Нас связал грех

«Безмолвными поцелуями на моей шее

Ты прошёл сквозь завесу,

Спалив мою последнюю защиту».

Aleah — Vapour

Это был полный крах!

Месяцы праведной жизни, образцового поведения — всё полетело к дьяволу под хвост.

Анна сжалась в комок и накрылась одеялом с головой. Стало жарко, душно и темно, словно она прямо сейчас угодила в преисподнюю за свои грехи. И было за что.

— Господи, пожалуйста, помоги, — шёпотом взмолилась монахиня, сжимая в мокрых от пота пальцах свой нательный крестик. Словно маленький кусочек металла мог защитить её от неё самой.

Анна стиснула ноги и заворочалась — бесполезно. От этого греховного огня, охватившего её тело и разум, скрыться было невозможно.

А всё, как всегда, началось с её глупых вопросов...

***

Дни в монастыре не отличались особым разнообразием. Жаркое лето Альберты сменилось дождливой мрачной осенью, а затем и холодной снежной зимой. Все эти месяцы Анна с неожиданным для неё самой упорством пыталась превратить себя в идеальную монахиню. Количество нарушаемых правил снизилось до минимума, разве что иногда девушка могла проспать утреннюю службу или не удержаться от очередного вопроса несчастной сестре Эдит.

Если быть совсем уж честной, мотивировал её отец Франциск. Анна тянулась к нему за одобрением, как котёнок к ласковой руке, его похвала, его ободряющая улыбка были для монахини лучшей наградой за свои труды. Иногда она задумывалась... а Иисус там, на небесах, не ревнует? То есть... не то, чтобы Анна ему изменяла, нет-нет, что вы! Отец Франциск — священник, и думать о нём в романтическом ключе было непозволительно. Но всё же..., а было ли правильным уделять ему в мыслях больше внимания, чем Господу?

И уж совсем странно Анна чувствовала себя, когда узнала, что сестра Эдит слегла с воспалением лёгких в начале февраля, а вести занятия вместо неё теперь будет отец Франциск. И бедную монахиню жалко, и радостно, что теперь со священником можно будет подискутировать на спорные темы. И как бы Анна не мучилась чувством вины за свои противоречивые чувства, первое занятие оказалось настоящим праздником. Даже лучше, чем она ожидала.

— Отец Франциск, — Анна поднялась, со скрипом отодвинув стул. Она сразу решилась задать один вопрос, который мучил её уже давно, но за который было впору отлучить её от церкви. — А правда, что... я просто наткнулась на интересный момент в Евангелии от Матфея... правда, что предком Иисуса была блудница Раав из Иерихона?

— Анна! — возмущённо шикнули монахини, с осуждением косясь на девушку.

Будучи ещё школьницей, Анна иногда размышляла над противоречивой фигурой Раав, причисленной к героям веры.

Когда после смерти Моисея его войско возглавил довольно жестокий, по меркам девушки, полководец Иисус Навин, он продолжил отвоёвывать земли, обещанные Богом Аврааму. Подойдя к хорошо укреплённому Иерихону, Навин послал туда двух своих шпионов. Раав укрыла их у себя, за что армия Навина пощадила её и её семью. А вот всех остальных в городе вырезали. После этого Раав, по версии Матфея, вышла замуж за Салмона, став таким образом прародительницей царя Давида и самого Иисуса Христа. Одна только загвоздка — девушка была блудницей.

Вопреки возмущению в аудитории, Франциск на вопрос Анны отвечал спокойно и уверенно.

— Действительно, есть вероятность того, что в Марии была кровь Раав. Только неясно, что тебя смущает?

— Меня?.. — Анна даже как-то растерялась. Она-то думала, что священник начнёт всё это отрицать, «не позорь Христа», и тому подобное. — Не смущает, просто... ну, вот, например, Иуда, когда подумал, что его невестка Фамарь занялась блудом, приговорил её к смерти. А тут выходит, что... что блудница могла быть предком Иисуса. Ещё и причислена к героям веры.

При этом остальные монахини снова неодобрительно шикнули на Анну.

