Глава 14
Утро в доме начиналось неспешно. Тишина, которую нарушал лишь шелест океанского бриза за окнами, казалась почти священной. Солнечные лучи пробивались сквозь занавески, танцуя на белых простынях. Аляска лежала, свернувшись рядом со мной, её дыхание было ровным, спокойным — впервые за долгое время. Я не хотел будить её, хотя мысли рвались наружу, пульсировали внутри, требуя выхода.
Этот дом в закрытом секторе на окраине Сеула был когда-то убежищем. Здесь она жила с Майком, молчаливым и преданным, и Анжеликой — шумной, как целый ураган. Я снял его, когда угроза стала слишком реальной. После нападения с ножом на Аляску, я понял: я обязан защитить её от этого гнилого мира.
Я перевёл взгляд на неё. Она спала на спине, её светлые волосы разметались по подушке, губы приоткрыты. Моя девочка, такая хрупкая и в то же время сильная, наконец — рядом.
Я осторожно поднялся, чтобы не разбудить её, накинул футболку и вышел в гостиную. Там всё осталось почти нетронутым с тех времён: уютные диваны, мягкий свет, книги Анжелики, забытая кружка с гербом Лондона Майка. В этом доме остались воспоминания — тревожные, но живые. Здесь, среди этих стен, она выживала. А теперь мы вернулись, чтобы начать всё заново.
На кухне я поставил чайник, и в этот момент услышал её шаги. Она появилась в дверях — в моей футболке, с растрёпанными волосами и всё такой же неподдельной искренней улыбкой.
— Доброе утро, — прошептала она.
Я подошёл, обнял её за талию, прижал к себе.
— Доброе. Ты выспалась?
— С тобой — всегда. Хотя, если честно... — она прижалась лбом к моей груди, — я боюсь.
— Чего?
— Сегодня вечером... вечеринка. Люди. Вопросы. Воспоминания. И... я чувствую себя как будто снова иду на поле боя. Только на этот раз без щита.
Я обнял её крепче.
— У тебя есть я. Я твой щит, меч и броня. Всё вместе. Мы справимся.
Она рассмеялась тихо, нервно, но уже легче.
Мы сели завтракать — простые тосты, авокадо, кофе. Обычное утро, но с тяжестью в груди. Я понимал: эта вечеринка не просто празднование. Это — возвращение Аляски в наш мир, а может, и в саму жизнь.
— Ты жалеешь, что вернулась? — спросил я вдруг.
Она задумалась. Повернулась ко мне. В её глазах была честность.
— Я жалею, что ушла так, как ушла. Что оставила тебя с тенью вместо себя. Но вернуться... было единственно правильным. Я боялась, что ты изменился. Что стал чужим. А ты... ты стал лучше.
Я кивнул. Я действительно изменился. Стал жёстче, молчаливее, сдержаннее. После её исчезновения во мне осталась только одна цель — выжить и сохранить группу. Но внутри всё ломалось.
— Я хочу, чтобы ты знала, — сказал я, — сегодня мы не обязаны быть другими. Не обязаны быть идеальной парой, не обязаны улыбаться, если не хочется. Мы просто должны быть настоящими.
Она взяла мою ладонь.
— Настоящими, значит... ты позволишь мне сбежать, если я захочу?
— Только если возьмёшь меня с собой.
Мы улыбнулись. Это была наша правда. После стольких месяцев боли и разлуки — мы могли смеяться. Пусть даже среди руин.
Пока я приводил себя в порядок, Аляска бродила по комнатам. Она остановилась у окна, глядя в сторону моря.
— Здесь было тихо. Но и страшно. Я так скучала по тебе, по группе. По тому, что чувствовала, когда ты рядом. А потом это исчезло. Я исчезла.
— Ты не исчезла, Аляска. Ты просто заблудилась. Но я знал, что однажды ты вернёшься. И теперь весь мир пусть подождёт. Сегодня ты моя.
— А завтра?
— Завтра — тоже. И дальше.
В какой-то момент Аляска снова легла ко мне на грудь. Мы не говорили. Слушали, как за окном шепчет море. Она водила пальцем по моей груди, чертила невидимые знаки.
