Глава пятая. "Воздаяние"
«Я буду твоей переменой,
Я - твой новый убийца.
Я стану твоим святым,
Заставив почувствовать себя лучше»
Sneakout – Savior
— Святой отец, — неуверенно пискнула Хоуп, — я согрешила.
Обычное начало исповеди.
Франциск разгладил чуть примятые рукава сутаны и степенно попросил девушку продолжить. Ничего интересного или страшного исповеди монахинь обычно не несли. Далёкие от городской жизни, они каялись во всяких глупостях: что выполняли какую-то монастырскую работу без желания, что проспали утреню, что спрятали под подушкой какую-то сладость или позавидовали актрисе из фильма из-за её симпатичной одежды. В сравнении с тем, что ему приходилось выслушивать в соборе Онтарио от добропорядочных прихожан, тайно жаждущих подсидеть кого-то на работе, или набивающих свои желудки бесконечными гамбургерами, или регулярно пользующихся услугами проституток, маленькие шалости его новых подопечных не стоили того, чтобы чувствовать из-за них вину. Но девушки считали это важным. Часто монашки напоминали ему детей — такие же чистые, такие же наивные. Ранимые. Невинные.
Но в этот раз всё было совсем иначе. Маленькая сестра краснела, бледнела, заламывала руки и вообще выглядела непривычно смущённой и взволнованной для обычной исповеди. Это насторожило Франциска, и, как оказалось, не зря.
— У меня были греховные мысли о... соитии, — последнее слово Хоуп выпалила, почти пропищав, и святой отец забеспокоился ещё больше — из-за её тона, не из-за слов.
И сразу она замолчала. Священник вздохнул, взглянул мельком через решётку на огромные, как у лемура, зелёные глаза и мягко подтолкнул её к дальнейшему признанию.
— Хоуп, ты можешь рассказать всё. Ты же знаешь, Господь прощает сознавшихся и искренне раскаявшихся в грехе.
— Я... Святой отец, это ужасно!.. — она закрыла лицо руками от сжигавшего её стыда. — Там... У меня всё горело, как на пожаре... и я ёрзала на простынях... чтобы унять... Святой отец! Пожалуйста, спасите меня! Я не могу рассказать больше...
Так, а вот это уже не шутки. Хоуп, девушка тихая и нерешительная, всегда озиралась на остальных и, казалось, не умела создавать проблемы сама по себе. После проповеди она трижды могла спросить, как её правильно понимать, и несколько месяцев каялась только за то, что не осмелилась кому-то помочь или не справилась с бытовой проблемой, которую пришлось решать за неё другим сёстрам.
— Хоуп, — ещё осторожнее, боясь спугнуть или ранить, позвал священник. — Не бойся, я не спрошу от тебя подробностей... но, может, что-то случилось? Что подтолкнуло твои мысли...
Хоуп действительно расплакалась, прижавшись лицом к решётке, разделявшей их кабинки, и Франциск не знал, как её успокоить. На слова утешения она почти не откликалась.
— Вы... вы знаете, какие у нас тонкие стены в кельях, — сквозь всхлипы рассказывала она. — И... Анна, моя соседка, по ночам плачет... Ей снятся кошмары про родителей, она рассказывала... А я... У неё такой голос! Как у ж... женщ-щины... на той кассете... и...
Историю с порнофильмом Франциску поведала мать-настоятельница. Сами девушки, по вполне понятным ему причинам, наотрез отказывались рассказывать об увиденном. Кажется, фильм оставил свой грязный след на чистых душах некоторых особо впечатлительных монахинь. Таких, как Хоуп. И... Анна?..
Отец Франциск знал о сексе куда больше, чем положено хорошему католику, и был уверен, что спутать плач от ночных кошмаров и стоны наслаждения... мягко говоря, сложно. Он не хотел бы судить заочно и поверхностно, но интуиция подсказывала, что Анна была не так проста.
Успокоив Хоуп словами, что Господь принимает её раскаяние, и пообещав раздобыть для неё беруши, Франциск отпустил её с миром. А затем выслушал ещё несколько похожих исповедей, пусть и не таких эмоциональных.
