Глава XV.
Утро началось с хаоса.
Сначала — глухой стук по шкафам в гостиной. Потом — шаги. Сумбурное шипение. Двери хлопают, как нервы.
Эрик проснулся без будильника. Просто открыл глаза, как будто кто-то вытащил его за шею из сна.
В дверях металась Брук. Уже накрашенная, словно утро у неё началось вчера вечером. Чёткие стрелки, подчёркнутые скулы, глянец на губах. И ни следа от того, как выглядела той ночью, когда стучалась к нему, заплаканная и тёмно-синяя от ударов.
Она бегала между комнатами, бормоча:
— Чёрт, чёрт, чёрт... Где, блядь, ключи?! Опаздываю...
Капитан чирлидеровской команды, лицо на школьных афишах, но сейчас — просто человек, которого поджимает время и вчерашняя боль.
Эрик молча сел на кровати. Тени от ресниц полосами легли на скулы. Потянулся. Хребет хрустнул, как старая лестница.
— Ключи на полке в коридоре, — сказал он спокойно, голосом, каким объявляют задержку поезда. И чуть лениво показал в сторону вытянутыми двумя пальцами.
Брук замерла на секунду. Обернулась.
Взгляд её завис.
На нём.
Просто Эрик. В мятой футболке, с растрёпанными волосами и лицом, которое будто придумали для фильмов, где все умирают в конце. Не из тех, кого зовут на школьные вечеринки. Из тех, про кого девчонки между собой говорят: heroin boy.
Такие — неформальные, закрытые, опасные. Обычно пугают. Но в Эрике было что-то другое.
Как будто он сам по себе — целая сцена. И ты не можешь уйти, пока не узнаешь, чем она закончится.
Он не заискивал, не спрашивал, не суетился. Просто был.
И Брук смотрела чуть дольше, чем надо, как будто глаза её забыли, что нужно отводить взгляд.
"Блядь, Брук... ты что, снова влюбилась в плохого мальчика?.." — мысль прошла иглой по затылку. Она отвернулась быстрее, чем успела задуматься.
— Пока, котик, — бросила она в своей манере, уже хватая сумку и направляясь к двери. — Скоро увидимся. Не скучай.
Эрик слегка приподнял бровь. Уголок губ дрогнул. Он посмотрел на её сумку, оставленную на диване, потом на часы, потом снова на неё.
— Скорее, чем ты думаешь, — ответил он и потянулся снова, как будто в этом доме всё происходило в его темпе.
Дверь закрылась.
А воздух всё ещё был с привкусом духов и странной, опасной симпатии.
Эрик выбрал длинный путь.
Не в лоб, не "привет, детка", не "пошли трахаться", не эти дешёвые кульбиты, на которые покупаются одинокие и глупые.
Он играл тоньше. Стратегичнее. Так, как будто ухаживания — это партия в шахматы, и у него в голове уже тридцать три хода вперёд.
Он просто стал внимательным.
Каждый раз, когда Брук бросала свои наушники где-нибудь между микроволновкой и обувной коробкой — он запоминал. Когда она вопила из ванной "где моя чёртова резинка!", он уже знал — под подушкой. Или на ручке дивана. Или в её кроссовке.
— На полке, у входа, — говорил он спокойно. Или: — Проверь под пледом.
Без пафоса.
Как будто он был встроенной навигацией по её бардаку.
Он позволял ей думать, что это она берёт над ним верх. Что это она подмигивает, флиртует, бросает фразы, как наживку, чтобы посмотреть, клюнет ли.
А он просто смотрел на неё с лёгкой полуулыбкой, будто знал весь сценарий до последней сцены.
И этой своей невозмутимостью медленно разъедал её броню.
Брук считала, что ведёт игру.
Но её стратегия была подростковой — красивые трюки, острые колкости, дёрганья за рубашку.
У Эрика же это была осада. Методичная, с холодным расчетом. Он уже видел, как башни начнут рушиться одна за другой.
Он делал всё по плану.
Утро как утро. Сделал кофе — один, как всегда. Сел на диван рядом с её сумкой, которая всё ещё лежала как чужая вещь в его квартире. Открыл ноутбук. Закрыл. Потянулся. Пальцами провёл по краю чашки.
Ждал звонка.
И не потому что скучал. Он вообще не из тех, кто скучает.
Скорее, это было как ожидание сигнала — твой ход, Эрик.
Он не любил сучек. Никогда не нравились. Лёгкие на вход, пустые внутри.
Но в Брук была трещина. И он это заметил сразу.
А коллекционеры всегда ищут не идеальные вещи.
А уникальные.
Она — его будущая редкая фигурка. Со шрамами, заводскими дефектами, с хрупкой упаковкой, которую нельзя выкидывать.
Он ещё не знал, что с ней сделает, когда получит.
Но идея завоевать — засела.
Противная, навязчивая, почти романтичная.
