её упоминании. Даже сейчас, ты смотришь на меня, а в глазах ничего: ни злости, ни раздражения. Ничего. Ты — сплошная загадка.

— Загадка? Я? — фыркаю, качая головой, — Загадка — это ты, Айрин Уизли. Она чуть не убила тебя годы назад. Из-за неё я совершил рой всяких непомерных глупостей. Всё это принесло нам столько страданий. Что я могу к ней испытывать? — серьёзно смотрю в глаза, пожимая плечами, — И ты считаешь, что это нормально, говорить о ней?

— Я хочу знать: что ты чувствуешь к ней? — еле слышно спросила она.

— Не отвяжешься ведь, верно? — потянул я щёчку Айрин, желая заставить её улыбнуться. Она неохотно вырвалась из моих пальцев.

— Это ты не отвяжешься и ответишь, — категорично произнесла Уизли. Я ухмыльнулся, глубоко выдохнув.

— Я вижу в ней личную службу МЧС, — ответил я, не задумываясь ни на мгновение, — И ничего больше. Она любит меня, как ребёнка, которому позволяет всё, которого боится потерять. А чувства... я к ней ничего не испытываю, Айрин. Я это понял, как только увидел тебя снова, — прошептал я, нежно касаясь губами её носика, — Да и что я могу чувствовать к ней? Ты забрала всё, что было во мне. И я не хочу ничего отнимать у тебя. Всё твоё. Я — твоё, — шепнул я, глядя Айрин прямо в глаза.

Шумно выдохнув, она нежно улыбнулась. Медленно, она провела взгляд по моей груди, осторожно коснулась бедра... Боже, она увидела тату.

— На французском? — прошептала она.

Я кивнул.

— Прочти, — Айрин заглянула мне в глаза.

— Je nʼappartiens qu'à lui, — прохрипел я.

— Что это означает?

— Я принадлежу только ей, — я коснулся губами её лба, — Только тебе.

— Я не хочу думать о том, что будет дальше, — она осторожно коснулась губами моего подбородка, — Я просто знаю, что ещё одного расставания я не переживу, Теодор. Я больше не вынесу. Я устала пытаться быть железной. Отпускать тебя, прощаться, вновь и снова, вновь и снова... Ты не знаешь, какой это героизм для меня.

— Айрин, — я провёл рукой по её щеке, желая прекратить эту дрожь в голосе, этот болезненный блеск разбавленной соли в её глазах, — Мы уже не расстанемся, поверь мне. Доверься, — я вплетаю руки в её волосы, ложась набок рядом. Ещё ближе. — Дай мне решить всё до конца. От тебя нужно только одно, — шепчу.

— Что? — она еле дышит, с нежной искренностью глядя в мои глаза. По сердцу проходит волна дрожи.

— Только будь рядом. И люби меня, — я частыми, мягкими движениями глажу её шёлковые волосы.

— Об этом можешь не беспокоиться, — шепчет Айрин, сквозь слёзы.

Я прижимаюсь всем телом к её телу. Губами к её губам, членом к бедру, грудью к груди. Она тяжко и прерывисто вздыхает.

— Войди в меня. Я готова.

***

— Айрин Уизли, вы закончили с чаем? — с ухмылкой спрашиваю я, укладывая бекон рядом с омлетом на наши тарелки.

Я успел приготовить завтрак, пока моя мисс Неспешность возилась с укладкой своих вьющихся волос... А теперь, жду её «фирменное блюдо». И её. Её в первую очередь.

— Я не виновата, что не чувствую собственного тела этим утром, — лениво бормочет она, — Ну, как утром? Днём?

— Ты что, не выспалась? — с наигранной тревогой хмурюсь, поставив наш поздний завтрак на столик у окна, разложив приборы.

— Представьте себе такую неожиданность, мистер Грей, — она неуклюже оборачивается на носочках, уложив руки на идеальные бёдра в джинсовых шортиках.

— Сексуальна, — улыбаюсь я, подмигивая.

Айрин краснеет, убрав локон за ухо. Обнажив шею, на которой видны мои неглубокие следы, она кусает губу.

— Спасибо, подлиза — мастер отлиза, — она кокетливо касается кончиком язычка края верхней губы, толком, не осознавая, что она со мной делает.

Я быстро сокращаю расстояние между нами, тут же проталкиваю язык в её рот, усадив на кухонный островок. Айрин обнимает меня за шею, притягивая к себе ближе. Я провожу руками по её оголённой гладкой коже голеней, упираюсь в самую ткань шорт, скольжу обратно.

— Я возьму тебя ещё раз, — хриплю, еле дыша, — У меня уже эрекция...

— Я хочу есть, — шепчет Айрин, хихикая сквозь поцелуи.

— Перебей аппетит моим членом, — широко улыбаюсь в её губы. Она стукает лбом мой лоб, прерывая поцелуй.

— Твой член за последние часы побывал в моём рту два раза. Не наглей, Грей, — она водит из стороны в сторону указательным пальцем перед моим носом.

Насмотревшись на то, как я слежу за ним взглядом, она звонко смеётся. Я хватаю её палец в рот и прикусываю. Она шипит, легонько пихая меня ногой в пах, как бы случайно.

— Твою мать, — шиплю, освободив рот. Айрин хохочет. — Не заводи меня, — я в воздухе ткнул в неё пальцем, строго щурясь.

— Я только смеюсь, Теодор, расслабь яички, — Уизли откидывает голову назад, продолжая задушевно смеяться. Я улыбаюсь этому счастью, как придурок.