— Знаешь, — прошептала она, — я думала, что домик запомнится мне как тюрьма. Но теперь... он пахнет тобой. И свободой.
Я поцеловал её в лоб.
— Тогда пусть этот день станет началом чего-то нового. Вечеринка — это всего лишь праздник. А главное уже произошло: ты вернулась.
Она улыбнулась. Улыбка была не идеальной, немного грустной, но живой.
Мы провели утро в полусонной тишине, под музыку из колонки. Слушали любимые треки, перебрасывались воспоминаниями. Она снова стала мне ближе, чем когда-либо. Не как девушка, которую я люблю, а как часть меня самого.
Дом был наполнен мягким светом гирлянд, ароматами выпечки и приглушенной музыкой из колонки. Музыка разливалась по всему дому и улице. Всё было просто, по-домашнему — без официоза, без камер, только свои. Только те, кто действительно знал, что значит терять, ждать, надеяться... и наконец, снова быть вместе.
Мы с Аляской с утра готовились. Она настояла, чтобы всё делали сами. Мы пекли клубничный пирог, нарезали фрукты, протирали столы. В какой-то момент она села на столешницу, наблюдая, как я возился с авокадо.
— Думаешь, они правда рады меня видеть? — спросила тихо, склонив голову набок.
Я вытер руки о полотенце и подошёл ближе.
— Они не притворялись. Ты сама видела вчера в зале. Йенна чуть не подавился водой, Феликс едва не заплакал. Даже Минхо сказал "вот это да", а для него это почти истерика.
Она улыбнулась, но глаза всё ещё выдавали напряжение.
— Я просто... боюсь. Боюсь снова раствориться, снова исчезнуть. Вдруг я нарушаю их баланс?
— Ты часть этой истории. Ты была в нас, даже когда тебя не было рядом. Это не нарушить — это вернуть. Ты мама семи бродячих детей, помнишь?
Звонок в дверь.
Первым, как и всегда, пришёл Йенна — с коробкой капкейков и колонкой под мышкой. Он плюхнулся на диван и сразу же начал листать плейлист на телефоне, включив любимую балладу 2019 года, под которую мы когда-то делали кавер.
Следом приехали Минхо и Хан. Принесли газировку, снеки и какую-то безумную настольную игру, которую нашли в подсобке у компании. Они обняли Аляску крепко, без слов, без пафоса — просто с теплом, которое накопилось за эти полгода.
— Добро пожаловать домой, — буркнул Минхо, будто не придавая значения, но глаза у него мягко блестели.
Сынмин и Чанбин прибыли, следом за Минсонами, с тёплой пиццей.
— Мы привезли углеводы, — протянул Сынмин и вручил пиццу Аляске.
Последними — как всегда эффектно — появились Феликс, Хёнджин и Анжелика. Троица, в которой за последние месяцы я начал замечать нечто большее, чем просто крепкую дружбу. Их взгляды, прикосновения, то, как синхронно они двигались и смеялись... Всё это будто притягивало взгляды, хотя сами они старались оставаться незаметными.
Феликс первый подошёл к Аляске, обнял её крепко и долго. Хёнджин держался чуть позади, но, подойдя, протянул ей руку и сказал:
— Рад, что ты снова с нами. Серьёзно.
Анжелика просто кинулась на Аляску с таким визгом, что Хан выронил бутылку сидра. Смех заполнил гостиную.
Всё было... правильно. Как должно быть. И пока все устраивались — кто на подушках, кто на полу, кто с бокалом сидра у окна — я смотрел на неё. Аляска смеялась. Настоящее. Без остатка. Смеялась с Анжеликой, спорила с Йенной о вкусе пирога, слушала рассказы Хана о провальной тренировке. И я понял: она вернулась не просто в Корею. Она вернулась в свою стаю, в свою бродячую семью. В наш маленький мир, который снова стал целым.
Вечер выдался тёплым и каким-то невесомым, как будто реальность, наконец, позволила мне дышать полной грудью. Мы с Аляской стояли на веранде дома, и сквозь открытые двери было слышно, как внутри смеются мои ребята. Мои — потому что они не просто участники группы. Они — моя семья. А теперь и она снова с нами. Снова со мной.
