За жизнью не только смерть [Гамбол И Дарвин]

Доброе утро. Рассвет яркими красками залил мне глаза, а будильник ударил по ушам. Комната наполнилась живостью. Я поднялся с постели и лёгким ударом вырубил звон. Некоторое время, сидя у самого края, внимал пустоте закрытыми глазами, слушая блаженную тишину. Тело моё собиралось с силами, в ногах и руках росло напряжение. Минутка — и я пружиной поднялся, потянул спину и примкнул к шкафу, рыская в поисках одежды. И выбирать не пришлось. Всё та же, все там же. Только в этот раз любимый наряд был заткнут в самую глубь шкафа, чему я сам и удивился спросонья.

Рутина затянула с первой секунды. Я, как натренированный, напялил свитер да джинсы, прошел был в ванную, там задержался, а после и на кухне пропустил несколько минут за тарелкой наполненной едой, которую до сих пор упорно игнорировал из-за отсутствия аппетита. В этот раз мама приготовила весьма хорошую запеканку, от которой отдавало запахом свежих трав и сладкого творога, сверху каковой к краям тянулось жиденькое варенье из вишен.

— Приятного аппетита, — сказала мать, спустившись на лестницу.

— Да, спасибо.

Еда не вызывала того самого аппетита. Пожалуй, в моих глазах она не смотрелась даже подобной адеквату. Я знал, что по факту блюдо вкусное, но ничего эта мысль не прибавляла.

— Поем у себя в комнате.

Не глядя на родителей и Анаис, которая только-только ступила ногой на ступени, полностью сонная, я решительно взял тарелку и трусцой устремился наверх. Меня немо провели взглядами. Как поднялся на второй этаж, так и услышал:

— Николь, с ним все хорошо?

— Не знаю, Ричард.

Хлопнуло как от сквозняка. Дерево двери так плотно въехало в проём, что секунду затянулось скрипом.

Блюдо я поставил на стол оглядываясь по сторонам. Холодом веяло все так же, как и в прошлые дни. Мороз однако не был убийственным, а потому мне пришлось поднапрячь ощущение, дабы прислушаться и словить его.

— Дарвин? — позвал я его с затаившейся надеждой.

За дверью цвела жизнь, а мне уже вбилось в  голову, мол я сошел с ума и все то, что произошло вчера вечером придумал для себя сам: до того спокойно было в комнате.

— Гамбол!

Холод пробирающим насквозь ударом врезался мне в спину. Меня охватило приступом, двинуться не получилось.

Грандиозным движением исподтишка вынырнул Дарвин, улыбающийся настолько искренне, что глаза его в блаженном счастье невольно закрылись. Он предстал перед мною мягким силуэтом, точно таким же, каким я видел его вчера.

— Ты здесь!

После этих слов ноги так и ослабли, я примкнул к полу. Пожалуй, это одна из самых приятных ситуаций, случившихся за последнее время: и брат со мной, и я не псих.

— А где мне ещё быть? — с детской наивностью, пожизненно характерно ему, спросил Дарвин.

— Здесь только и быть, все правильно!

На перекос согнув голову, он с удивлением посмотрел на меня.

— Хорошо.

Кажется, прошло столько времени, а говорить так и не о чем. Я отвернулся в неловком молчании. Взгляд невольно пал на уже похолодевшую запеканку.

— Дарвин, хочешь запеканку?

— Что?

Я пальцем ткнул в сторону тарелки.

— Зачем?

— Ты не хочешь есть?

— Я не могу есть.

— Почему? Вещей касаться можешь однако.

Кажется, это его озадачило.

— Как бы оно ни было, я не ел всё это время и до сих пор не хочу, — оправдался, значит.

— Крутоо, — потянул я согласную, оглядывая его живот, будто мог просмотреть внутренности, — призраки совсем не питаются, получается?

— Наверное.

Время заходило за семь тридцать, мелодичный будильник только-только начал разыгрываться: поставил ведь его совсем недавно, дабы не проспать школу, ибо уже перестал надеяться на себя. Я ловко отключил звонок, подобрал портфель, в него же закинул телефон. Пора спешить к остановке, чтоб не упустить транспорт подчистую. Второй день пешей ходьбы подряд я не осилю без последствий. Вчера нахо́дил своё. Вот же, правило придумал, гений: после смерти Дарвина в голову мне стукнула идея устроить режим чередования поездки на автобусе и ходьбы в школу. На этом и порешил.