Он ждал, когда в кабинку войдет Анна. Нужно расспросить её — но лишь намёками, чтобы не выдать тайну исповеди её соседок. Хорошо, если бы она созналась. Возможно, она видела сны, и тогда Франциск посоветовал бы ей лекарство. На этом можно было бы покончить с неприятным инцидентом раз и навсегда. Другая возможная причина её ночных стонов мужчине очень не нравилась.
И вот ещё совсем юная рыжеволосая монахиня зашла в деревянную кабинку. Опустилась на колени, потупив голубые глаза.
— Святой отец, я согрешила.
И... не сказала ничего. Призналась, что просыпала муку за работой на кухне и замела её под мебель вместо того, чтобы вымыть пол... и всё.
— Возможно, тебя что-то терзает? — попытался надавить священник.
— Нет, что вы. Здесь замечательно!
Монахиня ответила слишком быстро. Хорошая лгунья не выдала бы своего беспокойства, но Анна была в этом плоха. А уж её стремительно покрасневшее лицо, особенно выделяющееся на фоне белизны чепца, говорило само за себя.
— Может, что-то из прошлого? Что-то, что приходит ночью?
— Н-нет... Я бы сказала, правда...
Франциска это напрягло, но он решил отступить. Успокаиваясь перед следующей исповедью, он решил выждать и дать ей время.
Ночью священник прокрался к двери её кельи, чтобы убедиться в своих подозрениях.
И... этот звук он знал слишком хорошо. Он был на все сто процентов уверен, что дело вовсе не в кошмарах. Анна либо не знала о своих стонах, либо умышленно замалчивала их. Внутри кельи могло показаться, что тихие звуки никто не различит, но местные стены распространяли по зданию каждый шорох, и даже если кто-то ворочался в кровати, его соседи это слышали.
Тогда Франциск отступил.
***
Чарли лениво приоткрыл глаза, пытаясь сквозь пелену нашарить взглядом электронные часы на столике возле телевизора. Ага. 18:26.
Утром, после работы, едва ввалившись в свой скромный пентхаус, мужчина рухнул прямо на диван посреди гостиной, да так и уснул до вечера.
Дела в клубе шли отлично. Вчера ночью его юные дарования сыграли последнее представление про царицу Клеопатру. Гостям заведения особо полюбилась ловкая смуглокожая исполнительница главной роли, которая вытворяла на сцене такие финты, что ух! Чарли даже раздобыл для неё настоящую змею, в лучших традициях фильма «От заката до рассвета». Но, как известно, у всего хорошего имеется конец. Настало время браться за новую постановку, и у любителя классики уже имелась идея на этот счёт. Его всегда привлекал гедонизм в творчестве Оскара Уайльда...
Смачно зевнув, Чарли лениво принял сидячее положение, потёр затёкшую после сна шею, поскрёб пальцем модную, аккуратно подстриженную рыжую бородку. Включил телевизор, чтобы болтовня симпатичной ведущей новостей потихоньку выводила его из сна.
Уже собравшись на кухню, чтобы приготовить на поздний завтрак свою любимую зелёную вегетарианскую бурду, Чарли бросил взгляд на экран телевизора. С юных лет мужчина питал слабость к сплетням — в бизнесе они не раз спасали его задницу. Компромат — залог личной безопасности, и в этом Чарли был чертовски хорош.
Ну-с, что тут у нас? Очередная блондинистая светская львица нашла себе жениха?..
Так, стоп.
Мужчина тряхнул головой, протёр всё ещё слипающиеся после сна глаза и прибавил громкость, чтобы расслышать имена.
— Твою мать, — сквозь зубы выдавил он. — Эта стерва таки ухватила Карла за яйца.
Из-за мафии бизнес и так шёл туго, а теперь, когда местная «королева зла» заручилась поддержкой такого влиятельного человека, как Карл Болиц, всё станет ещё хуже. Шансы посадить её за решётку стремительно таяли, обратно пропорциональные степени безнаказанности, которую теперь могла позволить себе эта стерва.