И уже не уходила.
***
Телефон завибрировал на тишине, как будто мир сам решил нарушить его утреннюю рутину.
Номер — незнакомый.
Но он уже знал.
Принял вызов, не дожидаясь первого "алло".
— Что, обнаружила пропажу? — голос спокойный, хрипловатый, с ленивым сарказмом, как будто знал её реакцию заранее и наслаждался каждым словом.
— Ты сейчас серьёзно?! — заорала Брук, — Ты заметил это намного раньше и не позвонил, пока я не отъехала в чёртову жопу?!
Голос её звенел, как натянутые нервы.
И Эрик улыбнулся.
Даже не просто — по-настоящему растянул губы в улыбке, редкой, такой, что казалось, она разогрела воздух в комнате.
Он не знал, почему это так работает. Но факт: когда она ругалась, у него по спине пробегал холодный огонь.
Может, потому что в её крике было больше жизни, чем в словах большинства людей.
Может, потому что впервые ему нравилось позволять, чтобы на него кричали.
Не как слабость. А как будто это был ритуал доверия.
— Сейчас привезу, — сказал он мягко, тянуче, с ленивым хрипом.
— Понизь своё грозное "мяу", кошка.
На том конце — тишина. Секунда. Две.
— Ты ублюдок, — бросила она с непонятной смесью раздражения и едва слышного смеха.
— Что? — переспросил он. — Я просто чувствительный. Заботливый. Плохой мальчик с хорошими намерениями.
Пауза.
— Кофе купить? Или может, чего-то сладкого? — спросил он, будто между делом, уже натягивая толстовку.
— Шоколадный маффин. И латте.
— Заказ принят, госпожа.
Он положил трубку, переоделся в свою бунтарскую броню и прихватил ключи, взглянул на себя в зеркало. Уголки губ всё ещё не слушались.
Улыбка. От этой девчонки.
Проклятая, самовлюблённая, ранимая, и слишком сильная, чтобы быть просто «сучкой».
Идеальная сложная задача. Его личный ребус.
Он знал заранее. Прочитал этот день, как абзац, который видел в уме ещё вчера.
Вышел из дома, не торопясь. Капюшон накинул лениво. Пальцы в карманах, походка — как у того, кто давно научился не суетиться.
Кофейня за углом уже знала его лицо, и он — их часы.
— Четыре латте, — сказал он, бросив взгляд на список на витрине. — И ещё четыре маффина. Шоколадных.
— Для девочек? — с прищуром спросила бариста, улыбаясь.
— Не твоё дело, — ответил Эрик, беззлобно. — Но да.
Взял всё сам. Четыре стакана в картонной подставке, пакет с маффинами. Ногой открыл дверь. Всё ещё лениво.
Сел в машину. Старый чёрный Dodge, отмытый, отполированный, собранный своими руками.
Эта машина не была новой, но была его. И выглядела чётко: как сам Эрик.
Он нечасто ездил. Предпочитал идти. Смотреть. Молчать.
Но сегодня был дождь.
Улицы Лос-Анджелеса в дожде выглядели, как сцена из фильма, снятого на дешёвую плёнку.
Мокрый бетон. Глянцевые отражения неоновых вывесок. Люди с зонтами бегут, будто спасаются.
Эрик держал руль одной рукой, другой курил.
Никотин не спасал, но придавал утру правильный вкус.
Глоток кофе. Горечь — идеальная, как будто специально сваренная для таких, как он.
В пробке он просто смотрел.
Мужчина с зонтом и испуганным псом.
Женщина, прикрывающая папку от капель.
Дети, которые всё равно идут в белых кроссовках, обречённые на грязь.
Город жил, суетился, мок, бежал.
А он — ехал медленно. Спокойно.
К ней.
С четырьмя кофе, маффинами и своим планом, который уже шёл по маршруту.
Пункт первый: доставить кофе.
Пункт второй: разбить ей голову своим спокойствием.
На светофоре он смотрел в зеркало заднего вида. В отражении — сигарета, кофе, лёгкая усталость под глазами и довольный прищур.
На фоне дождь.
Фоном — Лос-Анджелес, хищный и красивый.
Он ехал.
И знал — это будет хороший день. Или хотя бы интересный.
Когда он подъехал, дождь уже не шел — он просто завис в воздухе, как фон.
Лужи не отражали небо — отражали фальшь школы и серый бетон.
Эрик открыл багажник, вытащил всё с точностью хирурга: кофе, маффины, сумочку Брук. Вся операция — бесшумная, как кража.
Накинул капюшон. Не потому что дождь, а потому что так проще быть собой.
Пошёл в сторону спортзала.
Не торопясь.
Не с сомнением.
Без малейшего смущения.
Шёл, как будто делает это каждый день. Как будто он — часть этой школы. Как будто уже всё выиграл, просто идёт за трофеем.