— Дарвин, не хочешь со мной в школу отправиться?

Его бледное, прозрачное тельце замерло, а взгляд, полный недопонимания, словил мои глаза, выискивая ответ. Так и не сыскал, правда.

— Что я там делать буду? — напрямую задался Дарвин.

— Придумаем! Воображения уж точно для этого хватит.

Тернии сомнения охватили его. Идея была захватывающей настолько, насколько странной. Я сам задумался над ею. Может, я загорелся желанием на секунду? Плохо выйдет, если внимания ему уделять не буду и заобщаюсь только с одноклассниками. Тени неуверенности налегли с такой тяжестью, что мне уже захотелось услышать отказ. Больше счастья принесет его недовольство и отрицание.

— Я пойду с тобой!

Сердце закололо от волнения. Однако я игнорировал внутренние чувства и делал вид, мол всё идёт своим чередом. Так и должно быть.

— Правда? — растянулось мое лицо в улыбке. — Отлично! Но ты уверен?

— Да. Школу я давно не видал. Знаю, что в ней ничего до мелочей не поменялось, но поглядеть то хочется. Вдобавок ты сказал, что точно найдешь нам дело. Не терять такой шанс же.

— Твоя правда.
   
Перед самой дверью мы обсудили способ общения: на улице я буду жестикулировать как бы сам для себя: кивок — да, поворот головы — нет, все остальные варианты договорились импровизировать под ситуацию. А если уж дело совсем путное, то я буду тихонько шептаться, как бы "сам себе что-то говорю". Вот и вся проблема. А про школу мы не думали, ибо рановато да и время поджимало. Вышел я с наушниками, пусть и музыки в помине не включал. Сделано для демонстрации. Будто вся эта мимика невольно поддается такту музыки: не хочу я психом прослыть, но и брату обещал общение.

До самой остановки автобуса с Дарвином речь шла исключительно через жест. Беседа была довольно проста, поэтому мне хватало лишь движений головой. Конечно, для него они выходили странноватыми: я пытался подстроить их под несуществующую мелодию, чтоб наверняка, но свыкся по итогу. Со стороны лишку взглядов мы не ловили, а потому внутренний стратег Гамбол ликовал.

Дверь широко разъехалась, гостеприимно пропустив внутрь салона. Я ступил, почти не прибавив общего веса автобусу. Всё уже расселились по местам. Свободными остались лишь три посадочных кресла: рядом с Сасси, Пенни и Джо. Косо глянув на Дарвина, я запросил помощи при выборе, однако тот лишь развел плечами. Присоединились к Пенни. Она втиснулась в самый конец автобуса, где метр рассчитывался на трёх людей. Хотя Дарвин и призрак: из вежливости было лучше предоставить ему место, пусть я и не знал: надо оно ему или нет от слова совсем. Он, кстати, тоже, ибо стоило мне присесть, как никакого подражания я не заметил: так Дарвин остался стоять некоторое время, пока не сообразил, что я выжигаю его взглядом в ожидании дальнейшего действия. Сел, ух ты молодец.

Скучал. Я очень по нему тосковал. И даже эти неловкие моменты, которые так и топят тебя в неопределенности, ощущаются как родные. Без того, что пережил сотни раз, уже и некомфортно. С Дарвином именно так.

Осматривая полупрозрачное тело, само собой в глаза попалось, что оно как бездыханное: ни единого подъёма груди, как признака дыхания. Ещё одна особенность, пусть и очевидная. От этого мне, как живому ощутимому человеку, захотелось заглотнуть воздуха побольше — это я и сделал. Даже руку приложил, дабы наверняка ощутить движения грудной клетки. Дарвин улыбнулся, сам же сложил ладони крестом на месте ребер и принялся дразнить меня, повторяя, хотя, признаться, дышать он уже не умел. У него просто не выходило. Он пытался, заметно, вопреки не мог.

Как странно быть призраком в этом мире: ни дышишь, не ешь, но вещи осязать способен.

Забавно. Сдержанно, незаметно для остальных я растянул губы в ухмылке. Ну прямо живая карикатура. Вдруг рука легка мне на плечо. Я дернулся, повернул голову к источнику сия действия. Пенни добродушно смотрела на меня, не отнимая руки. Дарвин подпрыгнул, появился сбоку и напомнил, что нужно снять наушник для правдопобности. Как бы слушать: я её не слушал. Точно так и сделал.

— Что?

