Гнилое сердце Бога

Я думал, что говорю правду. А говорил приговор.

Отчим сидел на кухне и ел как свинья в отпуске. Рука тянется к вилке, другая к бутылке, глаза – в тарелку. Он ел с жадностью человека, которому в тарелку положили власть. Его жор был ритуалом. Священнодействием. Он жрал, чтобы мир вращался. Я стоял рядом. Не то чтобы хотел. Просто стоял. Как стояли перед казнями – не было выбора.

– Мама... – начал я. И все. Дальше слова не лезли. Рот – как песочница. Пусто. Сухо. Горло, как перетянутая веревека.

Он поднял взгляд. Без злобы, без привычной похоти. Просто интерес. Как у человека, которому сказали, что в холодильнике завалялся кусок мяса с истекшим сроком, но возможно, еще годный.

– Что мама?

– Она приводит мужчин. Когда ты на даче. Они... – сглотнул. – Они трогают меня. Когда она спит.

Пауза. Он смотрел, как будто я перечислял пункты плана по ремонту кухни.

– И?

Я хотел провалиться под пол. В землю. В ад. В небытие. Хотел обратно в ложь, как в материнскую утробу.

– Я не хочу, чтобы они приходили, – выдавил я.

И тогда он улыбнулся. Медленно. Как будто понял, что в холодильнике остался торт.

– Это... отличная идея, – сказал он.

Вот так заканчиваются молитвы. Не на «аминь», а на «отличная идея». Вот так любовь превращается в паяльник. Правда – в бензин.

Он начал говорить. Мечтать. Организовывать. Вслух. Словно планировал воскресный пикник. Словно все это – просто игра в ролевые. Только роль у меня одна – лежать и не дышать.

– Если они приходят,... если ты уже с ними.... То почему бы не собраться всем вместе? Ну, чтобы... – подмигивает, – было веселее.

Веселее. Как будто это комедия. Как будто я часть цирка. Как будто мое тело – батут, а страдания – фонари для вечеринки. Вот он – новый совет святых. Где каждый «святой» приносит свое благословение в форме слизи, пота и спермы. Где я – икона боли. Где тело ребенка – хлеб, а страх – вино. Где мать – гроб с водкой, а отчим – проповедник распада.

Я ждал, что он разозлиться. Скажет, как раньше, что мама – святая. Что она предала его. Что он страдал, страдал, как Гамлет без театра. Как святой мученик без зрителей. Ведь, когда он узнал про ее интрижку с таксистом, рыдал на моей груди, бил кулаками по стенам и клялся, что будет бороться за нее до конца. Он говорил, что любовь – это фронт. И он солдат. Он проиграл бой, но не проиграл войну. Война за нее. За нас. За любовь. Пафос, сопли, литры водки и монологи под «Владимирский централ». А теперь... он ничего не чувствовал. Ни злости, ни отвращения, ни ревности. Только азарт, словно наконец–то все фигуры встали на свои места. Как будто я случайно подсунул ему сценарий, который он всю жизнь искал. Как будто мы репетировали этот спектакль годами. Только я не знал, что играю главную роль. И в этом была страшная трещина. Он больше не был человеком, который страдает. Он стал тем, кто наслаждается. Он не потерял жену. Он нашел новый способ получить контроль и любить ее. Через меня. Через них. Через всех нас.

Я понял, что, правда – капкан. Что слова режут горло. Что любое признание – это приглашение на казнь. Молчание – не трусость. Молчание – это броня. Это последняя стена между тобой и ними.