— Я бы тебя сейчас., — с широкой улыбкой качаю головой, пока она хохочет. Её спасает свист чайника. — Ура, мы его дождались, — я чмокаю её в носик и иду к предмету, что стоит на плите.

Слышу, как Айрин спрыгивает с кухонной тумбы. Наполняю наши чашки кипятком, налив заварки. Чувствую объятия со спины и нежный поцелуй в лопатки.

— Так бы всегда.

Её шёпот пронзает. С души спадают невидимые тиски, уже в который раз за эти часы, проведённые с ней. Часы, которых мне всегда будет мало.

— Так и будет, — отзываюсь.

Айрин ещё раз звонко целует меня и поспешно отстраняется, вприпрыжку двигаясь к столу.

— У меня, обычно, на завтрак овсянка, — вздыхает Айрин, усевшись на стул, подогнув под себя ножки, — Но я так подумала, что... если мой ночной тренер не будет останавливаться на достигнутом, о диете можно не беспокоиться, — она широко улыбается, заставив меня ухмыльнуться.

— Я и не думал останавливаться даже днём, — подмигиваю, добавляя в чай сахар.

— Это ты мне уже доказал в ванной, — Айрин кусает губу, отрезая кусочек омлета.

Улыбаясь, как Чеширский кот, я беру наш чай и иду к столу, сажусь рядом с Айрин. Делаю глоток, слушая, как она мычит от удовольствия, прожёвывая омлет. Улыбка ещё шире растягивает мои губы, если это вообще возможно.

— Вкусно? — выгибаю бровь я.

— Очень, — Айрин коротко мне аплодирует, мягко улыбаясь; ест ещё один кусочек, — Для меня, кто сжигает даже яичницу, твой омлет — это верх кулинарного искусства.

Я выгибаю брови.

— Вот как?

— Да, я не умею готовить, Теодор Грей. Привет, — она отправляет в рот ещё вилочку, пожимая плечами.

— Я буду готовить за нас двоих, — широко улыбаюсь, — Надо будет тебе попробовать пиццу в моём исполнении, — подмигиваю я.

— А потом ещё оргазм в твоём исполнении, иначе я превращусь в булочку, — Айрин хлопает ресницами.

— Это не обсуждается, — шепчу я, целуя её в носик, склонившись. Малышка широко улыбается.

— А как ты научился готовить? — с неподдельным интересом спрашивает Шоколадка, взяв в руки чашку.

— Меня научила жизнь, — говорю я, ухмыляясь, — А точнее, зарождающийся гастрит, ленивая коала Макс и безрукий Мэйсон.

Услышав причины и следствия познания мною кулинарии, как науки, Айрин громко смеётся, откидывая голову назад. Видеть её счастливой — это стоит так дорого. Кто знает, сколько мы можем просидеть, так, на кухне, болтая и смеясь?.. Мы говорили обо всём за эту несущуюся пару-тройку часов. Она рассказывала мне о своей не слишком радостной стезе студентки на Лонг-Бич, лишь изредка улыбаясь воспоминаниям. А я веселил её рассказами о пьяных буднях и выходных студента с красным дипломом, о его приключениях, увлечении стритрейсингом. Я говорил ей о себе, как о совершенно другом человеке, ибо мне была уже не понятна суть жизни «того меня». Да, о моей «той жизни» можно сейчас говорить со смехом, с шутками, с закатыванием глаз и моральным покачиванием головой, о её — только на чистоту и только серьёзно. Но соль-то в том, что мы оба жили несчастливо. Она жила с этим несчастьем честно, а я заглушал его алкоголем, женщинами, дорогими, порой, стоящими жизни забавами. А она жила просто. Неподкупно. Без самозванства. Искать виновных и виноватых, возможно, бессмысленно. Этого времени не вернуть. Но вернуть счастье — возможно. Вернуть смысл жизни — возможно. Очень многое зависит от рук человека.

— Тебе нужно ехать? — чуть слышно спросила она, когда о себе напомнил мой iPhone, пиликанием сообщения Даниэль: «Эту встречу с отцом ты проспать не можешь, Теодор. Твоё пьяное поведение уже замазано румянами моего стыда перед твоим отцом ещё вчера. В этот раз, не явишься — будешь краснеть сам».
Напугала, блять.

— Да, — тяжело вздохнул я, подняв на Айрин глаза.

Она встала со стула, сделала несколько шагов ко мне. Маленьких, неуверенных. Но не прошло и минуты, как я уже держал её в своих объятиях, а она сидела у меня на коленях, уткнувшись носом мне в шею. Тонкие руки нежно гладили мой затылок.

— Я отпускаю тебя, но ненадолго, — шепчет она, заглядывая в мои глаза, — Мне кажется, что если я сейчас отпущу тебя, то ты не вернёшься.

— Брось говорить такую чушь, — провожу кончиком пальца по её носику. — Я вернусь. Очень скоро. Теперь, ты от меня не отделаешься, — я ухмыляюсь, прикусив пухлую губу моей крошки.

— Я тебя люблю, — она смотрит мне в глаза.

— И я тебя люблю. Тебя одну. Безумно.

Кристиан

Лёгкий бриз колыхал шифоновые занавески прозрачной веранды, открывающей посетителям вид дорогого пляжа, обосновавшегося у Пьюджета. Стёкла, составляющие окна, отделку этого здания, были необычны: изнутри видна каждая птица, каждое облако, проплывающее в небе над заливом. А снаружи — только тёмные впадины, не выдающие тех, кто прибыл, чтобы выпить по бокалу вина, или попробовать какое-нибудь вкусненькое блюдо из любой из мировых кухонь.