— Гамбол, у тебя что-то хорошее случилось? — надеянно спросила он.

— Ну, — я поглядел себе на колени, на которых помятый полный лежал портфель и зациклил на нем внимание, — типа того. А с чего ты так решила?

— Заметно само собой.

— Правда?

— Да, — она склонила голову на бок и просияла в улыбке, чисто святая. — Не поделишься произошедшим, если на то разговор?

— Сон хороший приснился, ничего более.

— Что за сон?

Ничего я говорить ей не должен.

— Выходить пора, Пенни. Пойдем.

Решительно взяв её за руку, я потянулся на выход, хотя автобус пока не притормозил. Оно не важно. Секунда — так и будет. Не велика потеря. Не успели встать, как она в своем стиле запротестовала. Дарвин стоял позади неё и искренне не понимал сложившегося обстоятельства. Так же чувствовал себя и я. Пенни всю дорогу шла о бок со мной, но дулась по поводу резкого решения. Дарвин иногда высказывал свои комментарии и я ему отвечал подёргиваниями рукой или слабыми кивками головой, которые иногда подначивал, мол "прическу поправляю". Великой удачей было то, что Пенни не заметила странностей, только лишь болтала по дороге. Разговор уже шел мирный.

В школе — тишь. Сам коридор пустовал, раскрывая просторный путь к классу. Все дети разбежались кто куда, ибо оставалось совсем немного до школьного трезвона на всю округу. Наша парочка тоже не осмелилась болтать, потому что трусцой подбегая к дверям разговаривать было сложновато да и не за чем. Только-только мы раскрыли дверь — звонок дал по ушам. Сели на места.

Я оглядел помещение. Всё те же темно-зеленые стены, таблицы, постеры и огромная доска, которая уже от времени и пользования побледнела. Учительский стол, на удивление, был девственно чист, отчего у меня сложилось впечатление, что мисс Симиан не ступала в этот класс. А диво! До того она беззаговорочно приходила раньше, помниться, на коридорах меня с Дарвином вылавливала и причитала: "Это в воспитательных целях". Что ж случилось-то?

Никакой дисциплины традиционно не наблюдалось, если в классе не появлялся авторитетный человек. Небольшую аудиторию отовсюду охватили говор, скрип, которые в общей массе сливались в шум. Я, как было свойственно последнюю неделю, отстранился от веселья и равнодушно ухватился взглядом за тетрадный лист. Резко на него легла рука. Полупрозрачная: Дарвин стоял передо мной, так и выпрашивая общения. Как так? Я пожал плечами.

— Ты мне обещал, — твердо заявил.

Дома и вообразить было сложно, насколько затруднительно разговаривать с призраком на виду у всех. Конечно, скидка на невнимательность: многие в мою сторону попросту не смотрят. Я сомневаюсь, что хоть один заинтересованный найдется, но ощущение наблюдения не пропадало. Облокотившись на стул, я разведал обстановку. Приклеил руку к лицу, мол скучаю. Хотя прикрывал мимику рта.

— Как мне это сделать на виду у всех? Не говорить же в голос!

— И что предлагаешь?

Покачал головой.

Чистая тетрадь так и лежала. Красные линеечки разграничивали белый тонкий формат. Уткнувшись носом, я не замечал перед собою эту бумагу, пока не нашли мысли. Запись! Я взял ручку, кончик которой добротно изгрызен: детская привычка. Стиль первого предложения не был моим — уж слишком аккуратный — мне хотелось быть понятым братом.

"Как тебе идея?"

— Через тетрадь?

"Да"

Дарвин застенчиво улыбнулся, присел, дабы в самый раз глядеть на волокнистый лист. Он был близок ко мне, почти что рядом, однако всё ещё порознь. Две строчки уже исписаны чернилами — только мы начали — но ещё многие оставались пустыми.

— А давай!

"Видишь, сдержал свое обещание"

— Это хорошо, только что за тетрадь ты тратишь?

"Обычный черновик".

Я носил его каждый день, но никогда не пользовался, потому что на уроках не работал. Лишь делал вид, что слушаю. Убедив его в том, что это для заметок, мы продолжили общение. Темы так и не шли, а потому Дарвин развеселился тем, что отдавал мне приказы:

— Нарисуй котика!

Я нарисовал ему кота. Как умел. Это был совсем простой набросок, содержащий в себе минимальное количество линий. Изобразительное искусство не приходилось мне по вкусу, что и говорили дрожащие каракули. У нарисованного мною домашнего даже глаза друг другу небо и земля. Хвост только был хорош.