Я ушел. Вернулся в комнату. Лег. Спиной к двери. Лицом к стене. Как всегда. Потому что стена не задает вопросов. Потому что в стену не входят без стука. С этого дня я не говорил. Ни о чем. Ни с кем. Я понял, что ложь – единственное безопасное место. Что, правду, можно вывернуть наизнанку, как дохлую крысу. Что, правда – это топливо для пытки. Скажешь, что тебе больно – получишь еще. Скажешь, что боишься – покажут, как правильно боятся. Правда – это слабость. Ложь – это спасательный круг в море дерьма. И я вцепился в него. Зубами. Ногтями. Душой. С этого дня я лгал всем. Что у нас все хорошо. Что папа – это герой. Что школа – как праздник. Что лето – как сон. Что собака приходит ночью и лижет ладонь. Что я в порядке. Что я живой. А потом я начал лгать себе. Что это все сон. Что это не я. Что я – другой. Что это тело – временное. Что можно проснуться. Что можно исчезнуть.

Совет святых собирался почти каждую ночь. Они приходили в темноте. Сидели в моей голове. За моим телом. Над моим детством. Они шептали. Смеялись. Благословляли. Каждый вечер – черная месса. Каждый взгляд – гвоздь. Каждое слово – нож. Я лгал им тоже. Что не чувствую. Что не помню. Что все нормально. Что все это – выдумка. Их не было. Никого не было. Никогда не было. Но запах крови не обманешь. И звук их голосов – все еще во мне. Потому что в аду, где, правда – яд, ложь – это молитва. И иногда молитвы сбываются. Особенно, когда их повторяешь каждую ночь, лежа лицом к стене, с застывшим криком в горле и мертвым светом в глазах.

Совет святых заседает. И не собирается расходиться. И наступала ночь.

Внизу, навстречу, уже неслись новые звуки. Не лязг машин. Не гул голосов. Глухой, яростный рёв толпы. Всплески. Или это были удары? Удары волн о скалы? Крики полные ненависти.

Я летел в новый Ад. Ад Гнева.

Переход из леденящей, стерильной бухгалтерии в новый был не падением. Это был вброс. Как будто гигантский шприц системы, уставшей от моего бунта, с силой вышвырнул меня в иное измерение, предназначенное для переработки непокорного сырья.

Одну секунду я падал в тишине, разорванной лишь воем сирены. В следующую – меня окунули.

Не в воду. В звук. Оглушительный, физический, сокрушающий сознание Рёв. Он обрушился на меня со всех сторон, вдавливаясь в барабанные перепонки, в череп, в самые кости. Это был не просто звук. Это была материя. Плотная, вибрирующая субстанция, сотканная из миллионов голосов, кричащих, рыдающих, проклинающих, воющих от бессильной ярости. Они сливались в один сплошной, безумный гул, в симфонию чистого, неразбавленного хаоса.

Затем ударил запах. Едкий, обжигающий носоглотку, знакомый до тошноты. Запах адреналина, пота, железа и чего-то кислого, словно желудочный сок, смешанный со страхом. Запах зверинца. Запах морга. Запах моего детства, сконцентрированный до ядовитой плотности.

И только потом я ощутил само пространство. Я барахтался, захлебываясь, но не в жидкости. В кишащей, горячей, пузырящейся жиже. Она была черной, как сырая нефть, но с алыми, аритмично пульсирующими прожилками, будто по дну этого мира билось гигантское, израненное сердце. Она была густой, как патока, и обжигающе горячей. Каждый ее пузырь, лопаясь на поверхности, выпускал не пар, а сгусток вони и новый обрывок крика.

Я пытался вдохнуть и подавился. В горло попал не воздух, а эта кипящая грязь. Она обожгла, заставила судорожно кашлять, выплевывая комки черной, липкой слизи. Я пытался плыть, но подо мной не было дна. Только бесконечная, бурлящая глубина.

Это было болото. Но не из воды и ила. Из закипевшей крови, гноя и вывернутого наружу, непрожитого гнева.

Я поднял голову, пытаясь сориентироваться. Над всем этим безумием клубился туман. Но не белый и не холодный. Он был багровым, как закат над бойней, и густым, как дым от горящей плоти. Он обжигал кожу, оседая на лице едкой, соленой росой – испарениями от миллионов слез, которые тут же превращались в пар от ярости.