Я уселся в центре стола, ожидая прихода своей любезной жены, сына и будущей невестки. От нечего делать смотрел в окно, следя за прохожими, группой туристов, прочей толпой, что спешила куда-то, скорыми шагами меряя землю, или семеня старческой ходьбой. Студенты сидели на скамье, что-то зубрили, хохотали, запивая шутки колой. Я подумал, как им везёт... Они только на истоках жизни. А можно было бы многое поменять? Начать сначала? От этих мыслей я нахмурился. Нет, я бы не хотел проживать жизнь с чистого листа. Не знать, что тебя ждёт завтра. В университете мне было не место. Эта пресловутость, пресные вечеринки. Всё это проплывало мимо меня. Нет, я ничего не хочу менять. Всё, чего я добился, я добился сам. И мне можно только позавидовать.

— Прости, дорогой, мы немного опоздали, — я увидел входящую в распахнутые стеклянные двери миссис Анастейшу Грей, в идеальном белом костюме с юбкой, чуть прикрывающей её идеальные колени.

Следом за нею следовали Теодор и Даниэль: он какой-то бледный, не выспавшийся, но расслабленный, удивительно спокойный. Даниэль безупречна в лиловом деловом платье-карандаше, со свежим лицом, но не лишёнными раздражения глазами, напряжёнными шагами. Анастейша подошла близко к столу, поцеловала меня в щёку и присела рядом. Парочка остановилась чуть поодаль, о чём-то говоря. Причём, Теодор говорил только глазами, а Даниэль без умолку. Бедняга Теодор...

— Ничего, ничего, — протяжно ответил я своей жене, — За это время я успел съесть дюжину устриц.

— Что? — ужаснулась Ана, смотря на меня так, точно я выдернул коврик у неё из-под ног.

— Устриц, устриц, — улыбнулся я, — Не стану же я тебе говорить, что я ел бифштекс.

— Ты знаешь, что тебе нельзя мясо.

— Да-да... Знаю, — отмахнулся я, — Эти что не садятся?

— Кто?

— Как кто, Анастейша?

— А, Теодор и Даниэль? — выгнула бровь Ана, — Они, кажется, не поладили. Но волноваться не стоит.

— Стоит радоваться.

— Кристиан, — чуть повысила она тон.

— Что, миссис Грей?

— Ты не скучал?

— Нет, я смотрел фильм, — я перевёл взгляд на колонны.

— Фильм? — Анастейша нахмурилась, — Где? Какой?

— Да вот здесь, — бросил я, направив взор на окно, — Я смотрел на эту самую набережную. Знаешь, я люблю смотреть на толпу, — произнёс я, — Тем более, когда меня не видят.

— И я всегда любила. Даже когда меня видят.

— Да? Я не знал об этом.

— Да, — кивнула она, — И даже на тех скучных встречах, куда ты брал меня с собой...

— Ну, конечно, — я чуть склонился к ней, — Должно же быть что-то приятное глазу на этих скучных деловых мероприятиях. Многие, очень многие пялились на тебя. А ты улыбалась им.

— Я просто улыбалась, — выгнула бровь она, — И не тому, о чём ты думаешь.

— А чему?

— На толпу можно смотреть бесконечно. У меня, например, со скуки завелась привычка. Я мысленно одевала каждому головные уборы.

— Так-так-так, интересно...

— Головные уборы, мама? Какие? — спросил мой сын, усевшись за стол рядом с Анастейшей. Даниэль заняла место напротив меня.

— О, мой друг... Ты похож в этой рубашке на Теодора, — произнёс я, изучив его глазами.

— Я и есть Теодор, отец.

— Да нет! Я о другом Теодоре... Коррида, «Кровь и песок»! Тот Теодор, что дрался с быком. Ты понял?

— Теперь, да, — широко улыбнулся он, переводя взгляд на Ану, что едва
сдерживала смех, — Так вот, какие же ты примеряла уборы? Мне — сомбреро? — выгнул Теодор бровь.

Затем, перевёл взгляд на Даниэль, что неторопливо тёрла каждый палец своих тонких рук.

— О, все, — тем временем продолжала Анастейша, — Ковбойскую шляпу, мушкетёрскую, турецкую чалму, — она загадочно улыбнулась, — Это очень забавно. Ведь некоторым людям идут лишь определённые головные уборы.

— А мне ты что примиряла? — спросил я.

— Тебе, шапочку для гольфа, дорогой.

— Та-а-ак, — протянул я.

— Ну, или плавательную шапочку, — Ана пожала плечами.

— Почему именно эти?

— У тебя идеальная форма головы, милый. И потом, под ними не видно...

— Светлого нимба, — пробубнил Теодор.

— Что-что? — прищурился я.

— Твоей непослушной шевелюры, Кристиан, — пролепетала Анастейша, — И я могу видеть только твоё лицо. Чистое, светлое, с прекрасным профилем...

— М, — довольно промычал я, — А Лайкарту?

— Лайкарту я примеряла чепчик, — она сделала глоток воды.

— Вот это да! — ухмыльнулся я, — Извращенка. Кто бы мог подумать?

— Да, я примеряла чепчик, — пожала она плечами, — И подумала, что его неплохо снять для рекламы: «Повидло и джем — полезны всем».

Даниэль засмеялась, а Теодор спрятал улыбку в кулак. Тем временем, пока я изумлённо моргал, широко улыбаясь.

— Ну, к делу, господа, — прервал веселье я, — Теодор, дружище...

— О, папа. Давно ли я стал тебе другом? — он мило улыбнулся.