— Ты, конечно, говоришь о предке царя Давида, — Франциск чуть склонил голову, захлопывая книгу, которую держал в руках, и откладывая её в сторону, — который вместе с другими братьями так завидовал брату своему Иосифу, что продал его в рабство. И который нарушил обещание, данное Фамарь. Уже одно это хорошо показывает, как его мнение о людях могло расходиться с их настоящей сутью, которую видел Бог.

Анна удивлённо моргнула, а потом даже улыбнулась.

— Вы... вы всё так точно говорите. Не задумывалась об этом. Хм... Хотя... с другой стороны... Допустим, Бог видит в людях настоящую суть, как вы и говорите. Неужели он посчитал, что абсолютно все жители тех городов, которые жестоко уничтожил Иисус Навин, недостойны жизни? Разве это не слишком?.. Даже детей и женщин убили. Я знаю из истории, что завоеватели обычно брали в рабство побеждённые народы, облагали данью. Но Иисус Навин был таким жестоким! И Бог ведь ему помогал!

Со вздохом священник покачал головой:

— Господь не сразу дал своему избранному народу землю обетованную. Ты не думала, почему он заставлял их ждать, пока всё это время Ханаанская земля принадлежала местным племенам? А ведь это целых четыреста лет ожидания в рабстве у египтян.

— Я... я не знаю, — растерянно пробормотала Анна, пытаясь вспомнить отрывки из Ветхого Завета. Покраснев, девушка потупила взгляд, устыдившись своей забывчивости. — Помню только, что Бог обещал Аврааму, что даст Ханаанскую землю его потомкам, которых будет так много, как песка земного...

Франциск присел на край учительского стола, обвел строгим взглядом всех ехидно заулыбавшихся монахинь и вновь обратился к Анне:

— Всё это время Господь ждал от жителей Ханаана покаяния, давал шансы им снова и снова. Но они не менялись. Приносили в жертвы своим идолам даже первенцев, превратили проституцию в ритуал в их «священных рощах»... и, в конце концов, даже те шансы, что давал Господь при всем его терпении, кончились. Но история Раав показывает нам, что праведные сердцем всё же не были забыты Господом.

— Но ведь только Раав с её семьёй и пощадили, — как-то удручённо ответила Анна. — И еще тот народ, который добровольно пришёл к сынам Израиля — они вообще к ним в рабство угодили. А остальные? Разве дети в городах получили выбор раскаяться? Они ведь... жили так, как их воспитывали родители.

— Анна... — отец Франциск вздохнул и замолчал на несколько секунд. — Давай взглянем чуть шире. Вы и я, мы видим события, описанные в Ветхом Завете, как люди. И если бы Господь был человеком, он наверное бы думал, как ты. Но он больше, чем любой человек. Он знает и может больше, чем любой из нас. Мог ли Господь знать, что родится на земле и пойдет на крест? Конечно. А что он, Иисус Христос, спустится в Ад и освободит заточенные там души? Несомненно. А значит все души погибших в ветхозаветные времена были спасены им, и Господь мог это предвидеть. Видел ли он души людские насквозь? Видел и видит. Мог ли узреть в каждом язычнике, от младенца до старца, семена многовекового зла, укоренившегося в них, что, прорастая, погубило бы и их самих, и все человечество? Зол ли врач, отрезающий солдату ногу, пораженную гангреной?.. — священник сделал паузу, пристально оглядывая аудиторию. — Мы знаем, что всё, сделанное Господом позволило нам жить сейчас, в благости и изобилии, в мире, где добро в людях уже куда сильней, чем прежде, — он почему-то горько усмехнулся, отведя взгляд.

Анна задумчиво нахмурилась, размышляя над его словами.

— По-вашему, смерть этих детей спасла их невинные души от греха?

— Ветхозаветные времена были совсем иными, чем сейчас. И люди тоже. И их законы. Поклонение идолам, чёрная магия, жертвоприношения, все то, что сейчас прячется по тёмным уголкам нашего мира, тогда царствовало на земле. Сколько времени человечество росло и вставало на ноги, и сколько миллионов людей загубили свои бессмертные души, не справившись с соблазном в те тяжелые времена?

Монахиня вздохнула.

— Ну... Может быть, вы и правы... Я только вот не понимаю, почему мы, христиане, всё еще не отказались от этого жесткого Ветхого Завета.