И сквозь этот туман, сквозь всепоглощающий рев, я начал различать их. Фигуры. Они были повсюду.

Они не плавали. Они сражались. Но не друг с другом. Это было хуже. Они сражались с самими собой.

Прямо передо мной, по грудь в кипящей жиже, стоял мужчина. Его лицо было искажено гримасой такой первобытной ненависти, что стало страшно. Он бил. Бил кулаками, рвал ногтями, кусал... сам себя. Он бил себя по лицу, по голове, по груди, и с каждым ударом на его коже расцветали синяки, рвалась плоть, текла кровь, которая тут же смешивалась с общим котлом. А напротив него, вплотную к нему, стоял его двойник. Точная его копия, но еще более уродливая, еще более яростная. И он делал то же самое. Он бил оригинал. И с каждым ударом, который двойник наносил мужчине, на теле самого двойника появлялась точно такая же рана. Они были зеркалами ярости, отражающими и умножающими боль. Они не могли убить друг друга, не убив себя. Они были вечно замкнуты в цикле самоуничтожения.

Я огляделся. Их были тысячи. Всех возрастов. Всех тех, чей гнев никогда не находил выхода наружу, а копился внутри, годами, десятилетиями, пока не вывернулся наружу в этой чудовищной, сюрреалистичной аутоагрессии. Они были наказаны не за гнев. Они были наказаны за то, что направляли его не на тех.

И я понял. Это и был мой приговор.

Тошнотворная волна жара прокатилась по моему правому боку. Я обернулся. И увидел Его.

Он возник из багрового тумана, как кошмар. Это был я. Но не тот, что был сейчас. Это был я, каким я мог бы стать, если бы вся моя подавленная ненависть, вся боль, вся ярость нашли бы выход разом. Его лицо было моим лицом, но искаженным до неузнаваемости злобой. Глаза горели желтым, безумным огнем. Рот был растянут в немом, хриплом рыке, обнажая стиснутые зубы. Он был голым, и его тело было покрыто шрамами, которые еще только предстояло получить мне. Он уже занес кулак.

И ударил.

Боль вспыхнула в моей скуле, ослепительная, яркая, чистая. Я отшатнулся, захлебнувшись кипящей жижей. Инстинкт самосохранения, дремавший где-то глубоко, проснулся с животным рыком. Вся та ярость, что копилась во мне годами, которую я давил, запирал, топила в молчании, вырвалась наружу единым, сокрушительным потоком.

Я рванулся на него с воем, в котором слились все мои непроизнесенные крики, все несделанные жесты, все сдержанные порывы. Я не думал. Я чувствовал только всепоглощающую, слепую потребность уничтожить. Уничтожить это отражение. Уничтожить боль. Уничтожить самого себя.

Мы схватились. Это была не драка. Это было клубление двух животных, двух зеркальных отражений одного и того же ада. Его пальцы впились мне в горло. Мои – в его глаза. Мы кусались, царапались, рвали друг друга на части, и с каждым новым повреждением я чувствовал, как на моем собственном теле появляется ровно такая же рана. Удар его кулака в мой желудок отозвался спазмом в его теле. Мои ногти, впившиеся ему в предплечье, оставили кровавые полосы и на моей собственной руке.

Мы причиняли боль только самим себе. Мы были палачами и жертвами в одном лице.

И над всем этим, сквозь оглушительный рев, послышался новый звук. Хлопок. Резкий, сухой, как выстрел. Потом еще один. И еще.

Из тумана выплыла лодка. Но это была не лодка. Это был кошмар, сплетенный из костей и натянутой на них высохшей, потрескавшейся кожи. Она скользила по поверхности кипящего болота, и каждый раз, когда ее нос касался воды, раздавался тот самый хлопок – звук лопающихся пузырей и... смеха.