Я прижимаю Аляску к себе, укладывая подбородок на её макушку. В её волосах запах тот самый запах кокосово-ванильный, который она обожает. Её руки обвивают мою талию, и я чувствую, как ровно бьётся её сердце. Спокойно. Уверенно. В ритме, который я помнил всё это время наизусть.
В доме — свет, голоса, музыка. Я слышу, как смеётся Чанбин — его заразительный, громкий смех эхом отдаётся даже здесь. Он уже пятый раз рассказывает одну и ту же шутку, но от этого всем только веселее. Йенна подпевает тихо, почти шепотом — его голос, будто бархат, ложится поверх звуков вечеринки. Феликс и Хёнджин сидят, прижавшись, друг к другу на диване, и я замечаю, как Хёнджин поправляет Феликсу ворот рубашки — почти машинально, с такой нежностью, будто не может не прикасаться к нему.
Я знал о них давно. Видел эти взгляды, слишком долгие касания, то, как Феликс почти светится рядом с ним. Но теперь... теперь я начинаю замечать кое-что ещё. Как взгляд Феликса задерживается на Анжелике, как он улыбается чуть иначе, теплее, глубже. И как Анжелика краснеет, когда Хёнджин ей что-то говорит. Она пытается скрыть это за своим язвительным, дерзким тоном, но я её знаю. Знаю по глазам. Там — хаос и страх, и... что-то, что напоминает любовь.
Сынмин, конечно, не упускает случая подколоть Анжелику. Их словесные дуэли уже стали частью традиции, и я слышу, как он, криво ухмыляясь, говорит ей:
— Надеюсь, ты не снова кого-то приютила, как в прошлый раз? Или вы уже поделили с Майком обязанности по спасению беглых девушек?
Анжелика с притворным ужасом фыркает:
— Ты завидуешь, что я нравлюсь Феликсу больше, чем ты ему? Это нормально, Сынмин, не всем дано быть многогранным.
И все смеются. Анжелика имела в виду своего кота, которого она приютила, в отсутствие Аляски. Маленький черный комочек шерсти уже высор в сгусток энергии, разрушающий все на своем пути. Он чем-то был похож на хозяйку. Такой колючий снаружи, но мягкий внутри. Котенок не любил Сынмина. Видимо чувствовал энергию щеночка.
Минхо с Ханом обнимаются на полу — как всегда, тихо и уютно. Минхо, кажется, почти заснул, уткнувшись в плечо Хана, а тот что-то шепчет ему на ухо, периодически поглядывая на нас с Аляской, как будто проверяет: всё ли хорошо.
Аляска поднимает голову и смотрит мне в глаза. Там — нежность, без остатка, и я будто снова падаю в неё, в эту тишину, что только между нами. Она улыбается:
— Смотри, все счастливы.
— Потому что ты здесь, — отвечаю я, и это не просто слова. Без неё что-то всегда было не так, словно одна нота в гармонии нашей группы всё время звучала фальшиво.
Мы заходим внутрь.
Я чувствую, как меня хлопает по плечу Чанбин:
— Эй, отец семейства, расслабься уже, ты слишком серьёзен для этой тусовки!
— Кто-то должен следить за вами, пока вы не натворили глупостей, — усмехаюсь я.
Йенна подаёт мне чашку с лимонадом:
— Ты выглядишь счастливым, хён.
Я смотрю на него, и в горле встаёт ком. Да, я счастлив. И напуган до чертиков. Потому что теперь, когда Аляска здесь, я боюсь снова её потерять.
— Спасибо, Йенна, — говорю я, принимая чашку. — Ты не представляешь, насколько.
В этот момент Аляска смеётся — искренне, звонко, так, как смеялась когда-то в Питере, в тот вечер в номере отеля. И у меня перехватывает дыхание.
Хёнджин встаёт и идёт к колонке, включая тихую инструментальную музыку. Анжелика вальяжно ложится на диван, закидывая ноги Феликсу на колени. Он не возражает — наоборот, улыбается, и нежно гладит её икру. Я подмечаю, как напряжённо хмурится Хёнджин, хотя пытается скрыть это за насмешливой ухмылкой. И я знаю, что мне придётся с ними поговорить. Когда-нибудь. Пока — не время. Пока — праздник.
