Не пытайся ее найти

Я выхожу на остановке «Белая дача». Вокруг меня Центральная, Южная, Западная да и любая Азия. Если бы Давид и Беата все-таки были мне родными родителями, я бы сливалась с этой уличной толпой, но нет. Как бы я ни старалась мимикрировать, я всё равно та самая девочка с коробки кукурузных хлопьев с большими серыми испуганными глазами.

Беата – очень эффектная туркменка. Её, конечно, не путают с моей сестрой, нос не тот, рост не тот, лоб не тот, но всё же за старшекурсницу она может сойти. И это в 40 с лишним лет! В детстве она научилась дисциплине за плетением кетени, а теперь с таким же упорством следит за собой и за нами. Все родительницы моих одноклассников смотрели на неё как на соперницу, в каком спорте – непонятно. Это от них дети черпали всё новые и новые эпитеты о моей семье: нацмены, чурки и ещё множество вариаций со словом «черный» и «узкий». «Они, наверное, купили тебя на черном рынке». Им всем было невдомек: сколько слова ни трать, мы не поменяемся местами. Я не стану кассиршей в «Улыбке радуги» с мужем-уголовником, а они не получат ученую степень в Кельне. Так и произошло. Половина моих одноклассниц уже живет на пособие по уходу за ребенком, а некоторые парни успели получить условно-досрочное. Эта СОШ была проклятой. Но из всех её выпускников мне жаль только одного – Антона.

Добравшись до пункта назначения, я ощущаю себя не на вещевом рынке, а в Вавилонской башне и Кносском лабиринте одновременно. В ушах мешаются языки, а в глазах расплывается от бесконечного количества рядов и линий. Здесь можно потеряться. Наверное, на это и расчет: не дать тебе нить Ариадны, пока в кармане звенят монеты.

Как бы тщательно я не рассматривала 3-Д макет на сайте, в жизни всё оказалось гораздо запутанней. Постоянный гвалт сбивает с толку, а от пестрящих вокруг картинок кружится голова. Вот к чему приводит родительская гиперопека. Меня никогда не пускали гулять одну, и теперь любой выход в незнакомую местность – целое испытание для моей психики.

Сайт комплекса выглядел современно, но на деле всё вокруг тут по-прежнему застряло в 90-х. Блестящие голубые костюмы, разноцветные лосины, «польские блузки» и «турецкий трикотаж». Вещи примеряют по-прежнему на картонке. Я думала, это уже стало мифом, подобным Минотавру, но, увы, некоторые легенды умирать не собираются.

Мои испуганные глаза привлекают окружающих меня хищников. Глаза выдают во мне лоха. Когда через тебя за день проходят тысячи людей, ты начинаешь бессознательно считывать, с кого можно содрать побольше, а кто уже ученый, на таких ни уловки, ни уговоры не действуют. Я стараюсь не глядеть по сторонам, и даже если вдруг меня окликают: «Деушка, не стесняйтесь, кое-что есть для тебя», – я игнорирую. Не время и не место для любезностей. Единственное, что важно – «Линия 28 Павильон 13», записанные у меня на чеке. Яна  Мещерякова не знает, жива ли бабка, но помнит эти цифры. Я тоже пытаюсь их не забыть.

Нахожу нужную мне точку и наблюдаю за объектом со стороны, прячась за ёлкой из цветных ремней «Off-White». Научившись на прошлых ошибках, я решила продумать тактику более тщательно. Если я буду так разбазаривать студенческие деньги, они в скором времени могут закончиться. Прежде, чем штурмовать крепость, нужно набраться энергии и ещё раз все продумать. В какой-то тайской закусочной я беру, как ни странно, чебурек. «Кола-фанта, будешь?», – обращается ко мне вьетнамец. Я мотаю головой и сажусь за столик. Видела бы меня Беата, последнее время она помешалась на правильном питании. Наверное, хочет, чтобы мы с Давидом жили вечно. Не дай бог, конечно.

Легенда гласит, что я троюродная сестра Яны. Об этом я говорю не сразу, а только когда примеряю пару кепок в павильоне под номером 13. Там были и «Томми Хилфигер» и «Палм Спрингс», даже та, которую я видела на болтливом дедушке в метро – с надписью «Чикаго».

Моя предполагаемая бабушка не такой живчик, как её более молодые конкуренты из соседних отделов, но она также носит спортивный костюм. Усталый взгляд, осунувшееся лицо, но тучное тело. На вид ей лет 60, наверное, не так давно вышла на пенсию, но руки у неё ловкие, длинной палкой она орудует профессионально.

– Вот, дочка, примерь, – она протягивает мне чисто белую кепку без каких-либо обозначений. – Это классика, и в пир, и в мир.