Колетт цокнула языком и закатила глаза.

— Анна, снова ты завела свою шарманку! Святой отец, она вечно ноет из-за этого. И Ветхий Завет у неё жестокий, и заповеди неправильные...

— Анна, ты предлагаешь вычеркнуть наше прошлое, потому что о нём стыдно, больно и страшно вспоминать? — вкрадчиво уточнил Франциск. Что-то странное промелькнуло на его лице.

— Нет... — поспешно ответила девушка. — Не вычеркнуть, но... Изменить отношение. Начать заново, с чистого листа. Иисус ведь сказал, что пришёл не отменить заповеди, но исполнить. По-моему, это странно. Ну... То есть... О прошлом помнить важно. Не было бы ветхозаветной истории — не было бы Иисуса. Наверное, это история — то, что делает Христа и его жизнь такой, какой она нам известна. И всё же... Если времена уже другие, зачем хранить старые понятия?

— А разве мы их храним? Иисус принес человечеству благую весть, о которой не знали люди прошлого. Что Бог есть Любовь. И мир изменился, узнав это.

Анна упрямо покачала головой:

— Но не все это приняли. Иудеи до сих пор продолжают поклоняться своему жестокому Яхве. Тому самому, который насылал на них потоп, уничтожил Содом и Гоморру, разрушил Вавилонскую башню, помог Иисусу Навину перерезать жителей около тридцати городов. А обрезание? Бр-р-р...

— Анна, но почему ты спрашиваешь меня о том, как думают иудеи? — священник чуть улыбнулся.

Девушка спохватилась, покраснела и устремила взгляд на край своей парты.

— Ой... Простите, отец Франциск. Я... слишком много думаю о всяком таком и слишком часто задаю глупые вопросы.

— Что ж, — священник встал со своего места и снова принял степенный вид, — надеюсь, это обсуждение было полезно для всех. Девушки, если вы не согласны или у вас есть вопросы, задавайте, пожалуйста...

Анна опустилась на свой стул, смущённая и молчаливая. Остаток занятия она просидела тихо, размышляя над ответами Франциска и не особо вслушиваясь в то, о чём спрашивали другие. Она надеялась, что священник окажется сговорчивее, чем сестра Эдит. Однако тот превзошёл все её ожидания, подробно отвечая на каждый терзающий юную душу вопрос. Анна прикрыла глаза и уже в который раз мысленно поблагодарила Господа за то, что Он послал к ним в обитель такого умного и мудрого священника.

Когда колокольный звон возвестил об окончании урока и скорейшем обеде, а монахини начали покидать аудиторию, Анна задержалась и, подойдя к Франциску, тихо сказала:

— Простите за эти вопросы. Я... мне часто лезут в голову подобные мысли. Колетт говорит, что я совсем извела ими бедную сестру Эдит. Надеюсь, она не из-за этого заболела.

— С тобой бывает сложно, но хорошо, что ты пытаешься разобраться, — Франциск привел в порядок вещи на учительском столе и повернулся к монахине. Он выглядел уставшим. В белках глаз алели тонкие веточки лопнувших сосудов, кожа приобрела какой-то болезненно-серый оттенок.

— Ой... Я вас совсем утомила, да? — спохватилась Анна. — Вы устали? Плохо себя чувствуете?

Священник поднял руки ладонями вперёд:

— Ничего, всё в порядке. Спасибо за твоё беспокойство.

Кажется, он нервничал.

— Вы, пожалуйста, берегите себя, — не успокаивалась монахиня. — У нас тут зимой холодно. Не только сестра Эдит, Саманта тоже заболела. Вчера чихала весь вечер и жаловалась на боль в горле, а сегодня всё — слегла с температурой.

Франциск отстранённо кивнул.

«Совсем ему надоела», — огорчилась Анна, неловко сцепив пальцы в замок.

— Простите. Я очень назойлива, да? Я... Я пойду, пожалуй.

— Нет, ты неправильно поняла. Я просто мало спал этой ночью. Всё действительно в порядке, Анна.

Девушка неловко кашлянула. Глаза смущенно забегали. Откуда-то взялся странный порыв обнять бедного священника. «Ох, Анна, ну что за дурь тебе в голову лезет?»

