Глава 5. Чёртов блокнот с ромашками
Я понапрасну ворочался в кровати. Несмотря на усталость, сон как рукой сняло, и не помогали ни овцы, ни даже две таблетки снотворного.
Рука по привычке потянулась за телефоном, и сам не знаю как, опомнился, пролистывая десятое фото Каи. Она оживала — это было заметно и по улыбке, вновь засиявшей на её лице, и по страницам в социальных сетях, на которые она теперь регулярно постила. Вот и сегодня появились новые фотографии. Мне понравились все, но дольше всего я задержался на селфи: она сидела рядом с той странной блондинкой, которая заточила на меня зубы в первый же день. Не понимаю, что между ними общего? Они настолько непохожи, как кипятильник и термопот, акустическая система и аппарат для глухих. Однако Кая выглядела счастливой — это не могло не радовать. Я, наверное, засранец, что бросил её там одну, но в итоге одиноким остался я сам, снова. Удивительно, но, глядя на неё, я не чувствовал боли, наоборот, во мне разыгралась странная гордость: Кая не нуждалась в спасении, не нуждалась во мне, и это приносило спокойствие.
Но кое в чём я всё ещё могу помочь, и, судя по тому, что собираюсь устроить завтра, решил позаботиться об этом заранее, пока отец не перекрыл кислород.
Переместившись из постели за стол, я открыл макбук, которым не пользовался уже... пять, шесть лет? Он до сих пор не лишился заводской плёнки и, пожалуй, будет дальше стоять запакованным, пока отец не решит его кому-нибудь сбыть. Для работы меня вполне устраивал старенький Acer — более шумный, зато точно не превратится в кирпич после выхода новой версии. Из всей яблочной техники я предпочитал только айфон, но сейчас время такое — даже у бездомных модели не старше восьмой.
Я вбил данные с общего с Каей аккаунта, наверное, лишь для того, чтобы убедиться, что там и правда новый пароль, и у меня больше нет шанса заглянуть в её личный онлайн-дневник. Пришлось создать новый, уже на свою почту. Так непривычно — ни одного счастливого момента, абсолютная зудящая пустота. Всё, что осталось от нас, от пяти лет отношений, — несколько общих снимков в фейсбуке, и те лишь у меня. Кая вырезала нас из своего профиля почти две недели назад, в день моего приезда, аккурат перед тем, как я вернулся из Германии. Интересно, знай она сразу, что я навещал её маму, — я бы мог что-то изменить? Да какая, к чертям, разница!
Я выписал чек на оплату лечения матери Каи. Да, между нами больше ничего нет, но я дал обещание, что помогу ей, если не ради Каи, то ради самой Рейчел. Она довольно непростая женщина, но у нас оказалось достаточно времени, чтобы узнать друг друга получше до того, как отторгаемая печень не превратила её в беспомощный овощ. Я провёл много часов с ней во время перелёта, многочисленных анализов, которые ей пришлось сдавать, и даже приносил ей кофе, когда она сидела на диализе, за что нам обоим досталось от её лечащего доктора. Она оказалась не так уж плоха и очень переживала, что так мало времени уделяла дочери. Я взял с неё обещание, что, поправившись, она первым делом наладит отношения с Каей, и готов сделать всё, чтобы у них был шанс.
Интересно, а есть ли он у нас с Ашером? Смогу ли я когда-нибудь, как прежде, говорить с ним по душам, пить вместе кофе или что-нибудь покрепче? Смогу ли простить его и не вспоминать то видео, на котором Кая целует его без сознания в больнице? Кая заслуживает такого, как Ашер. Он был не просто моим дядей, но и самым лучшим другом, единственным, кому я без сомнения доверил бы собственную жизнь.
Открыв блокнот с ромашкой, я взялся за новое письмо. Не сразу смог выразить всё то, что хотел сказать, даже вырвал несколько зря потраченных листов, которые к тому же закапал слезами, как девчонка. Блокнот похудел. Если быть точнее, он походил на дистрофика к тому времени, как я наконец уловил ниточку и переходил от одного предложения к другому.
Как же должно быть тяжело писателям! Я не могу рассказать о своих чувствах, а они долгие часы, дни и даже месяцы копаются в головах несуществующих людей. Я представил, что также мог быть чьей-то выдумкой, и на лице появилась болезненная улыбка. Эй, автор, у тебя всё в порядке с менталкой? Ты спокойно ешь и спишь после того, как исполосовал мою жизнь к чертям собачьим? Скажи, что книгу обо мне хотя бы увидят свет. Хотя ты, должно быть, такое же израненное нечто и никогда не наберёшься смелости заявить о себе. А если я ошибся, то живи и радуйся, что тебя, в отличие от меня, придумал кто-то более адекватный. Полный вздор. Уже давно известно: здоровые люди книг не пишут. И я больной, такой же, как и ты, потому что вместо сна сижу за столом и пишу девушке, которая не то что мои письма читать не захочет, она, вероятно, предпочла бы вообще никогда не знать о моём существовании.