Сокрушённо вздохнув, Чарли смачно выругался. Чёрт бы побрал эту проклятую семейку! Вот и где, скажите на милость, Франц, когда он так нужен? Сбежал пять лет назад к своему епископу, наивно поверив, что всё изменится. Вот только ни-хе-ра. Интересно, что бы он сказал, узнав, что его «златовласый ангелок» фактически подмяла под себя весь Квебек, всё так же наживаясь на сломанных жизнях? Продолжил бы строить из себя фанатичного святошу или, взяв яйца в кулак, попытался бы довести начатое до конца?
А вот сам Чарли убежать не мог, да и не хотел. Это вроде как правильно, все дела. Хотя, в случае оглушительного поражения в этом бою, он не отказался бы от красотки, трагически оплакивающей его самоубийственный героизм.
«Ну ничего, — подумал мужчина, выключая телевизор. — Мы ещё повоюем».
***
Недели проходили одна за другой. Снег, продержавшийся весь март, постепенно начал таять от лучей тёплого апрельского солнца, оставляя за собой чёрные прогалины прошлогодних листьев и травы.
В обители уже успели отпраздновать Пасху, а монахини всё чаще и чаще признавались Франциску в нечестивых мыслях. Анна всё так же упорно молчала. Священник попросил мать-настоятельницу расселить девушек по-другому, но это не принесло должного результата. Он всё пристальнее следил за занятиями Анны и старался относиться к ней строже. Объяснял, как важно сохранять чистоту тела и помыслов, и она кивала и словно бы понимала, но в уголках её глаз прятались вина и знание, что ничего не изменится.
В конце концов терпение Франциска подошло к концу, и он снова отправился к дверям маленькой распутницы, глубоко сожалея о том, что собирался сделать.
***
— Господи, что же я делаю? — сокрушённо пробормотала Анна, глядя на чернеющий на фоне белой стены деревянный крест.
Он висел над жёсткой кроватью, на которой уже целый час, пытаясь прогнать греховные мысли, ворочалась монахиня. Девушке удалось продержаться без рукоблудия целых две ночи, но сегодня отец Франциск снова сверлил её своими жуткими серыми глазами сквозь узорчатую решётку исповедальни. Пришлось сказать, что она завидует Саманте: той повезло пролежать в лазарете почти три недели, отдыхая от работы. Всё-таки это было не так страшно, как признаться священнику в том, что по ночам ласкаешь себя, представляя его самого.
Тоскливо вздохнув, Анна перевернулась на другой бок и принялась разглядывать интерьер своей кельи. Небольшая книжная полка у противоположной стены, рядом с ней располагался простенький стол с потрёпанным молитвенником и табурет. Всё как у всех: ничего лишнего, что могло бы отвлекать монахиню от духовного самосовершенствования и общения к Богом. Вот только Анне даже это не помогало — перед глазами стояли льдисто-серые мужские глаза, а в ушах звучал голос Франциска.
Спустя всего две-три минуты монахиня всё-таки сдалась, и келья наполнилась её тихими стонами. А ещё через десять минут ночную тишину вдруг разорвал громкий стук в дверь.
Девушка вздрогнула и застыла, как испуганный кролик от выстрела охотничьего ружья. Она не слышала, чтобы кто-то подходил.
— Анна?
Всё пропало! Это он!
Стук повторился уже настойчивее.
— Анна, я вхожу.
Монахиня в ужасе отдёрнула руку от бёдер и вытерла мокрые горячие пальцы о простынь. Всего секундой позже дверь распахнулась, и на пороге показался отец Франциск. Выглядел он крайне обеспокоенным.
— Не спишь, — он скорее утверждал, чем спрашивал. — Доброй ночи.
Цепким взглядом он медленно осмотрел Анну и прошёл глубже в комнату.
— Сёстры сказали мне, что ты часто всхлипываешь по ночам. Кажется, я слышал это у двери. Тебя что-то мучит?