— Я буду молиться, чтобы Господь послал вам добрые сны и оградил от болезней, — тихо пробормотала монахиня.

Тонкие губы Франциска тронула тёплая улыбка.

— Спасибо, Анна.

***

Вернувшись в свой домик, священник рухнул на ближайший диван совсем без сил, едва не повалив заодно и столик. Рука свисла до пола, костяшки коснулись прохладных дощечек, он почти сразу закрыл глаза и положил поверх них вторую руку, прячась от любого источника света. Лишь пролежав так несколько минут, мужчина нашел в себе силы расстегнуть пуговицы сутаны, которая понемногу начинала его душить. Грудь вздымалась слабо и тревожно.

В чём Анне не откажешь, так это в таланте задавать сложные вопросы. Будь на его месте епископ, он бы с легкостью ответил на каждый из них, но для самого Франциска этот урок стал настоящим испытанием. Всколыхнул его собственные сомнения.

Епископ предупреждал, что будет непросто. И был прав. Он всегда прав.

Священник не мог оставаться на своем месте, продолжая испытывать ту же тупую боль в груди при воспоминаниях о некоторых событиях Ветхого Завета. Всполохи ярости и жестокого липкого бессилия. Он почти чувствовал шепот ада, который раскрывал ему объятия в такие моменты. Анна заставила его вспоминать, и теперь он сам должен был молиться и очищаться.

Встал он с невероятным трудом. Виски начинало жать и покалывать. Толкнув дверь в свою комнату, священник долгим взглядом удостоил циновку в противоположном углу.

Епископ этого не одобрял. И, наверное, был прав, как всегда. Но Франциску нужно было привести себя в чувство ещё до вечерней службы.

В нерешительности Франц подошел к сундуку с плетью и остальным, щелкнул замком, приподнял крышку – и почти сразу захлопнул её обратно. Ему не хотелось бы разочаровывать наставника. Тем более из-за такого пустяка. В конце-концов, у него нет серьезных поводов прибегать к этому средству.

Замок защелкнулся, закрываясь. Сутана упала на пол, за ней ошейник и рубашка. Отодвинув высокое зеркало, служившее дверью в ванную, Франц ввалился под душ, расстегнул старый потертый кожаный ремень и сбросив остатки одежды,включил самую холодную воду.

***

Анна старательно раскатывала постное тесто, делая его тонким-тонким. Тоньше, чем обычно.

Сегодня ей повезло: подошла ее очередь готовить облатки для причастия. На кухне никого не было, так что она смогла позволить себе маленькую вольность, слепив из остатков теста небольшой пирожок. Да, безвкусный, но Анна привыкла к такой пище, а сдерживаться в Великий пост было просто невозможно.

«Я — грешница!» — сокрушаясь, подумала юная монахиня, укладывая пирожок на противень. Желудок издал громкие урчащие звуки, недвусмысленно выражая свое отношение к древним церковным традициям.

Католический пост, как слышала Анна, не был таким строгим, если сравнивать его с тем же православным. Родители вообще до четырнадцати лет практически не ограничивали её в пище, да и после, когда пришло время поститься, тоже. А в монастыре... шла только вторая неделя поста, а Анна уже умирала с голоду, настолько здесь было всё строго.

Будучи послушницей, девушка занималась в основном уборкой. Сейчас же ей выдалась уникальная возможность подворовывать еду, работая на кухне. Монахини вели строгий учёт продуктов, так что приходилось проявлять осторожность.

Да, было стыдно. Очень. Особенно перед отцом Франциском, ведь Анна в последние месяцы так ревностно пыталась стать достойной монахиней. Однако пока что голод был сильнее голоса совести.

Посему, когда противень со свежевыпеченными тонкими кружочками теста был извлечен из духовки, девушка, воровато оглядевшись, быстро скушала свой пирожок. Стакан воды — не чай и не молоко, но с голодухи ее скромный полдник показался Анне просто манной небесной.

Вытерев рот рукавом черного облачения, монахиня задумалась: стоит ли каяться в этом на исповеди отцу Франциску? Ведь, по сути, проступок её был серьёзным. Она нарушила устав, нарушила пост, да еще и схалтурила, выпекая гостии. А это, на минуточку, тело Христово! Ну... может, пока еще не тело, но станет таковым в священных руках отца Франциска, во время причастия.