Я подхожу к Аляске, беру её за руку и притягиваю к себе.
— Потанцуем?
Она улыбается:
— Ты безнадёжный романтик, Кочерыжка.
— Только когда рядом ты.
Мы танцуем, окружённые друзьями, светом, любовью, тем, чего я так долго ждал. А внутри — тревога. Лёгкая, но настоящая. За неё. За нас. За то, что снова слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но сейчас я не позволю этому испортить вечер.
Я обнимаю её крепче, и она шепчет:
— Я никуда не уйду. Обещаю.
И, может быть, впервые за долгое время, я верю.
Вечер закончился так, как заканчиваются только самые тёплые главы в жизни — мягко, светло и с ощущением, будто ты оказался в нужном месте в нужное время. Где-то за полночь музыка стихла, смех начал звучать тише, разговоры стали шепотными, будто никто не хотел нарушить эту хрупкую, волшебную атмосферу. Дом наполнился сонной теплотой — такой, как бывает в детстве, когда остаёшься ночевать у друзей, и никто не хочет спать, но усталость всё равно берёт верх.
Минхо, как всегда, первый поднялся. Он бережно подтолкнул Хана за плечо, и они молча ушли на улицу, держась за руки. Минхо провёл мимо меня взглядом — коротким, спокойным, как одобрение без слов. Я кивнул ему в ответ.
Йенна уже задремал прямо в кресле, свесив ноги через подлокотник. Сынмин сидел рядом, наполовину повернувшись к нему, с телефоном в руках, но я видел, как он украдкой поглядывает на младшего, как будто не может отвести взгляд. А потом Сынмин положил свой телефон на стол и снял с себя худи, накрыв Йенну, чтобы тот не замёрз. Вот такой у нас "токсичный" Сынмин — снаружи едкий, внутри добрый до боли.
Феликс и Хёнджин уселись на полу у окна, спиной к стене. Между ними — Анжелика, обнятая с обеих сторон. Лица их были почти скрыты в полумраке, но я видел — руки Феликса на колене Анжелики, а пальцы Хёнджина зарываются в её волосы. Трое — будто одно целое. Пока никто не говорил, всё было по-настоящему. Нежность — в каждом прикосновении, в каждом взгляде, в каждом вдохе. Я отвёл глаза, чтобы не нарушить их хрупкое равновесие. Но внутри понял: между ними что-то изменилось. Навсегда.
Майк дремал на кухне, сидя на табурете, как настоящий телохранитель, не покинувший пост до самого конца.
Аляска прижалась ко мне, её ладонь легла на мою грудь, прямо туда, где всё это время билось сердце, не веря, что она рядом. Мы стояли у лестницы, и она подняла голову, глядя мне в глаза:
— Спасибо тебе за этот вечер.
Я погладил её по щеке.
— Это ещё не конец, — сказал я тихо. — Это только начало.
Мы поднялись наверх, в комнату, которую я приготовил для нас заранее. В её комнату. Аляска сняла свои серёжки и положила их на прикроватную тумбу. Её движения были медленными, почти домашними. Я стоял, наблюдая, как она завязывает волосы в хвост, как ложится на кровать и вытягивает ко мне руку.
— Ложись рядом, — прошептала она.
Я лёг. Она укрылась одеялом, прижалась ко мне, её ладонь на моей щеке.
— Мне страшно, — призналась она. — Всё слишком хорошо. Слишком спокойно. Как будто завтра снова что-то заберёт это у нас.
Я вздохнул, обнял её крепко, всем телом.
— Тогда мы просто не дадим завтрашнему дню этого сделать. Ни завтра, ни послезавтра.
Она прижалась ко мне сильнее, и я почувствовал, как её дыхание стало ровнее.
Дом погрузился в тишину. Лишь снаружи слышался лёгкий шелест деревьев и стрёкот ночных цикад. Мы лежали в темноте, среди спящих друзей, среди людей, которым можно доверять. Среди тех, кто знает, как больно — и как важно — любить.