— Такой себе котик, — с горьким сожалением заметил Дарвин.

"Иди ты" — выгравировал рядом с шедевром ему я.

— А нарисуй рыбу! Попробуй!

И тут дела мои плохи. Конечно — рыба не кот, но мне легко не далась. Признаться, глазки пуговки и жадно открытый для воздуха рот мне понравились в стилистике, а вот плавники вышли слегка странноватыми: точно два треугольника, что вырезал неумелый мальчонка из дерева.

— Уже получше.

В знак благодарности я ему улыбнулся. Дарвин замолчал. Ему больше не захотелось видеть мои художества. Да и мне тяжеловато от такой нагрузки: вести руку в строгом движении довольно сложно, как ни посмотри.

Симиан пришла только на второе занятие. И никак это не объяснила. Она лишь злобно охватила всю аудиторию, что-то выловила взглядом и села. Страшновато.

На втором уроке мы общались азбукой Морзе, которую я на скорую руку списал с интернета на перемене, ибо знал, что мисс Симиан ни в коем веке не попустит безделья на уроке. Писать в тетради — слишком очевидно, но вот настукивать реденько слова дело загадочное и мало кто додумается. В общем счёте, немногие знают эту Азбуку: печься не о чем. С толком и тактом передал я слова три, ведь словил на себе недовольный взгляд. Мисс Симиан имела претензию ко мне.

— Гамбол, не стучи ручкой!

Понял. Дальше было никак. Дарвин это тоже просек. Так и скучал я на уроке до самой перемены. В период меж занятием нам не удалось договориться насчёт шифрования общения, а потому я тупо следил за его движениями и внимал монологам. Других лазеек просто не придумали.

Со школы строго настрого мы решили идти пешком. Я воткнул наушники и вновь сыграл роль, мол слушаю музыку и лишь напеваю её. Кругом немноголюдно. Ситуация стала попроще.

— Дарвин, давай зайдём на кладбище?

Тут песня спасти не могла, а потому я снял черные капельки и кинул в карман. Решил, что прямо приложить телефон к уху и разыграть сценку двух людей, болтающих по телефону куда эффективнее. Только чутка некомфортно, но и пусть.

— Зачем? — спросил он.

— На могилу твою сходим. Я от непривычки рвусь: каждый день до сих пор ходил. Хочу проверить как там гранит и цветы, нет ли мусора. Волнует оно меня. Тем более разве тебе самому не интересно посмотреть на собственный могильник? Дело ведь не из обыденных.

— Да, наверное ты прав.

Дошли без происшествий. Я знал дорогу наизусть. Хоть представлял отчётливо в запасе как обходные пути, так и тропинки наперез. Уроки оканчивались в разное время, потому и топтался я разными дорогами. С Дарвином решил без церемоний. Мне не хотелось умышленно растягивать маршрут, но и сокращать его не было желания, ибо брат мой выглядел сильно обеспокоенным и торопить события — его не уважать.

Новая готическая калитка со всей радушностью приглашала войти на земли покойных. Металл так и скрежетал от ветра, но был этот звук совсем спокоен и даже уместен. Кладбище маленькое. Его отстроили всего-то года два назад и за это время трупами земля не обогатилась. Могилы стояли в строгом порядке и места меж ними хватало сполна. Это не старые территории, на которых и ноги не поставить: здесь все организованно. Как-то мне приходилось бывать на старом кладбище Элмора и размеры оправдывают слухи, но на этом похвала и заканчивалась. Ни тропинок, ни ухода. Только сухие палые листья да избитые временем могилы, гравировка которых не читалась вовсе. Здесь по-другому: есть порядок, дорога, которая появляется через каждый до тошноты выверенный метр, трава зеленая, нет деревьев — они за забором — уход и умиротворённость.

— Гамбол, может пойдем обратно? — ласково окликнул меня Дарвин, оказавшись позади.

— Зачем? Мы что зря шли? Только бестолку круги нарезали?

Ясно он замялся. Мы вот наконец близко подошли к внушающим воротам, как он помалу стал шаркать назад, глазами выискивая предмет за который можно ухватиться. Я, как недовольная ребенком мать, скрестил руки на груди. Телефон уж давно положил: здесь пустует, да и многие скорбящие придумывают себе призрака умершего близкого для разговора. Чем я хлеще?