— Недавно, — отрывисто сказал я, — После того, как я прочёл рецензии поверенных людей о твоей работе. Мне поступило множество положительных откликов. Старая гвардия приняла тебя более чем с распростёртыми объятиями. Кто бы мог подумать? Я был уверен, что ты — форменный шалопай.

Теодор отвернулся, как мне показалось, для того, чтобы закатить глаза. «Научился у своей мамочки», — подумал я. Но через секунды я увидел, как в зал вплыли услужливые официанты, что тут же начали накрывать стол, разливать вино.

— Господа, мы вас благодарим, — поставленным голосом произнёс я, — Но у нас должна состояться серьёзная беседа. Прошу вас оставить нас на время.

— Конечно, сэр, — кивнул мне парнишка с «бабочкой».

Мы принялись за салат. Даниэль смотрела на безукоризненный профиль моей жены, после чего произнесла, с мягкой улыбкой:

— Вы прекрасно выглядите сегодня.

— Благодарю, Даниэль, — улыбнулась Анастейша в ответ, — Это уже обязанность, так выглядеть. В мои годы...

— А сколько тебе лет? — полюбопытствовал я, — Я забыл.

— Главное, чтобы ты не забывал о холестерине, — она мило улыбнулась.

— Вы сказали: «в ваши годы»... А в молодости? — спросила Дана.

— Она и в молодости так выглядела, — уверенно произнёс я, подмигивая Ане.

Она смущённо улыбнулась, сделала глоток белого вина и повернулась к Даниэль.

— В молодости я выглядела значительно лучше, — произнесла она, — Молодость — это прекрасно. Сначала, я была естественной, а когда ближе узнала круг Кристиана, то... я стала бояться быть естественной...

— Естественно, ты боялась быть естественной, — заиграл словами я, — Мы находились в кругу волков и акул бизнеса.

— В молодости всегда хорошо выглядишь. В любое время дня и суток. А в мои годы, для этого нужно постараться.

— Я обещаю, что буду брать с вас пример, — бескомпромиссно заглянув ей в глаза, произнесла Гриндэлльт.

— Молодец! Хорошая невестка, — улыбнулся, как можно слаще, — Или ты уже передумала? — хмуря брови, будто тревожусь и не надеюсь на это, произнёс я.

— Нет, что вы, я не передумала, — «чёрт».

— А мы и не думали! — объявил я и рассмеялся.

Дамы напряглись, лишь в глазах моего сына танцевали сотни смешинок. Что это с ним?

— Кхм, это шутка, — прочистил я горло, посерьёзнев, — В смысле, мы согласны... Теодор, почему ты молчишь?.. Что он так долго жуёт, Ана? — обратился я к ней.

— Я не молчу, — произнёс Теодор. Его лицо стало напоминать безрадостную маску Гамлета.

— Ты нас слушаешь? — прищурился я.

— Да, папа.

— Теодор, ты сегодня какой-то странный, — произнёс, глядя в его глаза,
опущенные в тарелку.

— Да, папа, — будто в астрале, произнёс он.

— Что «да, папа?» — негодовал я.

— Да, папа, я с тобой согласен, — спокойно ответил он.

— Я же говорю: он странный. Он никогда со мной не соглашался! — всплеснул я рукой, — Теодор, почему ты со мной согласен? — не отстану.

— Потому что, папа, я... — «Ну!»

— Оставь мальчика в покое, Кристиан, — сказала Ана, бросив на меня пристальный взгляд.

— Да я его никогда не беспокоил! — воскликнул я, — Это он принёс мне беспокойство в полном комплекте. И мне, и его «неестественной» матери, — заглянул я Ане в глаза, — Не смотри на меня так. Это ты сама сказала, что боялась быть естественной.

— Прошу тебя, в своём кругу, мы можем говорить вполне спокойно и быть предельно естественными, — мягко улыбнулась она.

— Итак, Теодор, когда вы планируете свадьбу? — обратился я к нему. Он промолчал. Ответила Дана.

— Я рассмотрела несколько агентств, — улыбнулась она, — «Wedding King», «San–Sophino», «Arielle». Думаю, что буду взаимодействовать с последним, — любезно произнесла Дана, делая глоток вина. Выгнув брови, будто только что что-то вспомнила, произнесла: — К тому же, я была у астролога. Мне сказали, что август, то есть, текущий месяц — прекрасно подходит для бракосочетания. По крайне мере, так говорят звёзды.

— М-м, астрологи, — задумчиво протянула Анастейша, — Это прекрасно.

— К чертям их всех, — плюнул я, — Мне некоторые давали такие предзнаменования, что я не мог спать по ночам, утром был разбитый, а поэтому крупнейшие сделки могли сорваться. Чушь это всё. Собачья.

— У тебя сорвалось не так уж много сделок, — подметила Анастейша.

— Да, да! И да, я помню, что многие были спасены благодаря тебе! Тебе, о, донна Ана!

— Не паясничай, — строго произнесла она.

— Итак, — улыбнувшись, она обернулась к нашему Пьеро, — Свадьба в этом месяце... Теодор?

— Да, мама? — спросил он, подняв голову.

— Ты что, других слов не знаешь?! — раздражался я, — «Да, папа!», «Да, мама!»

— Оставь мальчика!

— И ты других слов не знаешь, — фыркнул я, — А если никто не знает, буду говорить я один.

— Кристиан, лучше ешь, — Анастейша смерила меня выразительным взглядом.

— Да, действительно, моё горячее остынет, — опомнился я, принимаясь нарезать кусок телятины.

— А что ты себе заказал? — она изогнула брови.

— Ана, не отвлекайся. Ты говоришь с Теодором. Мы и так мало времени уделяем ребёнку.