Священник присел на край кровати и внимательно заглянул девушке в глаза. У той всё похолодело, живот болезненно скрутило от страха, а сердце готово было пробить грудную клетку. Она только и успела сесть, натягивая одеяло до шеи — под ним была задранная до неприличия сорочка и оголённые ноги.
— Я...
Её голос дрожал, а пальцы заледенели. Анна отвела глаза, не в силах выдержать пристальный взгляд священника.
— Мне... часто снятся родители. Их убили.
Соврала. Господи, она соврала!
Взгляд Франциска стал понимающим, но лишь на пару секунд. И вдруг он принюхался, недоумевая, а затем его настрой резко сменился на строгий и холодный. Мягко священник взял руку девушки, чуть наклонился и поднёс её к лицу. Нахмурился.
Резко встав с кровати, Франциск сдёрнул одеяло и без стеснения взглянул на открывшуюся ему нескромную картину.
— Анна, разве ты не забыла, что ложь — грех в глазах Господа? — мужчина покачал головой. — Ты совсем не о родителях думала, или я не прав?
Монахиня стыдливо стиснула ноги и попыталась прикрыть их сорочкой. Сердце пронзили страх и чувство вины, на глаза навернулись слёзы.
— Простите, — прошептала Анна дрожащим голосом. Она не могла найти слов, чтобы хоть как-то оправдаться. — Я... Это... это не то, что вы подумали!
— И что же это, Анна, если не грех похоти? — голос священника был холоднее льда. Именно так он разговаривал с Колетт в тот раз, на кухне.
Лицо монахини стало бледнее, чем луна за окном, по веснушчатым щекам побежали слёзы.
— Простите, — тихо прошептала она, не в силах заглянуть в лицо священнику, который был к ней так добр всё это время. Всё-таки она его подвела. Разочаровала.
Франциск подумал о чём-то, не отрывая глаз от девушки, а затем холодно произнёс, словно приговор:
— Ты же понимаешь, что должна покаяться перед Господом и очиститься от своего греха?
Внутри всё замерло. «Это конец».
Склонив голову, Анна прошептала обескровленными губами:
— Понимаю. Я... я согрешила, святой отец.
«С вами в мыслях, святой отец».
— Я... ра... рас... раскаиваюсь...
— Вставай, — ледяным голосом отчеканил священник. — Одеваться не нужно. Мы идём к алтарю.
С этими словами он выжидающе замер у двери. Зажмурившись, Анна тряхнула головой. Встала; робко, ссутулив плечи, подошла к выходу.
— Как скажете, отец Франциск...
Священник вёл монахиню перед собой, как на заклание, и за всю дорогу только деловито спросил:
— Анна, ты девственница?
Её сердце ёкнуло.
— Нет, — пробормотала девушка, так и не решившись поинтересоваться, зачем он это спросил. Больше он не проронил ни слова.
В пустой церкви было темно, только лунный свет бросал на пол через витражи разноцветные полосы, да пара свечей горели вокруг распятия, ещё не успев погаснуть с вечерни. Священник запер дверь и затворил ставни в окнах. Приказав девушке встать на колени в отдалении от алтаря, он зажёг ещё несколько свечей. Затем скрылся в исповедальне и вышел оттуда, держа в руках плеть с массивной рукоятью и толстый кожаный ремень.
— Задирай сорочку повыше, Анна, — бросил Франциск, приближаясь.
Девушка задрожала, вытаращив круглые от страха глаза. Он что, будет бить её этой плетью? По спине, до крови?!
Трясущимися руками монахиня подняла сорочку, оголяя тело. Ноги обдало ночным холодом.
— Многие священники полагают, что беседы и искреннего раскаяния достаточно, чтобы человек больше никогда не обратился к греху, — голос Франциска становился всё ближе, в воздухе свистнула испытываемая плеть. — Иногда они правы. Но мой опыт говорит, что людям нужно нечто большее, чем слова. Они должны ощутить во всех красках то, чем хотели запятнаться, чтобы более не соблазняться похотью, алчностью, гордыней...
Священник оказался позади Анны, взял её запястья и связал их за спиной. Толстый ремень впился в кожу, пошевелить руками или высвободиться оказалось бы непростой задачей.