Я думаю остановить свой выбор на ней и наконец начать разговор о том, ради чего я сюда пришла.

– Мне к вам Яна посоветовала сходить.

– Да не уж то наша Янка? Я думала, она про нас забыла совсем, – её взгляд скользит по мне с подозрительностью. – И как она поживает?

– Да всё по-старому, – я перевожу тему на себя, чтобы на чем-нибудь не проколоться. – Я тут в Москву переехала. Вот и выяснила, что у меня здесь есть родные люди. Ну, точнее как, вы про меня, наверное, не слышали. Мы с ней троюродные.

Если Яна не в курсе, жива ли эта женщина, вряд ли они будут созваниваться и обсуждать мой визит. Мне остаётся только надеяться, что между ними нет многолетней кровавой вражды, как между Монтекки и Капулетти.

– Сразу бы сказала.

По её интонации непонятно, дала бы она мне в этом случае скидку или тут же выгнала. 

– Барсетку у Любы покупала? 27Г которая. Меня бы позвала, я бы поторговалась за тебя. Нашим родненьким надо уступать, – женщина тут же засуетилась.

Она показывает на мою сумку «Guess», которую она видимо приняла за подделку с китайского рынка. Не буду её разубеждать.

– Не, это мне подарили. У вас время есть? Поговорить хотела о том, о сем. А то у меня здесь нет никого, поболтать не с кем.

В отдел заходят какие-то девчонки-школьницы и глазеют на якобы брендовые аксессуары – мои соперницы за внимание моей бабушки. В классе, наверное, будут рассказывать, что им отцы из-за границы привезли.

Женщина отворачивается, я до сих пор не знаю её имени, Яна как-то забыла упомянуть его. Я думаю, что она меня решила проигнорировать, и почти впадаю в отчаяние.

– Коль, слышал? Родственница наша. Мы пойдем лясы поточим девочками, а ты тут пока вместо меня побудь, – она обращается к мужчине, сидящему за столом, которого я замечаю только сейчас.

Всё это время Коля пристально за нами наблюдал из-за стойки с очками. На просьбу он фыркает и вражески на меня посматривает. Ему то ли нет дела, кто я такая, то ли он мастерски маскируют свое любопытство.

– Мы тут совсем рядышком живем. На Новокосино, – неожиданно она приглашает меня домой.

Я снова проделываю долгий путь до выхода между рядами, на этот раз у меня есть проводник, знающий эту местность. С ней ко мне никто не пристает и не навязывает турецкие костюмы. Во время поездки на бесплатном автобусе она задаёт дежурные вопросы обо мне. Как учишься? На пятерки? Мальчиков много на курсе?

А выйдя возле метро, мы направляемся в магазин, где она решает взять арбуз к чаю, нести который приходится мне. Я всё так же не знаю, есть ли у этой безымянной женщины дочь, и бабушка ли она мне, вообще. Волосы у неё крашены хной, за этим огненно-рыжим нельзя разглядеть, какой цвет был когда-то натуральным. Был ли он русым?

Я ощущаю, что как-то давно я не качала бицепсы. Ноша кажется тяжеловатой. Как так вышло, что в свои заслуженные каникулы я таскаю арбузы на Новокосино?

Минут 10 – и мы в нашей конечной точке. Хоть дом и не очень старый, может, девяностого года постройки, запах в квартире был затхлый. Такой обычно бывает в дореволюционных домах. Несмотря на сладковатый аромат, в квартире чисто, но тесно. Шаг вправо – туалет с веревочкой вместо слива, шаг влево – гостиная с огромным круглыми столом и искусственными цветами в качестве украшения. Она постоянно извиняется за беспорядок и предлагает мне то конфеты, то вчерашние котлеты. А меня уже начинает мутить не то от предвкушения, не то от обеденного чебурека.

Мы пьем «Принцессу Нури» и едим безвкусный арбуз, как вдруг я предлагаю полистать альбом: «Интересно на Яну молодую посмотреть». Конечно, я вру.

Уже раз альбомы открывали передо мной чьи-то тайны, может повезти и на этот раз.

– Вот наш старый дом в Кашине. Усадьба! – она вздергивает палец вверх. – Хорошее было место. А сейчас хозяева его испортили. Зашили всё профлистом.

На фотографии белый каменный одноэтажный дом с рельефными деталями на фасаде. По его плачевному состоянию можно предположить, что жили в нем ещё при Александре II.

– Вы давно переехали оттуда?

– Лет так 20 назад, – говорит она с грустью в голосе. – Витькина свадьба. Справляли в «Акварели». Народу было тьма, в денег ни шиша ни у Янки твоей, ни у Вити. Всё с Колей оплачивали. Если б мы знали, чем это всё обернется, конечно.