— Дарвин?

— Что?

— Куда ты пятишься?

— Никуда.

Он остановился. Взял ладонь в ладонь и виновато опустил голову вниз.

— Почему ты так хочешь уйти?

— Не то что бы уйти, просто, — он выдержал паузу, дабы правильно выразится, — мне страшно представить своё надгробие. В голову не лезет.

— Но выбора у нас больше нет!

На удивление самому себе, я повысил голос. Сказалась сегодняшняя усталость. Стало неловко, особенно от осознания, что в неком смысле я кричу на воздух.

— Пойми, — продолжил я спокойнее и тише, — от школы пешком до кладбища — это немалый путь. Мы не можем просто так постоять у ворот да повернуть в обратную лишь из-за твоих представлений.

Молчал. Глаза его выражали искреннюю тревогу и даже тоску, которой кажется было неоткуда взяться. У меня заскрипело сердце — мне стало жаль Дарвина, но и уйти просто так не позволял собственный эгоизм. Его могильник был до сих пор для меня значимым, пусть он и призрак отнюдь. Потребность-то осталась.

— Ладно, — я пошел на ультиматум, — если так не хочешь смотреть на булыжник, то можешь остаться здесь. Но я схожу. Прибраться около надгробия мне не помешает.

И вновь пустой звук. Это несколько обидно. Но не заставлять же. Хотя оно очевидно: не каждый захочет вычитывать последние желания родственников и точную дату смерти, как очередное напоминание о своей жизни, которая увы не продлилась.

— Я недолго, погоди здесь. Подправлю все как надо и обратно прибегу, – собирался я только входить на мертвые земли, как Дарвин заговорил:

— Давай вместе. Одному стоять за забором тоже не хочется.

— Уверен?

— Да.

Вот это хорошо! От сказанного на душе потеплело и захотелось улыбаться. Я не смог сдержать своего счастья, ибо имел одну из таких мечт: взаправду поговорить с братом на кладбище, около его могилки. Конечно контекст был глубоко не такой, однако идея приближена и вполне хватало даже мысли.

— Тогда пойдем скорее! До ужина надо успеть домой.

Пусть и Дарвину совсем не обязательно знать, что голод стал моим привычным состоянием.

Шли мы не быстрее улитки. Он вечно меня тормозил! Медленно плавал позади, оглядываясь по сторонам, где то и дело, опасался памятников совсем незнакомых ему людей. Со всем старанием я пытался ускориться, да вот только грустная эта песня: Дарвин не шел быстрее. Тот же ритм, тот же размер. И вот иди как хочешь. Я могу не ждать и быть в своем ритме, но не терять же его. Ещё заплутает, хоть и призрак. Представить не могу, возможно такое или нет? Хотя лучше без риска, конечно.

— Дарвин, ну!

— Да-да, я иду.

Если я одинешенек заходил от ворот к его могиле за минуты три, то вместе с братом потратил не менее девяти. В три раза медленнее.

Как я остановился — так он и замер в испуге, точно сурок, завидев потенциальную угрозу. Раздражение на меня накатывало тихонько-тихонько.

— Пришли.

Я был рад— он был нет. Не задумываясь, перешагнув на территорию именно его маленькой собственности, мне стало легче. Так скучал. Пусть и по обычному надгробию, но скучал. Силы, потраченные здесь, и слезы, не раз пролитые на месте, делали это место родным. В рефлексе я стёр песок с портрета. Дарвин не шелохнулся.

— Дарвин, — обратился я к испуганному призраку, — это просто камень.

— Под которым погребено мое тело!

Застал врасплох. Спору нет.

— А ты видишь свое тело? — спросил я.

— Ну, нет, не вижу. Однако оно там есть!

— Вот и я не вижу.

Слушать дальше желания не было никакого. Сам не знаю отчего я так разозлился. От непривычки чтоль? Или оттого, что меня хотят утянуть оттуда, где я привык быть?

Дабы отвлечься и успокоиться, я присел у надгробия и стал голыми руками вырывать траву вокруг да около, которая показалась сорняком или просто "ненужной". Плитка была относительна чиста, но порядок— ещё не он. Вот я и тёр, наблюдая как мои руки чернеют от грязи.

— Зачем ты это делаешь? — внезапно спросил меня Дарвин.

— Затем, что кроме меня, некому заботиться о твоём теле после смерти.

— Но это камень, ты сам сказал.

— А под "камнем" тело.