— Если ты действительно сожалеешь, Анна, то пройдёшь весь путь раскаяния, — увлечённо говорил Франциск. Он вытащил из кармана маленький бутылёк с какой-то жидкостью — оливковым маслом, судя по запаху — и затем смазал ей рукоять. — Тебе нужно пройти на коленях от этого места до алтаря, читая молитву покаяния. Только с одним небольшим изменением.
С этими словами Франциск наклонился, приставил основание рукояти к ещё влажному девичьему лону и медленно затолкал его внутрь. Сначала на полпальца. Затем ещё. И ещё. Он продвигал рукоять вглубь неспешно, ощущая сопротивление, пока, наконец, она не вошла почти вся. Так глубоко, что даже немного больно.
Анна сдавленно пискнула, едва не падая. За... зачем?.. Господи!.. Неужели это всё с ней происходит?
Склонившись к уху девушки и указывая рукой на алтарь, священник прошептал:
— Я буду ждать тебя там и молиться за твою душу.
Анна почти не слышала его. Глубоко. Непривычно. Она дёрнулась, но связанные руки напомнили о себе — девушка едва не рухнула на пол.
Понадобилось время, чтобы прийти в себя и осознать происходящее. Внизу живота всё скрутило узлом, по ногам, к ужасу монахини, текли её горячие соки, а впереди, у алтаря, её ждал отец Франциск. Монахиня несмело подняла глаза и посмотрела на деревянное резное распятие. Иисус смотрел на неё с молчаливым осуждением.
Нет, это не сон, какие ей часто снились в последнее время. Во снах отец Франциск был с ней нежен и добр, а сейчас... сейчас он был похож на голодного тигра, играющего со своей добычей. Нет, это был не сон.
— О, Пресвятая Богородица...
Анна осторожно выставила правую коленку вперёд и не смогла сдержать тихого всхлипа. От каждого движения лоно тёрлось о неровную рукоять, распаляясь всё больше.
— Матерь Милосердия... и... ох... При... бежище грешных...
Рукоять немного скользила вниз, но так медленно, что это убивало монахиню. За ней по полу волочился хвост из переплетённых полосок кожи. Какой позор! На полпути Анне даже показалось, что Франциск улыбался и ленивым жестом руки манил её к себе.
— Ты уже... испросила благодать покая... ох... покаяния многим гре-а... шникам...
С каждым движением ремень всё сильнее тёрся о нежную кожу на запястьях, а монахине было всё сложнее удерживать равновесие. Когда она доползла до алтаря, всё-таки дочитав молитву, пот градом струился по её телу, пропитав сорочку насквозь, всё лицо пылало алым, а ноги почти не держали.
Мужская ладонь опустилась на рыжую макушку.
— Хорошо. Хорошо, Анна, дитя моё. Надеюсь, теперь ты готова исповедать мне свой грех? — Франциск сел напротив девушки и ласково погладил её хрупкие дрожащие плечи. Затем он опустил руки вниз и мучительно медленно вынул рукоять, как будто случайно на несколько секунд подтолкнув её обратно. — Расскажи мне всё.
— Всё? — с ужасом переспросила Анна.
Её нутро пылало адским пламенем, хотелось, чтобы священник вернул рукоять обратно в ноющее лоно. В то же время ей было страшно: что он скажет, если узнает, что является причиной её тяжкого греха?
— Я... я гладила себя, — осторожно начала монахиня, едва заметно ёрзая ногами, между которыми стало слишком пусто.
Мужские ладони, ледяные, как и всегда, переместились на внутреннюю сторону бёдер.
— Гладила? — Франциск был совершенно серьёзен. — Здесь?
Анна не смогла сдержать стон и невольно подалась навстречу его пальцам.
— Да...
— И почему же ты это делала?
Монахиня растерялась, не зная, что ответить.
— Я... я воз... возбудилась. Простите, отец Франциск!
— За что же, дитя? — прохладные пальцы гладили ноги, но так и не добирались до набухших половых губ.
Анна с трудом подавила в себе стон — ей хотелось большего. Нет, нельзя. Она не должна этого желать!