– Ваш муж?

– Второй муж, первый спился.

Она быстро пролистывает чьи-то детские фотографии, тут я понимаю, что пришло время спрашивать.

– Яна говорила, что у вас дочь ещё есть.

– Так и сказала? Есть? – голос женщины задрожал.

– Да, – я уже начинаю думать, что мой план дает сбой.

– Есть, Есть! Если бы это было так, дочка. Ох, если бы, – её лицо стало краснеть от подступающих слез.

– Простите, я не хотела, – говорю я с комом в горле.

– Ничего, пора бы уже свыкнуться. Да никак. Двадцать лет прошло уж. Как её нет, моей Лидочки.

Женщина достаёт из альбома фотографию молодой девушки, можно сказать девочки, в школьной форме. Я понимаю, что это она. Она – это я.

– Последняя её фотография. Выпускной из девятого. Больше у меня нет, она как уехала в Москву так совсем перестала фотографироваться. Что её всё тянуло сюда, в помойку эту. А как я смогла отпустить доченьку, Лидочку мою. Бог мне этого никогда не простит, – она вытирает слезу рукой и протягивает мне фотографию. 

– Простите, я не хотела, мне очень жаль, – повторяю я, как попугай. – А что с ней случилось? – совершенно бестактно интересуюсь я у человека, дрожащего от рыданий.

– Сгорела, выгорела вся, – её глубокое страдания сменяется гневом.

– Она болела?

Боязнь «непонятных генов» вот-вот может оправдаться. Туберкулез? Онкология? Я уже готовилась к самому страшному.

– Нет, нет, не болела. Буквально сгорела. В автокатастрофе. Даже хоронить нечего было, – после этих слов женщина встает и идет в соседнюю комнату капать корвалол.

Я держу в руке фотографию Лиды и достаю телефон, чтобы быстро сделать снимок. Если бы я не красилась в черный, если бы я не носила цветные линзы, эта женщина меня бы узнала. Она бы узнала её во мне. Каждый признак в ней – рецессивный. Светлые глаза, русые волосы. У нас похожий овал лица – вытянутый. И нос мне достался от неё, тонкий и чуть вздернутый. Полный контраст длинному с горбинкой, как у Давида. Её улыбка наиграна. Что же ты скрывала? Скрывала, когда была жива и могла что-то изменить в своей жизни.

Мне не верится, что моя мать младше меня, она никогда не праздновала своё девятнадцатилетие. Моя мать умерла, когда ещё сама была ребенком. Разве это справедливо? Разве это...

Моя безымянная бабушка возвращается успокоившейся и с горячим чайником. От неё несёт корвалолом. А мне трясет. Трясет от того, что я никогда не заговорю со своей биологической матерью, не покажу ей свои оценки в университете, не познакомлю с Матвеем. Как бы ни была сказочна моя жизнь с Беатой, иногда я грезила о несбыточном, просто фантазировала, что я увижу свою родную маму. Мне просто хотелось знать, что отвечать врачам про наследственные заболевания, узнать, похожи ли мы, почему она меня бросила и бросала ли. Но моя мать мертва, и я всего этого никогда не узнаю.