В лодке стоял он. Лодочник. Он был высоким, до неприличия худым, его тело было покрыто струпьями и ожогами от вечных брызг. Его лицо было маской вечной, язвительной насмешки. В его руках вместо весла была плеть – нагайка, сплетенная из чего-то темного и жилистого. Казалось, она шевелится сама по себе.

Он подгреб ближе, наблюдая за нашей схваткой. Его глаза, маленькие и блестящие, как бусины, светились нездоровым восторгом.

– Давай! – прохрипел он, и его голос пробился сквозь общий гул, словно игла. – Дай ему, ублюдку! Он ведь всегда над тобой смеялся! Считал тебя слабаком! Покажи ему! Покажи всем!

Это сработало. Его слова влились в меня, как чистый спирт в открытую рану. Яростный вой моего двойника стал громче. Моя собственная ярость, подпитанная этим ядом, вспыхнула с новой силой. Я забыл про боль, про самосохранение. Я хотел только одного – разорвать это существо передо мной на куски, даже если это означало разорвать самого себя.

Лодочник захохотал, довольный эффектом. Он взмахнул своей плетью и ударил ею по воде.

Хлесткий звук слился с тысячью других, но эффект был мгновенным. Кипящая жижа вокруг нас взбурлила с удвоенной силой. Где-то рядом один из грешников, избивавший себя, вскрикнул особенно отчаянно и с новой яростью впился ногтями в свои же глаза.

Лодочник греб между сражающимися двойниками, как садовник, поливающий ядовитые цветы. Он сыпал своими отравленными семенами:

– Он пользовался твоей слабостью! А ты позволил!

– Ты думал, они тебя пожалеют? Они презирают тебя!

– Она знала! Она всегда знала! И ей было плевать!

– Сильнее! Ты должен быть сильнее! Заставь их бояться!

Каждая фраза была идеально выверенным ударом. Она находила самое больное, самое темное место в душе и додавливала на него. Он был голосом моего внутреннего критика, моего самого жестокого судьи, материализовавшимся в этой багровой мгле. Он не создавал новую ярость. Он лишь подливал масла в тот огонь, что я годами тушил в себе.

Мы бились. Время потеряло смысл. Это могло длиться минуты или века. Мои руки были изодраны в клочья. Кровь, моя и его – неразличимая уже, – текла по нам ручьями, смешиваясь с горячей грязью. Я выбил ему зуб и тут же почувствовал осколок эмали на своем языке и вкус крови из собственной десны. Он рассек мне бровь, и кровь залила мне глаз, и я почувствовал, как та же теплая струя течет по его лицу.

Это было бессмысленно. Это было исчерпывающе. Это было единственное, что имело значение.

Постепенно ярость стала иссякать. Не потому, что боль утихла. А потому, что силы были на исходе. Дикий, животный всплеск энергии, что двигал мной, начал угасать, обнажая страшную, пустую усталость. Каждый удар давался все тяжелее. Дыхание стало хриплым, прерывистым.

Лодочник заметил это. Его насмешливая ухмылка сменилась выражением холодного раздражения.

– Эй, не сдавайся! – крикнул он, подгребая ближе. – Еще немного! Добей его! Ты же хочешь быть сильным? Докажи!

Но его слова уже не имели прежней силы. Они звенели пустотой. Я смотрел на свое искаженное болью отражение, на этого двойника, которого я истязал и который истязал меня, и вдруг... понял.

Это не был враг. Это была моя боль. Моя ярость. Вывернутая наружу и принявшая мою форму. Я боролся не с ним. Я боролся с собой. И каждый удар, который я наносил в слепой ненависти, был направлен прямо в мое же сердце.

Рука с плетью снова взметнулась в воздух. Но на этот раз, прежде чем она опустилась на воду, я посмотрел прямо на Лодочника. Посмотрел ему в его блестящие, как у жабы, глаза.

– Заткнись, – хрипло выдохнул я. В голосе не было сил для ярости. Только бесконечная, всепоглощающая усталость. – Просто... заткнись.