Я усмехнулся и смахнул с лица очередную слезу. Идиот. Какой же ты, Лео, бестолковый идиот! Последняя точка, после которой я на самом деле говорил бы ещё и ещё, но не могу. Ты часто жаловалась, что я не слушаю тебя, замалчиваю ссоры и делаю вид, что всё в порядке. Я не мог понять этого, пока не лишился твоего голоса. Надо было...надо было говорить так много, чтобы пересохли губы, а потом целовать, целовать тебя, бесконечно, но почему-то я не делал этого. Сейчас жалеть уже поздно, и изменить ничего нельзя, и как это часто бывает- я заплатил за ошибки слишком высокую цену. А теперь всё, что мне осталось - говорить с самим собой, точно я и правда сумасшедший.
Я схватил со стола блокнот, оставив нетронутым лишь письмо, которое уже лежало на полочке. Он выглядел таким жалким. Я испортил и его, пока искал подходящие слова. Блокнот так похож на наши отношения, что я возненавидел его. Я вышел на балкон, прикурил сигарету и поджёг ею обложку с ромашками. Ненавижу ромашки! Ненавижу тебя, Кая, и себя тоже. Глотая дым, смешанный с солёными слезами, я чувствовал, как горло сжимается от боли. Что сказал бы отец, увидев меня таким? Мама точно обняла бы, но её рядом нет, у меня вообще ничего не осталось. Я уеду, точно уеду, может быть, уже завтра. Блокнот полыхал, и я, едва не обжёгшись, бросил его на кафель и растоптал пепел.
По балкону пробежал свет фар. В комнате зазвонил телефон, и я уже понимал, кто именно звонит. Так хотелось не обращать внимания, снова промолчать и спрятаться, но именно это и привело меня сюда, уничтожило всё, чем я дорожил. Телефон звонил второй раз, третий, четвёртый, не смолкая. Ашер сидел в машине, наверняка увидел меня за решёткой балкона, а я старался на него не смотреть. Знаешь, Кая, чего я боялся? Увидеть в его глазах то же, что было и в твоих, когда ты смотрела на него. Наша тема так или иначе приведёт к тебе, а я чертовски не хочу увидеть его любовь. Говорят, влюблённые глаза — самые красивые, я же думаю, что они ужасны и отвратительны. Дверца машины хлопнула, заставляя сердце трепетать.
Я взглянул на Ашера. Он стоял под фонарём, слишком ярким, настолько, что без труда удавалось разглядеть его лицо, окрашенное жалостью. Тогда я понял, что есть взгляд хуже влюблённого. Ашер звал меня спуститься, и для этого ему даже не пришлось говорить. Он не приезжал в дом отца больше пяти лет. Наверное, я всё ещё много значил для него, если уж он решился снова оказаться здесь. И, к сожалению для меня, он значил не меньше, даже после всего, что я узнал.
Я набрался мужества и всё же спустился к нему. Даже если наша дружба кончена, встретиться с ним легче, чем с тобой, а иначе я не смогу передать письмо. Рука потянулась к затвору ворот и замерла. Мне снова стало тяжело дышать. Как не вовремя! Я не хотел, чтобы он это заметил. Несколько попыток вздохнуть поглубже не увенчались успехом. Воздух казался таким недоступным и губительным, точно я — глупая рыба, выскочившая из воды. Ворота открылись, и мы оказались лицом к лицу. Я надеялся, что смогу передать письмо и уйти, но Ашер прижал меня к себе. Руки сами принялись отталкивать его, лупить кулаками по плечам, а сам я плакал, задыхаясь. Мне казалось, что мы снова младше. Когда мне было пятнадцать, я так же боролся с ним, но он и тогда был сильнее, поэтому без труда держал меня одной рукой.
—Прости...прости меня. —Повторял Ашер снова и снова.
—Ненавижу тебя!
—Я знаю. Прости.
Он обхватил меня второй рукой и прижал ещё крепче. Я сдался. Моё тело обмякло, и только Ашер помогал удержаться на ногах.
—Идём в машину, родной.
Машина...
Чёрт! Я вспомнил, что именно там это впервые случилось между вами. Мне казалось, что ты вовсе на такое не способна, но, быть может, я вовсе не знаком с тобой? Наверное Ашер знает другую Каю, не мою. Моя бы так не смогла.
Мы сели в машину. Не понимаю почему согласился, но к тому моменту я уже не мог ни говорить, ни думать. В голове-пустота, только слёзы продолжали катиться по щекам.
—Тебе нужно выпить, —Ашер протянул минералку, —поможет успокоиться.