— Какой смысл? — вскинул Дарвин руками и присел на скамейку. — Как бы ты не старался ухаживать за этим надгробием, тело-то моё гниёт в земле!

— Я буду делать то, что могу. Пусть красивый памятник затмит неприятные секреты земли.

Это настолько грустно! Я больше не могу обнять брата, не могу почувствовать тепло его тела и услышать, что он всегда со мной будет рядом, ведь кто знает, как долго призрак Дарвина продержится здесь. Быть может, завтра мы уже не увидимся. Согнувшись пополам у портрета, я прикрыл глаза испачканными руками, скрывая слезы.

— Гамбол, ты плачешь?

Я услышал в голосе Дарвина настоящее волнение, какое бывало при жизни. Он выказывал его пару раз, когда все было взаправду хорошо, но когда я посягал это исправить: он на заброшки меня не пускал, не давал мне выпить чего лишнего — тогда тембр у него был все такой же мелодичный и высокий, недалеко от детского.

— Брось, это я так.. переутомился.

Повеяло холодом. Дарвин оказался рядом.

— Что случилось, Гамбол?

— Говорю, всё нормально. Я просто устал.

— Может домой пойдем?

— Да, ты прав.

Тихо, быстро, сам для себя. Я не болтал с Дарвином по пути. Мне совсем не хотелось. В мыслях заела страшная картинка мертвого тела брата, где он в собственной крови и осколках бледнеет от потери пульса. Мама не дала посмотреть на его тело: — что никогда не прощу — я только и видел окровавленные, слипшиеся волосы. Но тем не менее твердо уверен, что красивыми там и были лишь те хвостики.

Дом. Тепло. Уют. Мама стоит у плиты, варит макароны, и рядом же тушит мясо, запах которого доносится прямо до входной двери. Пахнет мясным соком ярко и аппетитно: давно я такого не замечал. Запах впервые за время вызвал хорошую реакцию. На диване сидит папа, как всегда пусто глядит в телевизор. После смерти Дарвина он стал менее разговорчивым, но всё равно старается не подавать виду. Вот сейчас так же, после хлопка дверью он повернулся на меня, растянул губы.

— Гамбол, ты пришел. Как в школе?

— Нормально, — отрезал я. Он меня подбешивает, признаться.

— Тогда иди переодевайся и беги на ужин. Мама почти закончила готовить.

— Ага.

Как забежал в комнату так и понял, что выходить наружу совсем не хочется. Родителей я видеть не рад. Только тоску нагоняют. А быть может правда поесть? Еда выглядела хорошо. Если уж и соглашусь, то в одиночку. Пережду, пока все лягут спать.

— Гамбол, о чем задумался?

Дарвин пропал из моего виду, но это точно был его голос. Я осмотрел комнату по сторонам. Пусто до пыли. Сердце забилось в предчувствии скверного, но догадался я поднять голову: Дарвин сидел на втором ярусе кровати. Отлегло.

— М, что сказал?

— О чем задумался?

— Обо всяком.

— Вот как?

— Да.

Он промолчал, болтая ногами прямо над моей головой, побегал глазками туда-сюда.

— Конкретно скажи.

— Чего?

— Всякое — это очень непонятно, ты уточни.

— Не смогу.

— Почему?

— Потому что думал обо всем и всяком. Это максимально точно.

Ухватившись за край кровати, Дарвин согнулся по полам, глубоко нагнувшись. Мы встретились взглядами. Он ничего не понимал. Однако и стремления к познанию у него не проглядывалось. Пусто гипнотизируя, Дарвин улыбался, что-то высматривая в моей радужке.

— Ладно.

Вот здесь закончили. Есть я так и не пошел. Живот урчал, издавая жалобные и протяжные стоны кита, но было уж слишком невмоготу спускаться и терпеть компанию родных взрослых. Завтра поем. Может. Вместо того я лежал и глядел на перекладины второй кровати, что была поверх меня. Спать не тянуло. Я имел на уме дела куда поважнее. Всё размышлял: а как это призраку признаться, что я люблю его очень? Скрывать чувства я смысла не видел. Даже если Дарвин плод воображения ничего не измениться. Проще станет. Сам себе откроюсь, что в брате души не чаю. Тоже мне секрет. А если происходящее наяву, то ситуация краше. Он узнает все мои потаённые мысли и поймет как сильно я к нему привязан. Тогда моя душенька успокоиться.

— Дарвин, слушай...