Его глаза сузились. Насмешка сменилась холодной злобой. Я перестал быть для него интересным зрелищем. Я стал браком. Сбоем в системе.

– Как хочешь, – процедил он. – Иди ко дну. Там твое место. С остальным говном.

Он ударил плетью по воде прямо передо мной. Кипящая жижа взбурлила, и я почувствовал, как что-то тяжелое и липкое схватило меня за ноги и потащило вниз. Мой двойник, издав последний, торжествующий вой, растворился в багровом тумане. Его работа была сделана.

Я не сопротивлялся. У меня не было сил. Тяжелый, горячий ил засасывал меня. Он затекал в рот, в уши, в нос. Давление нарастало. Гулкий рев круга становился приглушенным, как будто кто-то выключил звук.

Я погружался. Глубже. Глубже. В темноту. В тишину. В тепло.

И это было... спокойно. Страшно спокойно. Соблазнительно спокойно. Мысль о том, чтобы перестать бороться, перестать чувствовать, отдаться этой тягучей, теплой пустоте, становилась все навязчивей.

Сдайся, – шептала тьма. Так проще. Ты устал. Просто закрой глаза. Все равно ничего нельзя изменить.

Я почти согласился. Я уже готов был сделать последний вдох, состоящий из ила, и закончить это.

И тогда я увидел ее. Сквозь мутную, горячую толщу я увидел лицо. Оно было совсем рядом. Бледное, распухшее, с полуоткрытыми, беззубыми ртами. Глаза были открыты, но в них не было ничего. Ни ярости. Ни боли. Ни страха. Только абсолютная, леденящая пустота. Это было лицо моей матери.

Она была одним из них. Одной из унылых. Тех, чей гнев давно сгорел, оставив после себя только пепел апатии. Тех, кто сдался окончательно и бесповоротно.

И вид этого лица, этой живой смерти, этой окончательной капитуляции, ужаснул меня больше, чем любой двойник, больше чем любая ярость.

Внутри что-то щелкнуло. Инстинкт, более древний, чем страх, более мощный, чем усталость. Инстинкт выживания. Не физического. Душевного.

Нет.

Я не стану как она. Я не стану этим пустым местом. Я не сдамся.

С последними остатками сил я уперся руками во что-то твердое – в окаменевшее, скрюченное тело какого-то другого унылого – и с нечеловеческим усилием оттолкнулся от него, рванув прочь от дна, прочь от этого тихого, теплого забвения.

Я всплыл. Я вынырнул обратно в рев, в кипение, в багровый туман, давясь и хрипя, но живой. Все еще чувствующий.

Лодочник был уже далеко. Он нашел себе новую игрушку – какого-то несчастного, который с остервенением молотил себя кулаками по лицу. Он уже забыл обо мне.

Я больше не был интересен системе моего саморазрушения.

Я лежал на спине, позволяя кипящей жиже нести меня, и просто дышал. Вернее, хрипел. Боль была все еще всепоглощающей. Я был разбит, изувечен, истощен. Но ярости больше не было. Она выгорела. Она исчерпала себя в той безумной, самоубийственной схватке. На ее месте осталось лишь пепельное, страшное, пустынное спокойствие и одно – единственное, кристально ясное понимание.

Гнев – это тупик. Он бесполезен. Он пожирает тебя изнутри и ничего не меняет снаружи. Настоящий враг был не во мне. Настоящий враг был там, дальше. В следующих кругах. Тех, кто создал эти правила. Тех, кто превратил боль в систему, а молчание – в валюту.

Вода подо мной закрутилась. Не от удара плети. Сама по себе. Она закрутилась в спираль, образуя идеальную, геометрическую воронку. Меня потащило вниз, но на этот раз это не было наказанием. Это был переход.

Я не сопротивлялся. Я закрыл глаза. Я был пуст. Я был готов.

Падение продолжалось. Ад - тоже.