— Он не ребёнок, он — мужчина, — произнесла Анастейша.

— Значит, мы мало времени уделяем мужчине, — произнёс я, отправив кусочек мяса в рот, — И его женщине тоже... Кстати, когда будет свадьба?

— Кристиан, ты уже спрашивал об этом сегодня, — моя миссис закатила свои красивые глаза.

— А могу я забыть хоть что-то? — прищурился я, — Итак?

— Пусть всё решает Дана, — монотонно произнёс Теодор.

У него горячка, чёрт возьми?!

— Нет, у него явно температура, — не удержался я, допустив догадку вслух, — «Пусть решает Дана!» А что будешь делать ты, позволь полюбопытствовать?

— Я думал, мы с тобой поговорим о компании, — предложил сын.

— А что не так с компанией? — вскинул я брови.

— Да нет, с ней всё так. Просто Пол Мортон на неделе дал мне знать, что в конце месяца нужно будет объехать наши дочерние предприятия...

— И? — спросил я.

— И если я поеду туда в статусе генерального директора, то мне требуется право подписи и печати, а конкретно — полностью оформленные документы о передаче компании в мои руки, — заявил он.

— Генеральный директор? — переспросил я, — А должность моего заместителя тебя не устраивает?

— Когда-то ты говорил, отец, что если я женюсь на Дане, то стану генеральным директором, — пожал он плечами, — Ты не просто говорил. Ты несколько лет под ряд хранил договор, подтверждающий данный факт.

— А, брак по расчёту, — проговорил я, прожёвывая кусочек салата латука, — Что
же, мы живём в прекрасное время, — ухмыльнулся я, подняв взгляд на Даниэль, что преспокойно поглощала салат, — Дана, ты даже не подавилась. У тебя и мускул не дрогнул, — я заглянул в её глаза.

— Но я же не ем лимон, — она пожала плечами.

— Причём тут лимон? — нахмурился я.

— Я просто приветствую подобные браки. Я считаю, что брак по расчёту — это лучший вариант для развития семьи, бюджета и экономики страны в целом. В этом браке нет фальши и лжи. Это честные взаимоотношения, — она заглянула мне в глаза.

— Подумать только! — воскликнул я, — Ана, я женился на тебе без всякого
расчёта... Какой же я был дурак, — саркастически усмехнулся я. Анастейша предупредительно поглядела на меня, надув губки. М-м! — Хотя, что уже об этом говорить, — я утёр рот салфеткой. — Сейчас пойду к этим студентам, сяду на лавку, заведу беседу. Начну новую жизнь.

— Да, дорогой, начни, — мило прощебетала Ана, — После того, как ты выйдешь к
студентам, у меня тоже начнётся другая жизнь.

— Что? — напрягся я, — Что ты сказала?

— Только то, что я присоединюсь к группе путешественников, — она широко улыбнулась.

— А-а-а, — протянул я, — А я думал, что ты решила начать намекать на., — продолжил было я, но вспомнил: мы отвлеклись.

— Да! Так о чём мы говорили? — задумался я, — Итак, свадьба.

— Нет, папа, не свадьба, — покачал Теодор головой, — Дела со свадьбой решит
агентство. Тебе нужно будет только нарядиться...

— О-о-о, опять залезать в этот ужасный смокинг, — я актёрски сморщился.

— Мы говорили с тобой о фирме. Я могу её забрать? — прервал Теодор спектакль.

— Да, я сейчас вызову официанта, пусть тебе её завернут, — с ухмылкой проговорил я, — «Забрать фирму!» Спустя месяц. Один-единственный месяц работы! Чтобы управлять ею, надо вжиться в неё, изучить её строение, так сказать, прощупать механизм. Я знаю каждого работающего-управляющего в лицо, знаю, как они живут, об их семьях, детях. Пойми...

— Причём здесь это? — нахмурился он.

— А притом, что управляющий не может спокойно выполнять свои обязанности, если его сын по городу гоняет на машине, или дочь-наркоманка валяется в клинике. Он может управлять только тогда, когда у него прикрыт тыл, когда у него хороший дом и полный достаток. Дети, которые к чему-то стремятся, а не проматывают деньги, что он добывает потом и кровью, направо и налево, — распылялся я.

— Ты увлёкся, Кристиан, — прервала меня Ана.

— Ну, ладно, — вздохнул я, — Закройте мне рот листом латука. Продолжайте без меня.

— Папа, я просто не хочу говорить ни об управляющем, ни о его детях-
наркоманах... Меня интересует один вопрос.

— А я говорю, потому что был у меня один такой случай. Был такой начальник отдела в сфере коммуникаций, и я вылечил его сына. Вылечил. И он тоже стал начальником.

— Интересно, где? Штаб-квартира, находящаяся на самом Юге?

— Да, — рявкнул я.

— Ага, — протянул Теодор, — Рядом с крокодилами. Ты отправил его туда, чтобы если крокодилы его слопали, было б не жалко?

— Да нет... Ах, да, — перебил я сам себя, — Дана тоже может развивать там свой бизнес, — любезно улыбнулся я, — Это будет прибыльно. Только не надо изготовлять телесные продукции, бледные, слишком натуральные... Что-нибудь яркое. Крокодилов отпугивают яркие цвета.

— Я учту это, — сдержанно улыбнулась мисс Гриндэлльт. Я поразился.

— Да, ты действительно выбрал хорошую жену, — задумчиво произнёс я.

— Это ты мне выбрал, папа, — он посмотрел мне в глаза.

— А, ну тем более, — кивнул я, — Я никогда ничего плохого не выбирал, — я перевёл взгляд на свою жену, — Ана, что ты молчишь, как рыба, которая нетронутая лежит на твоей тарелке?