Да уж, Анна, молодец, впечатляющий список.

С другой стороны... каяться отцу Франциску? Он наверняка в ней разочаруется. Почему-то этого монахиня боялась больше всего: увидеть в его глазах разочарование, особенно сейчас, когда они, кажется, немного сблизились на этих занятиях. Конечно, это ничего не значило, Анна не строила никаких иллюзий...

Дверь на кухню вдруг скрипнула, и на входе показалась монахиня. Смуглое лицо, возбужденно блестящие чёрные глаза. Колетт. А за спиной её стоял не кто-либо иной, как сам отец Франциск.

— Святой отец, — без промедления решила наступать монахиня, насупившись и сцепив руки в напряженный замок. — Вот, всё, как я вам говорила. Никто не может её вразумить, так уж вся надежда на вас. Анна, в конце концов, сейчас пост! — её щеки запылали от праведного гнева.

Священник вышел из-за спины Колетт и медленно, очень пристально осмотрел девушек, не произнеся ни слова.

От страха у Анны язык прилип к нёбу. Что ей было сказать? Сейчас вдруг её безобидный поступок показался настоящим варварством: обворовать тесто для облаток, чтобы съесть его во время великого поста. Это было очень, очень мелочно.

И пока до смерти напуганная девушка молчала, заговорить решил её желудок. Громким заунывным урчанием.

Это взбесило Колетт ещё больше:

— Это нечестно! Ты всегда так делаешь, — громко возмущалась она. — Напортачишь, а потом строишь невинные глаза! Как будто это что-то меняет. Святой отец, — она резко обернулась к священнику, — вы же видите, она ведет себя как ребенок! Совершенно не думает о том, что делает, не думает о последствиях! Я так устала её опекать, — и вновь обернулась. — Ну Анна, ну!..

Монахиня задохнулась, прервав свою речь, как будто не зная, что ещё сказать, или не решаясь произнести что-то ещё более резкое, она тяжело дышала и почти дрожала от злости. А Франциск всё так же молчал.

«Да что я тебе сделала? — в панике подумала Анна. — Колетт, за что?»

— Простите, — выдавила из себя девушка, едва не плача. — Я раскаиваюсь! Я правда очень раскаиваюсь! Я так больше не буду, клянусь!

Дождавшись, когда наступила тишина, Франциск недобро сощурился.

— А разве ты не ведешь себя как ребенок? — негромко спросил он. Только взгляд его был обращен совсем не к Анне, а к Колетт.

Анна непонимающе уставилась на священника. Затем перевела взгляд на Колетт. Наверное, теперь им обеим попадёт. Что ж... была в этом какая-то справедливость.

Доносчица обмерла и даже побледнела, а её губы раскрылись в удивлении. Она нерешительно повернула голову к святому отцу и в замешательстве посмотрела на него.

— Я?

— Ты, Колетт, — холодно подтвердил Франциск.

— Но я не понимаю, она ведь...

— Хватит, — оборвал священник. — Ты уже достаточно мне наябедничала. Да, именно наябедничала. Колетт, напомни мне главное значение поста, пожалуйста.

— Освободиться от оков воинствующей плоти, освободить дух через угнетение телесного, освобождение от лукавых мыслей, истребление сердечной бесчувственности, дверь умиления, страж послушания... — с каждым словом она говорила всё тише и неувереннее и вскоре начала сбиваться в цитате.

— И что самое главное в посте?

— П... покаяние, — и, в какой-то отчаянной попытке спасти своё положение, Колетт начала тараторить цитату из Иона: — «чтобы ни люди, ни скот... ничего не ели... и воды не пили... и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего... может быть, ещё Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем...»

— Хватит.

— Святой отец...

Франциск поднял руку и покачал головой.

— Колетт, твоя ревностность, твое желание обличить Анну — это покаяние или следствие высокомерия?

Монахиня поджала губы и опустила взгляд. Она чуть не плакала от обиды, разочарования и страха.

— Я... Я не хотела... Но, святой отец!..