— Я... я представляла...
Монахиня почувствовала себя загнанной в ловушку. Её взгляд упал на бёдра священника, где под чёрной сутаной скрывалось то, о чём думать было слишком греховно.
Всё же не удержавшись, Анна тихо всхлипнула. А вдруг, если она всё расскажет... вдруг...
— Я думала о... — зажмурившись, девушка вжалась подбородком в грудь, — о вас, отец Франциск, — выпалила она, ожидая, что за словами последует справедливый гнев и наказание.
— Вот как, — тон священника вроде бы не изменился, но вот в его лице появилось что-то хищное. — Значит, то, о чём ты грезила, находится под моей сутаной?
Анна не смогла ничего ответить, только испуганно кивнула.
Франциск убрал руки и встал. Неспешно расстегнул пуговки одежды, за ними — ремень брюк, обнажая уже порядком возбуждённый член, и медленно начал поглаживать его.
— Правда в том, милая Анна, что все человеческие тела грешны по своей сути. Но не все поддаются своему греху. И я дам тебе выбор — если все ещё хочешь — бери его, прими в себя, но жди равноценного наказания. Или ты уйдешь к себе в келью, помолишься и уснёшь.
Девушка жадно облизала пересохшие губы. Она не могла оторвать глаз от возбужденного члена, все мысли смешались в неразборчивую кучу, а сердце наполнилось похотью. Нет, это не сон. Это реальность. Пусть ее потом накажут, пусть. Она слишком долго ждала, слишком долго терпела.
Неуклюже подавшись вперёд, Анна осторожно коснулась губами горячей головки.
— Вот как, — полустоном выдохнул Франциск, проводя членом по её влажным губам. — Это твоё решение. — Ладонь легла ей на затылок, но пока не давила. — Открывай ротик пошире...
По телу девушки пробежала приятная волна мурашек. А ведь она сама побуждала его к греху, как Ева, как Вавилонская блудница. От этой мысли сердце забилось чаще, а между ног стало еще горячее.
Анна послушно раскрыла рот, готовая принять в себя запретный плод.
Он вошёл резко, но в первый раз неглубоко, лишь едва коснувшись горла. Затем задвигался уверенней, глубже, входя в горячий рот до основания, игнорируя, когда девушка закашливалась, снова и снова заполнял её. Член упирался набухшей головкой в горло, щекоча его стенки, утопал в слюне, тёрся о мягкий мокрый язычок.
Господи, если это грех, то Анна не хотела от него отказываться!
Член твердел у неё во рту, становился больше, его всё труднее было не касаться зубами. Франциск вышел так же, как и вошел в неё — грубо и неожиданно, смесь из слюны и вязкого секрета потекла по её подбородку. Священник часто дышал, его щёки чуть зарумянились на скулах, в остальном он казался таким же холодными и непримиримым.
Как пушинку, он поднял девушку и уложил животом на алтарь. Раздвинул ей ноги. Широкие ладони легли на ягодицы и сжали.
— Смотри на Господа, Анна, пусть он видит твой грех.
Холод алтаря обжёг нежный беззащитный живот. Монахиня подняла взгляд на распятие и поняла, что путь в Рай ей закрыт навсегда.
Франц скользнул в неё, послышался хлопок соударяющейся плоти, и, не дожидаясь, пока Анна привыкнет, он стал яростно, размашистыми движениями вбивать её в алтарь. Его член почти полностью выходил из тела и снова нырял в самое нутро, руки мяли нежные девичьи ягодицы, заалевшие от грубых прикосновений.
Анна уже не смотрела на распятие, её взгляд затуманился. Если раньше, в келье, она не позволяла себе быть громкой, то сейчас не могла сдерживаться, не могла думать. Её срывающийся голос, полный похоти, заполнил каждый уголок храма божьего, по ногам текла смазка, пачкая ступени алтаря под коленками.
А ведь церковь не одобряла такую позу. Анну жёстко трахали сзади, как какую-то распутную девку. Все это было неправильно, грязно, порочно, запретно. И ей это нравилось.