— Я люблю рыбу, когда она остынет, — тихо ответила она.

— Нужно было заказать вчерашнюю, — кивнул я, — Она бы была подходящей температуры, — я перевёл взгляд на парочку, — О вопросе со свадьбой. В средствах с Даниэль вы вполне свободны.

— Папа, мы закрыли вопрос со свадьбой, — проговорил он, вздыхая.

— Теодор, не поднимай глаза к небу, — я обратил его взгляд с потолка на себя, — Что ты хочешь? Компанию? Пожалуйста, принесите ему компанию с кровью, — попытался разбавить обстановку я, — Ты хочешь управлять уже после обеда?

— Да нет, отец, — ответил он, задумчиво, — Наверное, с завтрашнего утра.

— Ты не поторопился? — нахмурился я.

— Ты не хочешь отдавать мне компанию?

— Нет, я хочу узнать: может, после свадьбы? — сощурился я, размышляя, — Ах, да!
Забыл. После свадьбы же должен быть медовый месяц!

— Нет, медовая неделя, — произнёс он.

— О, это что-то новенькое. Что это такое? Уедете на необитаемый остров,
обмажетесь мёдом и будете скакать по тропикам вдали от цивилизации? Я с трудом могу себе представить Дану в подобном виде...

— Нет, сэр, — стройным голосом произнесла Даниэль, — Мы решили съездить в Аргентину.

— О, Аргентина... Чудесная страна говядины и танго! Я обожал Аргентину. Они так открыто едят говядину, у них нет никаких диет. А какие там женщины: загорелые шеи, плечи...

— Кристиан, — шикнула Ана.

— О, прости, — поправился я, — Я просто был на самых дальних приисках в Аргентине. Тамошние мужчины, м-м, безусловно, с них можно лепить Давидов! Но, всё же, женщины, женщины Аргентины...

— Кристиан, — вновь раздался стройный голос Анастейши, — Ты можешь повспоминать об этом позже, во время виски с друзьями, но не при членах своей семьи.

— О, прости, милая Ана, — я поцеловал её руку, отрываясь, я заглянул в окно.

Матерь Божья и младенец Иисус.

— О, боже! Я действительно должен прерваться, — тихо произнёс я, — Посмотри! Что это за надувной чел? Его ставят, чтобы он отбрасывал тень? Или в качестве батута для прыжков в воду? — перебирал я, — Божечки! Это братишка Лайкарт! — воскликнул я, щурясь, — Мама дорогая! Что у него на ногах?

— Это эластичная обувь для пляжа. Так легче ходить по гальке, — проговорила
Даниэль.

— Боже мой, этот человек живёт резиновой жизнью, — покачал я головой, продолжая наблюдать, — О, стриптиз. Он снимает халат... Наверное, плавки такие же жёлтые. И в полоску... О, ты посмотри, как я угадал! — воскликнул я.

— Хороший выбор. Вертикальная полоска удлиняет фигуру, — сказала Дана.

— Нет такой полоски, что могла бы сузить и удлинить фигуру Лайкарта, — категорично произнёс я, — Даже после Альп.

— Так странно... Мы его видим, а он нас нет, — задумчиво произнесла мисс Гриндэлльт.

— Он никогда нас не видит. Снизу не видит из-за своего живота. Сверху из-за роста: голову мешает задрать бычья шея. Зато он видит на уровне наших карманов и знает, как нас обчистить... Пройдоха! — махнул я рукой.

Следом из машины выплыла жена Лайкарта, я покачал головой, пытаясь не засмеяться. В огромной красной шляпе, в того же тона полосатом халате, она была похожа на буёк.

— О, эти стриптиз и заплыв будут незабываемыми. Складки Лайкартов поплывут по заливу. Надо предупредить близлежащие порты о надвигающемся шторме, — прокомментировал я.

— Послушай, ты стал циником, — бросив на меня пристальный взгляд, сказала Анастейша.

— Тебе легко говорить, — я посмотрел ей в глаза, — За всю жизнь ни одной складки. Вот, села, ногу на ногу... Стройную ногу на стройную ногу. А бедным людям? Одна нога скатится с другой, если они так попытаются сесть.

— Им просто надо заняться собой, — проговорила Ана, — На самом деле, всё не так сложно и не так страшно...

— Они уже больны сахарным диабетом, — пробурчал я.

— Это ужасно, — согласилась она, — В последнее время, врачи говорят, что
сахарный диабет — это образ жизни, не болезнь, потому что у большинства людей он приобретённый. И стоит им начать двигаться, борясь с гиподинамией, есть здоровую еду, как состояние и физическое, и моральное заметно улучшится.

— Ну, ладно, — махнул я рукой, — Хватит о Лайкарте. Чёрт с ним.

Я вновь поднял взгляд на Теодора. Он заставлял меня тревожиться не на шутку. Что-то мне подсказывало, что дело пахнет жареным, и что это «не поладили» имеет тяжёлую основу, доныне неизвестную. Это меня огорчало.

— Что такое, Теодор? — нахмурился я, — Хорошо, что я не с Лайкартом эту сделку заключил. А-то женился бы ты сейчас на одной из лайкартят, — ухмыльнулся я.

Ни слова в ответ.

— Теодор, ты молчишь, — констатировал я вслух.

— Да, женился бы, женился бы, — задумчиво произнёс.

— В смысле? Тебе всё равно, на ком жениться?

— Нет, папа. Не всё равно, но...