Так закончился наш вечер: без громких финалов, без фейерверков. Только дыхание, тишина и руки, которые больше не отпускают.
Тишина спальни казалась почти священной. За тонкой занавеской играли тени садовых огней, и редкие всполохи света скользили по её коже, будто подчёркивали каждую линию, — безмолвное признание того, что она — здесь, реальна, вернулась ко мне окончательно.
Аляска лежала, слегка приподнявшись на локте, и смотрела на меня так, будто перечитывала любимую книгу после долгих лет разлуки. Я провёл пальцами по золотистым прядям, откидывая их за ухо, и остановился на маленьком шраме у линии чёлки — раньше он пугал меня напоминанием о том, как легко мог её потерять. Теперь это был знак выстоявшей битвы.
Она взяла мою руку, поднесла к губам и задержала там своим тёплым дыханием.
— Всё по-настоящему? — шёпотом спросила она.
— По-настоящему, — ответил я и почувствовал, как эти слова отзываются ровным гулом в груди.
Сквозь приоткрытое окно проникал солёный запах ночного ветра. Где-то внизу поскрипывало дерево террасы, будто мир специально создал мягкий аккомпанемент для нашего дыхания. Я коснулся её ключицы, ощутил под пальцами спокойный ритм пульса — та самая музыка, что вела меня последние месяцы, даже когда мы были порознь.
Она потянулась ко мне навстречу. Наши губы встретились в медленном, осторожном поцелуе — не как вспышка, а как обещание, произнесённое шёпотом. Её пальцы легли мне на шею, скользнули вдоль линии плеч. Сердце билось так громко, что казалось — слышит весь дом, но за стеной уже спал мир, и мы существовали в отдельном измерении, где прошлое растворялось.
Я провёл ладонью по её спине, и она тихо выдохнула моё имя, словно освобождая из груди то, что так долго держала взаперти. В этом мягком полумраке мы говорили языком прикосновений: каждое движение было просьбой — «останься», каждым вздохом — ответом — «я здесь». Никаких разрозненных мыслей — только ощущение, что между нами больше нет недосказанности.
Ткань её футболки мягко скользнула с плеч; я провёл пальцами по оголённой коже — не спеша, будто рисовал новый маршрут, по которому отныне буду возвращаться всегда. Она слегка выгнулась, ладонями прижалась к моим лопаткам, и в их горячей тяжести я ощутил, сколько силы на самом деле скрыто в её тонких руках.
Мы тонули во взаимности, где каждое движение становилось откликом на незримый зов другого. Я чувствовал, как дрожит её живот, когда мои губы касались ямочки под ребрами; слышал, как срывается дыхание, когда мои ладони находили изгиб талии. В этом танце не было спешки — только доверие, только желание прожить каждый миг до конца, наполнив его тем, что всегда было важнее слов.
— Я боялась забыть, как это — чувствовать себя живой, — прошептала она, когда я обнял её крепче.
— А я боялся забыть, как это — жить, если ты не вернёшься, — ответил я, дотронувшись лбом до её лба.
И тогда ночь впустила нас дальше. Простыни зашуршали от наших непоследовательных движений; где-то глухо стукнула кроватная спинка — и тут же стихла, уступив место почти полной тишине. Лишь наши голоса — тихие, прерывающиеся, иногда наполненные смехом, иногда отчаянно серьёзные — заполняли комнату. Границы между телами стирались, и вместо двух разбитых людей оставалось единое, тёплое «мы».
Когда буря, наконец, перешла в тихие, медленные волны, мы лежали лицом к лицу. Я гладил пушистые пряди у её виска, она вела пальцем по моему запястью, будто читала скрытый текст. За окном запела первая птица — наступал рассвет.
— Если завтра снова станет страшно, — сказала она, — напомни мне об этой ночи.
— Я напомню, — пообещал я. — Снова и снова. Пока небо не кончится.
Она улыбнулась — устало и счастливо одновременно. В её глазах я увидел отражение нового дня, который уже ничего у нас не отнимет.
Мы прижались лбами. И в тот миг, когда первые лучи утреннего света коснулись края постели, я понял: наши раны ещё могут побаливать, но шрамы уже светятся — как доказательство того, что мы выжили. Вместе.