— Колетт, я попрошу тебя быть внимательной в первую очередь к себе, — произнес он ледяным тоном. — Как и должно христианке.

Девушка невпопад кивнула.

Анне от этой сцены стало ещё страшнее. Если даже Колетт, которая уличила её в нарушении, так досталось от строгого отца Франциска, то что же будет с ней?

Девушка несмело бросила взгляд на свою знакомую. Она выглядела такой потерянной и напуганной. Анне даже стало... как-то жаль её. Может, оттого, что она сама прекрасно знала, что та сейчас испытывает, рассеянно кивая. В конце концов, она не сделала ничего плохого, в отличие от Анны, но весь гнев священника обрушился, почему-то, именно на Колетт.

— Отец Франциск, — её собственный голос почудился Анне непозволительно громким после вынужденного молчания. — Она права... Это я. Я нарушила правила. Опять.

— Колетт, можешь идти, — бросил священник монахине, и та, подавленная, поплелась прочь из кухни, напоследок метнув в Анну полный обиды взгляд. Франциск проводил её глазами, дождался, пока закроется дверь, и продолжил: — И вот, ты снова в роли нарушительницы.

Анна рухнула на колени, как подкошенная, под тяжестью его слов и чувства вины.

— Простите, отец Франциск! Я даже оправдываться не буду, я...

И снова желудок недовольно заурчал.

Бледное веснушчатое лицо залилось краской, к глазам подступили слёзы. Анна чувствовала себя глупо. Ужасно глупо и жалко.

Послышался вздох. Франциск присел напротив девушки на корточки и пальцами осторожно тронул её плечи.

— Анна, встань, пожалуйста, — как можно мягче попросил он.

Монахиня вздрогнула и растерянно уставилась на священника. Медленно, боясь, что неправильно его поняла, она поднялась с колен.

— Ну что ж, на этот раз всего лишь пирожок, — улыбнулся Франциск. — Ты делаешь успехи. Насколько я знаю, покой сада на рассвете в последнее время остается нетронутым.

Анна несколько раз озадаченно моргнула. Почему он так мягко говорит? Ведь она снова провинилась, снова не оправдала его ожиданий.

— Я... — голос был сухим и сиплым от волнения. — Нет, я больше в сад не ходила.

— Значит, я прав. Ты молодец.

И снова... Анна ожидала, что каждое слово священника будет ударом, уже вся сжалась и приготовилось, а он... а он вместо этого словно нежно гладил по голове.

— Но... но я же... я же тесто своровала... для облаток... которые для причастия... тело Христово...

— Конечно, это не то, чтобы хорошо, — согласился Франциск. — Но я вижу, что ты меняешься, и это меня радует. Ты идешь к смирению и очищению малыми шагами, а человек, научивший меня очень многому, говорил, что это самый лучший путь. Резко ломая себя, мы становимся более уязвимыми для нечистых мыслей. Новое пугает нас. Праведность кажется далекой и недостижимой, а мы сами — недостойными её, неспособными достичь такой высоты. Но, проходя свой путь решительно и не торопясь, мы всё больше и больше укрепляем сердце. Так что ты на верном пути.

Анна судорожно вздохнула, словно ей только сейчас позволили дышать.

— Но почему вы тогда... Колетт отругали? Она ведь не сделала ничего плохого. И мне так до неё далеко, я старалась быть праведной, честно. Но не смогла. Не сдержалась.

— Ты сделала шаг вперед, — на секунду Франц с сожалением оглянулся на дверь. — Колетт же наоборот, оступилась. Я не хочу, чтобы через истовую веру к ней пришла жестокость, чтобы она утратила милосердие и доброту. Надеюсь, она правильно поймет мои слова.

Да, уж хотелось бы...

Монахиня тряхнула головой, приводя прыгающие, как кузнечики, мысли и чувства в порядок.

Опустив глаза, она заметила, что руки священника всё еще лежат на её плечах. Поджав губы от смущения, девушка стала блуждать взглядом по кухне, лишь бы перестать заворожённо поглядывать на бледные мужские пальцы.

— Если что, я... раскаиваюсь, честно. Вы... наложите на меня епитимью?