– Давно я ни с кем о ней не говорила. Столько лет утекло. А в голове голосок её. Последний звоночек. Май тогда был, Витьку первый раз должны были посадить, голова кругом была, даже не спросила, как у неё дела, как с денюжками. Ох, дура, всё думала о Витьке, взрослом мужике, за него душа болела. А про Лидочку совсем забыла. Нельзя своих детей забывать, вот что может случиться. Жаль, поняла я это только через 20 лет. Я тогда ездила в медучилище, когда она мне звонить перестала. Я всё ждала-ждала, сидела у телефона круглыми сутками, да не звонила она всё. Приехала в медучилище, а там её уж след простыл. Не видел никто. Из общежития выгнали, а она не сказала. Пожалела меня, не хотела расстраивать. И домой не поехала. Упрямая, всегда на своем. Всегда доказать кому-то что-то хотела, вот и додоказывалась. Я из милиции не вылезала. Ребенок малолетний, 17 только-только исполнилось. Они должны были её найти. Да толку от них нет. Штаны просиживают по кабинетам, а как ребенка найти – нет. На телевидение звонила ясновидящей в «Знаки судьбы» на «ТДК». Раиса сказал, что видит Лидочку в лесу, держат её там взаперти в бендежке. А когда мы встретились с ней, показала ей фотографию, Раиса сказала, что мы опоздали, нет её уж в мире живых, не получится найти, энергии нет. А я сердцем чуяла, что неправда это. Отправила на «РТР» фотографию её и по новостям стали крутить. Тут засуетились следователи, а то всё говорили: «Сбежала с женихом, сбежала с женихом». Жениха-то у неё никакого не было, да и бежать ей зачем? Она всю жизнь учиться хотела, медсестрой стать, помогать всем. Её как из общежития выселили за неуплату, так от неё и след простыл. Скандал там закатила я нешуточный, несовершеннолетнюю на улицу отправили. Да как им в голову-то такое пришло. Сволочи, копейки свои недополучили. Искать ребенка в Москве, как иголку в стоге сена. Нигде не видел никто и не слышал. А потом звонят мне: нашли! Я каждый день богу молилась, думала, услышали мои молитвы. Да посмеялись надо мной только. Мне её даже не показали, там пепел только остался, говорят, да кольцо. Я ей его на шестнадцатилетние дарила, золотое. Всё остальное сгорело. Они мне и записи с камер показывали, и машину сгоревшую, только не верила я всё, что это может быть правдой. Не верила, что жизнь так пошутила надо мной. Сын уже в тюрьму сел, не смогли мы его оправдать, а я дом в Кашине продала, переехала в Москву Лидочку искать. Да нашла одно пепелище. А вещи её так и ждут, я всё в коробку собрала, когда уезжала. Думала, пригодится, да только 20 лет прошло, а я всё не выкидываю, жду, когда сгодятся. Не верю до сей поры, что её нет больше, не верю...

Глаза женщины, полные боли, уставились на стену напротив. Там висит репродукции «Возвращения блудного сына» Рембрандта. Она сильно контрастирует с бежевыми обоями в цветочек и кружевными салфетками на столе. К чаю никто из нас так и не притронулся, я старалась запомнить каждое слово, но в голове всё кружилось. Будто я смотрю сон под температурой 39.9.

Знали ли об этом Давид и Беата? Почему они мучали меня молчанием всю жизнь? Чтобы сберечь меня от подробностей смерти моей матери? Если так, то сейчас я в какой-то степени себя чувствую гораздо легче нежели все эти годы, когда на меня давил груз неизвестности. Пустота может быть очень тяжелой вопреки законам физики.

Я трогаю холодную фарфоровую кружку с темным налетом. Где во всей этой истории я? Эта женщина любила Лиду, но не знала о ней ничего. Даже о её беременности. Или, может, это очередная тайна.

– А можно посмотреть её вещи? – спрашиваю я.

Женщина пожимает плечами. Я выдыхаю, если бы она спросила, зачем мне это нужно, я бы не нашло, что ответить. Мы заходим в маленький чулан, она дергает за цепочку, и включается свет. Пыльные любовные романы, тряпки, галоши, а среди них – коробка. На неё мне и показала безымянная женщина.

– Ничего не трогала с тех пор, но ты можешь себе что-то присмотреть.

Я киваю. Но нужен мне не хлам, мне нужно что-то такое, что я могла бы отнести на экспертизу родства. Стопка журналов «Yes!», мужские на вид футболки, голубое платье, в котором она фотографировалась на выпускном, какие-то жвачки, у которых срок годности закончился в 2004, кассеты «Земфиры» с её первыми альбомами. Никаких записей и дневников, даже если они и были, их наверняка забрали следователи. Я касаюсь этих вещей, а внутри что-то рвётся – их владелицы больше нет. Наконец в глубине я нахожу массажную расческу с застрявшими в ней русыми волосами. Именно то, что я искала. Я решаю не рассказывать своей предположительной бабушке, что именно я взяла. Боюсь, что она может не понять, почему меня так привлек именно этот предмет.

– Уходишь уже? – спрашивает меня женщина. – Жалко, жалко, заходи почаще. А то Янка, как мы продали дом, совсем меня невзлюбила, думала, он ей достанется после нас. Да квартиру-то эту я завещала Коле. Ей нечего моей смерти ждать, пока Витька в тюрьме, она в своей шиномонтажке со всеми успела полежать. Но ты не в Янкину породу пошла, хорошая девочка, зовут-то тебя как?

– Тина.

– Отец грузин что ли?

– Ага, именно. Не все сразу догадываются.

– Да ты похожа чем-то, темненькая. А я Галина, рада была с тобой повидаться.

Я уже подхожу к двери, как вдруг решаю спросить напоследок:

– А у Лиды точно не было детей?

– В 17-то лет? Дети? Не то время уж, чтобы детей в таком возрасте заводить.

Я улыбаюсь, а когда дверь захлопывается, я вновь спрашиваю себя: что мне теперь с этим делать?