Война и страсть без маски.
Тем временем в Англии.
В большом зале поместья Кимов
тишина была мёртвая,
как и голос, с которым отец Тэхёна говорил:
— Он убил моего брата.
— Он держит моего сына как зверя.
— А Франция… думает, что мы будем молчать?
В ответ — только шорох оружия.
Солдаты, одетые в тёмную форму,
двигались без слов,
как ночь перед бурей.
Они не будут писать писем.
Они не будут просить.
Они поедут в Париж.
Холодно.
Бесшумно.
Чтобы напомнить, кто такие Кимы.
---
А в другом конце поместья,
мать Тэхёна держала в руках его старую рубашку.
Она не плакала.
Она — не умела.
— Мой брат мёртв…
— А мой сын в клетке.
— Мы не простим.
Глаза её были полны ледяного света.
Женщина, которую когда-то считали милой и тонкой,
теперь стала льдом.
Сильной.
И смертельной.
---
Париж ещё не знал,
что ему осталось совсем немного мирных ночей.
Скоро на улицах появятся тени без флагов.
Скоро Романовы поймут,
что Кимы — не прощают.
(И в Париже)
Он узнал это от служанки.
Тихий шёпот у двери.
Женщина со слезами на щеках,
не в силах больше молчать.
— Он был беремен…
— Он не знал, а вы… вы убили...
Дальше Чонгук не слышал.
Не хотел.
В его голове всё оборвалось.
Остановилось.
Скрутилось в узел.
> Его ребёнок.
Его кровь.
И он сам — своими руками.
Он не закричал.
Просто сел на край кровати
и долго смотрел в одну точку,
не моргая.
---
Ночь опустилась на дворец тихо, как тень призрака.
В комнате Тэхёна — ни свечей, ни звука.
Он лежит на постели, уставившись в темноту,
словно в чёрное небо, где больше нет звёзд.
Скрип двери.
Шаги — осторожные, как будто гость боится не разбудить, а разрушить.
Чонгук.
Он входит молча.
Не властный, не холодный.
Не император — просто человек,
виноватый до костей.
Его взгляд — это не огонь.
Это лава, медленно растекающаяся по полу,
готовая сжечь,
но не стремящаяся к уничтожению.
Он опускается на край постели.
— Я… —
Голос дрожит. Впервые.
Он не договаривает.
Слова были бы слишком ничтожны.
Тэхён не поворачивается к нему.
Но не прогоняет.
— Почему ты здесь? —
шепчет он, почти не дыша.
Чонгук не отвечает.
Он касается его плеча.
Легко. Как будто боится, что тот разобьётся от прикосновения.
Тэхён замирает.
Он ненавидит себя за то, что кожа отвечает.
Что сердце предательски бьётся сильнее.
— Я не знал… —
Чонгук всё же произносит.
Он гладит по плечу, по шее, ниже.
— О ребёнке. Я не знал.
Тэхён шепчет:
— Ты бы остановился?
Тишина.
Ответ — в молчании.
Но что-то меняется.
Не сразу, не резко.
Пальцы Чонгука скользят по спине Тэхёна —
словно он рисует на его коже извинения,
каждое движение — будто шрам,
который он хочет стереть, но не может.
Он медленно склоняется к нему,
губами касается лопатки.
Поцелуй — не страстный, но нужный.
Почти молитва.
— Позволь…
— …в этот раз по-другому.
Тэхён не отвечает.
Он просто поворачивается.
Их глаза встречаются.
Никто из них не тот, кем был прежде.
Когда Чонгук целует его —
это не захват.
Это поиск.
Он медленно раздевает Тэхёна —
будто раскрывает книгу,
каждую страницу которой хочет выучить наизусть.
Их дыхание смешивается.
Тэхён больше не дрожит от страха.
Он дрожит от того,
что впервые за долгое время чувствует:
он нужен не телу,
а душе.
Чонгук входит в него нежно, осторожно,
словно боится снова сломать то,
что уже и так треснуло по швам.
Тэхён задыхается —
но не от боли.
От того, как его тело отвечает.
Как будто даже оно тянулось всё это время,
несмотря на ненависть, страх, предательство.
Ритм не дик.
Он медленный.
Словно Чонгук хочет остаться в нём навечно.
И в этот раз —
Тэхён позволяет.
Он не сопротивляется.
Не из страха.
А потому что сердце устало бороться.
И, может быть, просто хочет…
быть любимым.
После, в тишине,
Чонгук держит его на груди.
Его пальцы заплетаются в волосы Тэхёна.
Губы касаются лба.
И всё, что он может прошептать:
— Я не прощу себя.
Никогда.
Но если ты позволишь мне быть рядом —
я попробую спасти хотя бы то,
что от тебя осталось.