— Молись о послушании и благочестии всю неделю, дочь моя, — Франциск убрал руки с плеч Анны, чтобы её перекрестить. — И не держи зла на Колетт. Ты ведь понимаешь, как легко запутаться и оступиться.

Анна покорно кивнула. О, конечно, она знала. Иногда ей казалось, что она сама только и делает, что путается и оступается.

Правда, тяжко придётся. Но справедливо. Правила для всех монахинь были одинаковыми, было нечестным втихую воровать тесто с кухни, пока остальные строго постятся.

— Спасибо, отец Франциск. Я постараюсь исправиться. Честно!

— Я тебе верю. Если от голода станет дурно, не молчи, обратись к доктору или настоятельнице, — снова нахмурился Франц. — Я хочу, чтобы ты поняла. В таком тесном обществе, как монастырь, выделяться непросто, и мне бы не хотелось подвергать смирение твоих подруг суровой проверке, делая для тебя или кого-то ещё поблажки в пост. Поэтому придется терпеть каждый день до ужина. Держись, Анна.

Девушка неистово закивала, чувствуя, как к щекам снова приливает жар. Сердце почему-то взволнованно забилось, отдаваясь глухим стуком в ушах.

— Спасибо, отец Франциск, — снова пробормотала Анна. — Вы... очень помогаете.

Она ощутила в ногах странную слабость.

— Мне... мне нужно всё тут доделать. Кухню прибрать, облатки сложить...

— Тогда я не буду мешать, — он улыбнулся уголками губ.

Постояв ещё пару секунд, как будто изучая кухню, святой отец покинул её, оставляя девушку наедине со своими мыслями.

***

А потом ей приснился сон. Пьяная смесь запахов ладана и старого дерева, льдисто-серые глаза и холодные, как у мраморной статуи, пальцы. Дыхание, правда, было горячим. Опаляло шею и мочку уха, отдаваясь колкими мурашками по всему телу. Зубы смыкались на усеянном веснушками плече, пальцы закрались между стыдливо стиснутых ног, настойчиво лаская горячее лоно.

Отвратный сон! До ужаса неправильный. Но... такой приятный.

Сорок дней Иисус провёл в пустыне, и трижды его искушал дьявол. Анне, чтобы поддаться искушению, хватило всего три ночи. Три грязных сна, один за другим, свели её с ума.

Франциск приходил к ней, когда вся обитель засыпала. Прокрадывался в её сны, словно инкуб, невыносимо горячий и нежный. Анна пыталась прогнать этот образ молитвами, загоняла себя на работе и занятиях, но все попытки были тщетными.

После очередного такого сна монахиня сдалась. Что-то подобное было несколько лет назад, когда Анна, будучи ещё школьницей, влюбилась в учителя по литературе. Тогда-то она познала своё тело впервые. Оказалось, есть множества разных мест, лаская которые, можно доставить себе наслаждение. Правда, раньше ей казалось, что она больше никогда и ни за что!..

Может, в этом и нет ничего страшного. Разве Анна нарушает обет целомудрия? Нет. Это... всего лишь невинные прикосновения. Просто такой способ отогнать навязчивые сны.

Судорожно вздохнув, Анна пробралась рукой под сорочку. Несмело очертила живот, поднялась выше и коснулась груди. Ладонь приятно холодила разгорячённую кожу, отчего та покрылась мурашками. Господи, как стыдно!

Зажмурившись, девушка уткнулась лицом в подушку. Вторая рука закралась между ног, с точностью повторяя движения Франциска из последнего сна.

«Господи, он же священник! — мелькнуло в голове. — Что же я вытворяю?»

Всё тщетно. Утопая в образах из снов, в собственных прикосновениях, Анна в конце концов перестала думать о том, что совершает что-то постыдное. Поначалу робко, но затем смелее она теребила набухший сосок, пока уже мокрые пальцы второй руки поглаживали чувствительный бугорок клитора. Тепло, зародившееся во время сна между ёрзающих ног, разгоралось сильнее от каждого прикосновения. Анна ворочалась, путаясь в мокрой от пота простыне, прятала стоны в подушку и представляла священника.

Месяцы праведной жизни, образцового поведения — всё полетело к дьяволу под хвост. Ну и пусть.