— Хотя, да. Ты прав, ты прав, — закивал я, — Чем меньше хочешь видеть женщину — женись на ней. Муж с женой почти не видят друг друга. Когда им видиться? Специально свидания назначать? Глупо. Бежать на свидания, если ты имел глупость назначить, ещё глупее. А так сидишь, жив и невредим, в халате. Она прошла мимо. Лучше б её не видеть, особенно после сна... Она занята своим внешним видом. Для кого, для тебя? Да нет же, для тех, кто будет являть себя ей после твоего ухода... Главное, чтобы жена родила детей. Только и всего.

— Ну, если так, папа, то я готов жениться хоть каждый день. Лишь бы мне не докучали.

— Тебе уже докучают? — я нахмурился.

— Ну, как ответить? Пока нет, но раз всё так мрачно, как ты описал...

— О, отнюдь не мрачно, — покачал я головой, — Ты что, хочешь быть всю жизнь влюблённым? Можно сойти с ума, ходить с перекошенными глазами. Без аппетита, с несварением... Нет. И всё-таки, браки бывают счастливыми.

— Как у тебя с мамой? — улыбнулся он.

— Да, — кивнул я,- Но вряд ли ты найдёшь такую прекрасную женщину, как твоя мать.

— Почему?

— Потому что ты, не обижайся, сынок, далеко не такой, как я. А только таким мужчинам, как я достаются такие женщины, — я посмотрел на Анастейшу.

— Благодарю за комплимент, — улыбнулась она. Затем, обратила взгляд на свой клатч, где мягко вибрировал мобильник.

Она достала его, пристально смотря на дисплей и улыбаясь.

— Кто это, Ана? — нахмурился я.

— Это наша малышка, — шепчет Анастейша и принимает вызов.

— О, Фиби... Счастливая жена счастливого мужа! Что там? Как там она? — спросил я. Анастейша встала из-за стола.

Я недолго наблюдал за ней, прохаживающейся на своих идеальных ногах по залу, беседующей. После чего, она с широкой улыбкой вернулась.

— Что она сказала? — оживившись, спросил Теодор.

— Они прилетают сегодня вечером, дорогой, — улыбнулась мама, проведя рукой по его волосам.

— О, ну, вот, — развёл я руками, — Прошёл месяц и пару дней, а они уже друг другу надоели.

— Они счастливы, Кристиан. Но медовый месяц, действительно, сроки заставляют закончить. На то он и месяц.

— Слава Богу, — вздохнул я, — Нужно будет распорядиться насчёт ужина.

— Не нужно, Кристиан, — покачала Анастейша головой, — Фиби сказала, что они остановятся у Стефана этим вечером.

— Ну, ещё лучше! И тебе не надо печь любимый пирог Фиби. Береги ручки, они тебе ещё пригодятся, — я взял её правую руку и нежно поцеловал, — Будешь учить готовить Дану, чтобы она смогла порадовать своего мужа.

Я бросил взгляд на своего сына: он чрезвычайно напрягся. Желваки играли на его лице. Чёрт возьми, моя интуиция меня поражает.

— Если хочешь, папа, я женюсь и оставлю Дану у вас, а сам буду расширять наш бизнес, — проговорил он, заглядывая мне в глаза. — И вообще, договор же, всё ещё не в силе? Ты его не подписал, а значит — жениться я не обязан.

Ток пронёсся в воздухе, шипучем и колким, как химический раствор. Даниэль Гриндэлльт мертвенно побледнела, её лицо исказила мука, что она сдерживала, плотно сжав кулаки. В её глазах была неизвестность. Но, вместе с этим, она понимала всё.

— Да, но, кажется, ты решил его возобновить по собственной воле, — произнёс я, хмурясь.

— Да-да, — покачал головой он, со странной, пугающей улыбкой спокойствия.

— И что же со свадебными приготовлениями? — продолжил я воспроизводить уготовленные вопросы, которые сейчас уже были не к чёрту.

— Может, не стоит заморачиваться, папа? — он серьёзно посмотрел мне в глаза.
Дана так сжала кулаки, что был слышен хруст её побелевших пальцев.

— Шучу, — с ухмылкой произнёс он, глядя на меня с полной серьёзностью.

Дамы за столом не дышали. Я только притуплённо моргал. Теодор резко воткнул вилку в бифштекс.

Адам

Бар в центре города наполнялся с огромной скоростью. Ребята, что окружали меня, во главе с моим братом с воодушевлением расспрашивали меня о медовом месяце с Фиби, о том, что мне больше всего понравилось: то, как она смущённо примеряла дорогие бикини на загоревшее бронзовое тело, или то, как она не могла спать, после очередной ночи любви, не помолившись. Фиби Криг. Моя малышка. Ей нужна была встреча с Джеки и Эвой, а мне — необходима пьянка с этими чертяками.

Мой брат Ян в этот вечер так чрезвычайно красноречив и положительно настроен, что неустанно комментирует каждое сказанное мною слово. Брат моей жены явился последним, сияющим и даже помолодевшим, что с трудом укладывалось в моей голове при том факте, что он стремился заключить брачные узы с Даниэль Гриндэлльт. Но опять же, мой сверхумный брат всё прояснил.

— Я видел, как наш замечательный мистер Грей отъезжал сегодня от дома Айрин Уизли, — произнёс он, играя бровями, — Я был в спортзале на той улице, — пояснил он.

— О! — воскликнул Макс, пока Грей был увлечён кое-чем другим.