«Я шлюха!» — с ужасом подумала монахиня. С ужасом и... каким-то самодовольством. И срывающимся на хрип голосом, но уже вслух, повторила:
— Я шлюха...
Раздался звонкий шлепок, ягодица загорелась болью. Анна содрогнулась, выгнула спину и тихо, уже не способная на большее, застонала. Ей вспомнился экстаз святой Терезы, которую ангел пронзил огненной стрелой. Так вот она какая — та сладкая мука, которую описывала монахиня-кармелитка в одном из своих писем...
Тело затопила горячая волна, отдаваясь пульсацией мышц вокруг члена. Чувствуя, как сжалась девушка, Франциск до боли впился пальцами в её бёдра, оставляя красные следы, которые позже затянутся синяками. Он кончил, едва успев выйти и разбрызгивая семя по ягодицам и ногам нечестивицы, роняя капли на пол и каменный блок алтаря.
Обессиленно рухнув головой на алтарь, Анна обернулась и невидящими глазами уставилась на священника. Распалённый, мокрый, с растрепанными волосами... Франциск вытер руки и поправил свою одежду. Не торопясь, он снял ремни с кистей девушки и спрятал весь инвентарь обратно в исповедальне. Наконец, священник стянул вниз тонкую ночную сорочку девушки и поставил её на ноги.
— Идём, умоешься. И тебе давно пора спать.
Анна с трудом поднялась, ноги ее не слушались. Она скорее инстинктивно, чем осознанно, размяла затекшие руки и, обессиленная, прильнула к священнику. Послушная и покорная.
— Итак, Анна, — ей показалось, или голос Франциска стал чуть мягче? — Ты окунулась в пучину греха и стояла на самом её краю. Скажи мне, что ты выберешь теперь: сохранишь бессмертную душу или признаешь, что сладострастие сильнее твоего доброго сердца?
Анна опешила от его слов, её мысли все ещё не собрались в кучу.
Разве у нее не доброе сердце? Но как одно может мешать другому? Почему она не может быть доброй и...
Осознание того, что только что свершилось, нахлынуло внезапно. Монахиня в ужасе взглянула на осквернённый алтарь, где белыми и тёмными пятнами бросались в глаза следы их преступления. Господи... Гореть ей теперь в аду, никакое раскаяние не спасёт! Ведь она сама хотела этого, сама отдалась священнику, прямо здесь, под распятием, под укоризненным взглядом Христа!
Не выдержав своего стыда, Анна разревелась. Франциск растерялся. Он неловко обнял девушку, прижал к груди и погладил по растрёпанным рыжим волосам, надеясь успокоить.
— Ничего, милая, поплачь, это хорошие слёзы. Всё уже кончилось, — священник ласково поцеловал девушку в висок. — Обещаю, я больше не поступлю так с тобой. А сейчас отдохни, ты устала.
Монахиня отстранённо кивнула, продолжая тихо всхлипывать, и покорно последовала за Франциском в свою келью.
Кажется, то, что с ней сделали сегодня, навсегда изменит её жизнь.
***
Что.
Это.
Было?
Из ростового зеркала на него смотрело бледное и жестокое отражение, и Франц с ужасом находил в нем следы и отблески чего-то прежнего. Его руки дрожали, и эту дрожь он не мог никак унять. Холодный пот струился по спине, вся рубашка была уже мокрой и липкой.
Отражение смотрело пусто и безразлично.
Зеркало-дверь в его комнате — единственное во всем монастыре, большое напоминание, по словам епископа. Внизу у пола на его ровной глади чернела надпись: «Помни о гордыне». Он же изначально не планировал ничего, кроме... Анна должна была испугаться, почувствовать себя униженной и сбежать! Она не должна была...
Франц упал на колени, упираясь лбом в холодное зеркало, сжимая пальцами виски до боли, и принимаясь, как в бреду, неистово молиться. Его место как было в аду, так и осталось, он знал, он смирился, он не боялся этого. Но Анна... Господи... Зачем он?..
Теперь он был просто обязан спасти её и отмолить ей этот грех.