Я молча принял бутылку и сделал несколько больших глотков. Вода действительно немного привела в чувство, но не могу сказать, что стало лучше. С каждой волной боли казалось, что эта точно последняя и хуже быть не может. Может! Ещё как! Дрожь в теле утихала, но в мыслях творился настоящий бардак. Казалось, что я ощущаю обиду физически, настолько, что даже кончики пальцев сводило судорогой, а глаза щипало от пролитых слез. Парни не плачут, но я рыдал, как последняя сволочь, и не мог остановиться.
—Не могу поверить, что ты так поступил. —Наконец сказал я, глядя в глаза Ашера.
Его ранила моя боль. Быть может не меньше, чем меня самого. А я почему-то вспомнил, как сломал ногу, когда мне было семь.
***
Рядом со мной, как обычно, оказался не отец, а Ашер. Примерно такую же роль занимают старшие братья, когда родители бросают на них вопящих малявок. Тот день не стал исключением: я сидел на земле, держась за неестественно вывернутую ногу. Мне было страшно трогать её, поднимать и тем более снимать кроссовок, который вдруг словно уменьшился на несколько размеров. А ещё было больно, ужасно больно, и я ни за что не поднялся бы без помощи. Ашер и тогда физически превосходил меня, что неудивительно, ведь ему исполнилось уже пятнадцать, к тому же свободное время он проводил в тренажёрном зале, чему я ужасно завидовал. Ну конечно, он-то остался на обеспечении отца, когда дедушка с бабушкой умерли друг за другом, а тот, в свою очередь, показывал перед друзьями и акционерами, какой он хороший старший брат, как непросто контролировать подростка и как он старается сделать всё, чтобы вырастить из него достойного мужчину. Тогда я этого не понимал, в семь лет я в принципе мало что знал, обижался лишь, что его отец «любил», а меня нет. Только повзрослев, я осознал, что отец вообще любить не умеет. А вот Ашер, как раз, умел. Он прибежал на мой крик, пнув по дороге велосипед — виновника моего падения.
—Живой?
Я поднял на него взгляд, но не успел рассмотреть выражение лица: слезы снова наполнили глаза, и я зарыдал громче прежнего. Ашер схватил меня на руки, точно я ничего не весил, и отнес домой к маме. Он, в отличие от отца, навещал нас часто, а когда врачи сказали, что у меня перелом, и вовсе жил с нами, пока кости снова не срослись. Ашер ухаживал за мной, выполняя все капризы. Покупал чипсы и газировку, когда мама уходила на работу, мы вместе смотрели фильмы, даже ночью, хотя мама запрещала. Мне было весело с ним всегда, но в то время – особенно. Я даже подольше притворялся, что нога всё ещё болит, чтобы Ашер остался со мной хотя бы ненадолго. А потом он рассекретил меня, обнаружил, что я хромаю на разные ноги, и через пару дней снова уехал в колледж. Чипсы без него оказались не такими вкусными, а фильмы – страшными. И я так и не досмотрел «Джиперс Криперс», потому что струсил. О чём, наверное, жалею до сих пор. Надо было включить и даже не закрывать глаза, чтобы доказать себе, что я такой же смелый, как Ашер.
***
Он молчал. Я тоже. Я уставился тупым взглядом, но больше не видел в нём человека, заменившего мне и старшего брата, и отца. Всё, о чём я мог тогда думать, — глаза Каи, смотрящие на него. Губы, что целовали его, и даже мысли, все её мысли были только о нём, не обо мне. Я думал, за что именно она могла полюбить его, и самое обидное, что ответ я нашёл бы без труда. Ашер во многом превосходил меня. Всегда. А я так и остался обычным трусом, который не досмотрел ужастик до конца и по собственной глупости потерял любимую девушку. Ашер снова получил то, что я считал своим. Теперь я уже знал, что отец не способен на любовь, а вот Кая — да. Только я не получил ни того, ни другого. Теперь у меня были деньги, и я с лёгкостью мог бы записаться в любой зал, даже в тот, что не по карману Ашеру, но радости это не приносило. Я по-прежнему чувствовал себя аутсайдером и хотел того, что принадлежало ему. Почему всегда он? Почему, Кая, ты выбрала именно его?
Терпения не оставалось. Ашер слишком долго молчал, и я не собирался ждать, пока он подберет слова, даже надеялся, что он не сможет ничего сказать. Я достал из кармана письмо и чек, сказал, что на днях уеду из города, и вышел из машины. Ашер не пошел за мной, и спасибо ему за это; рядом с ним было слишком больно, и я боялся даже представить, что когда-нибудь увижу его вместе с Каей.
Вернувшись в дом, я лёг на кровать в чём был и укрылся одеялом по самый нос. Если бы блокнот с ромашками пережил последнее письмо, я написал бы следующее, адресованное Ашеру. Наверное, исчеркал бы все страницы, потому что ты, Кая, чертовски права: я совершенно не умею говорить о чувствах, особенно когда злюсь или обижаюсь, но пытался бы до тех пор, пока в ручке не кончатся чернила. Хорошо, что блокнот сгорел.