В гуле музыки было не слышно, но ясным являлось то, что он о чём-то оживлённо говорил с Кеном Ро, пропустив, видимо, реплику Яна мимо ушей. Казалось, Теодор пытался ему что-то доказать, выразить признательность, объясниться или просто принести извинения. Но было видно, что те чувства, что он пытался выразить, были действительно искренни. Кен слушал его, то улыбаясь, то прищурив глаза, но, в конце концов, его обнял. Дружески, ободряюще. Краски вернулись после этого к лицу Теодора окончательно. Он выглядел счастливым.

— Грей, кажется, был таким счастливым в последний раз, когда был с той... Чёрт! Как её?! — Родригес актёрски хватается за голову и теперь, Теодор Грей переводит на него взгляд, пристально смотря ему в глаза.

— Ты это о блондинке? — подпеваю Максу я, — Да, они смотрелись вместе намного лучше, нежели с Даниэль... Теперь, не видать ему златокудрой красотки, как своих ушей, — подтруниваю я.

— Прекратите, — плюёт Теодор в сторону.

— А что? — Мэйсон невинно хлопает глазами, — Ты до сих пор помнишь её? Мечтаешь вернуть?

— А как же невеста?.. Грей, ну ты и кобель, — выбрасывает Ян.

— Придурки, — шипит он на нас.

Как по щелчку, мы заливаемся звонким смехом. Грей делает глоток алкоголя.

— Теодор сегодня светится, как Эйфелева башня в ночи, — хитро прищурившись, усмехается Макс.

— Не расскажешь, что случилось? — бросив острый взгляд, спросил я.

Улыбка разрывала его лицо. Глаза Грея горели так, будто он выиграл миллион долларов в лотерею. Живой взгляд. Настоящий. Полный чего-то... чего-то такого ясного. Ясно было то, что в нём горела надежда на счастье. Я вспомнил себя. Да, я был именно в этом состоянии, ожидая встречи с Фиби.

— Я не понимаю, о чём вы...

— Что ты там мурлычешь? — хмурит брови Макс.

— Я говорю, — начинает Грей, но хохот Яна, что «дал пять» Максу, а затем и хлопок в ладони последнего его перебивает.

— Он её трахнул! — объявляет Родригес, — Я знаю! Когда он так говорит, когда у него именно такое... такое...

— Мордатое лицо лощённого кота, — добавляет Ян.

— Именно! — вскрикивает Макс, — Он её сделал, да!

С секунду, Грей смотрит на нас с серьёзным лицом, затем отпускает глаза и глупо, счастливо улыбается. Мы не замечаем, как начинаем радоваться его счастью. Смеяться так, что трясётся стол.

— Комбо! — упивается проницательностью Родригес.

— Вы дебилы, — улыбается Грей.

— А ты сексуашка, — хохочет Ян.

— Это мне известно, — играет Грей бровями.

— Так, что ты будешь делать? — спрашиваю я, подсев к нему ближе, — Как думаешь, совладаешь с Греем старшим?

— Ты же совладал, — он смотрит мне в глаза.

— Твоя сестра — мой тыл, Теодор Грей. Я люблю её всем сердцем. И, видимо, только это держало меня от отчаянных шагов пасовать перед Кристианом... Теперь, это позади, — улыбнулся я, — А Фиби — моя жена. Не думаю, что Кристиан будет для тебя проблемой. Есть кое-что серьёзнее...

— Что? — нахмурился он.

— Даниэль Гриндэлльт. Ты помнишь, на что она была способна, чтобы завоевать тебя. Твои главные оковы — она, — ответил я.

— Она знает, что ты был с Айрин? — спросил Ян.

— Нет. Она этого не знает, — сразу ответил он, сделав глоток виски.

— А что ты ей сказал? — спросил Макс.

— Сказал, что развлекался с барменшей...

— Доминируй, властвуй, унижай, — заиграл бровями Ян, выделяя каждое слово.

Мы засмеялись. После этого, наши разговоры приняли пустяковый смысл. Мы пили, болтали, рассказывали друг другу о прошедшем времени... О времени, что так своенравно разделило нас, настроило на свой лад, перекроило. Это заставило нас взгрустнуть, со вздохом поглядев назад. Трое из нас женаты, один в шаге от этого. Разве мы могли подумать на той вечеринке в честь дня рождения Эвы, что мы собирались таким кругом в первый и последний раз на такой долгий промежуток жизни? Да уж, мы не те мальчишки. Но иногда, хочется вернуться в то время, когда мистер Грей казался медузой Горгоной, чувства представлялись неповторимыми, а жизнь и юность вечной, как любовь. Как настоящая любовь.

— Давайте, знаете, что? — Ян приподнялся с места, схватив открывалку со стола и широко улыбнулся, — Вы можете назвать меня шаманом, гением, или пьяным хреном, но...

— Мне нравится последний вариант, — ухмыльнулся Грей так, что мы захохотали.

— А, цыц! — воскликнул Ян Флинн, — Умеете вы испортить торжественный момент, мистер Грей, не волнуйтесь. Эту вашу способность уже все заценили... Впрочем, я отвлёкся, — пьяно фыркнул он, — Я предлагаю клясться на крови! В дружбе и в счастье! И в том, что мы встретимся именно в этом баре спустя пять лет... И будем ещё больше счастливы, чем сейчас. Кто «за»? — спросил он, широко улыбаясь.

Все мы, немного пьяные, немного сумасшедшие, но очень счастливые, встали вслед за Яном, молча протянули руки, обнажив запястья от рубашек, водолазок, худи... Мы совершили этот обряд: пусть глупо, неумело, как подростки... Но чёрт подери, мы сделали то, что могли сделать и раньше. Должны были сделать раньше. Мы — все разные, но каждый из нас обладает одной-единственной, общей способностью — дружить. И это стоит дорого. Очень дорого.