Толпу в зале не заметил.
Заметил только её.
В центре.
Капитанша чирлидеров. Брук. Та самая, за которой гоняется каждый второй клоун с гелем в волосах.
Она увидела его. Секунда — и её взгляд стал витриной. Словно хочет показать подружкам, что он не просто идёт.
Он идёт к ней.
Сумка на плече, в руке кофе и маффины.
Движения уверенные. Не «пришёл отдать забытую вещь». А «пришёл напомнить, чья ты будешь».
Её подруги замерли.
Одна прикусила губу.
Вторая что-то прошептала.
Третья посмотрела, как на катастрофу — сладкую, вызывающую катастрофу.
Эрик остановился в метре.
Снял капюшон.
Взгляд — прямой, как у того, кто не нуждается в разрешении.
Протянул ей сумочку.
— Ты кое-что оставила.
Потом аккуратно поставил кофе. — Латте. Для всей королевской свиты. И маффины, чтобы не перегрызли друг другу глотки.
На него всё ещё смотрели.
Он посмотрел только на неё.
— Ты забыла сказать «спасибо», капитан.
И в эту секунду стало понятно: игра уже началась.
И правила здесь — не её.
Она схватила его за рукав почти сразу после этого театра.
Улыбка на губах осталась для подруг, но пальцы вцепились в ткань так, будто вырывает его с линии огня.
— Ты что творишь, демон? — шепотом, но с ядом. — А если кто-то из команды Джона увидит? Или он сам?
Они уже стояли у стены, за колонной, скрытые от глаз толпы. Эрик не отстранился. Смотрел ей в глаза так, будто через них можно было читать мысли, а не просто тушь и линзы.
— Может, я просто хотел вернуть тебе твою сумочку и накормить весь твой злой двор? — его голос был тихим, будто убаюкивающим. — Или, может, мне плевать, кто что увидит.
Он улыбнулся своей полуулыбкой — кривой, уставшей, будто эмоции даются ему дорого.
— Джон — капитан. Окей. Я не. Но знаешь, что у меня есть?
Он чуть наклонился ближе. Брук затаила дыхание.
— У меня есть глаз на то, что стоит риска. И ты... — он выдохнул, задержал взгляд на её лице. — Ты будто не вписываешься в свой мир. Как будто притворяешься. И, знаешь, мне это нравится. Даже если ты сама этого не хочешь.
Пауза. Взгляд. Между ними почти не осталось воздуха.
— Не бойся за меня, — тихо добавил он, — я могу за себя постоять.
И, после короткой паузы, будто незначительно:
— И если надо... за тебя тоже.
Он отстранился.
И в этот момент она не знала — злилась или уже тонула.
Но, как и все девочки, она не смогла остановиться.
Сразу после его слов — будто защёлкнулся тумблер. Брови поднялись, губы поджались, и начался шквал. Не крик, нет. Эта девочка умела быть тихой бурей.
— Ты вообще головой думал? — зашипела она, оглядываясь по сторонам. — Тут Джон где-то рядом. А ты с кофе, с моей сумкой, с маффинами, с этим... этим лицом своим!
Эрик не перебивал. Стоял, прислонившись к колонне, и просто смотрел на неё.
Смотрел, как она злится. Как трясутся ресницы, как играет линия скул, как в голосе больше тревоги, чем злости.
И улыбался.
Не издевательски. Не победно. А с какой-то тихой уверенностью — как человек, который уже знает финал фильма, но всё равно смотрит.
Смотрит, потому что нравится каждая сцена.
— Ну скажи хоть что-нибудь, псих, — выдохнула она, уперев руки в бёдра.
— Ты красивая, когда ругаешься, — сказал он спокойно.
Пауза.
— Даже если хочешь меня убить.
Она закатила глаза, будто с трудом удержалась, чтобы не ударить его пакетиком с маффином.
— Ты ненормальный, Эрик. Просто...
— Знаю, — перебил он, не обижаясь. — Мне это уже говорили.
Он протянул ей кофе, как будто ничего не случилось.
И пока она с раздражённым вздохом брала его, он добавил с той самой своей полуулыбкой:
— Ну и где спасибо за спасение твоего утра, капитан?
Она фыркнула, но уголок её губ всё-таки дрогнул.
И она уже не знала — хочет его оттолкнуть или остаться с ним за этой колонной ещё на несколько жизней.
Но она быстро вернула себе лицо, резко выдохнула и фыркнула:
— Не смей больше так делать!
— И едь домой давай. Я наверное приеду... скоро.
Он ничего не ответил. Только кивнул, всё так же спокойно глядя ей в глаза.
А потом — как ни в чём не бывало — развернулся и пошёл прочь, бросая ей мимолётную, чертовски дерзкую, почти нежную улыбку через плечо.
Брук вернулась к девчонкам. Голос у неё снова стал звонким, как звон льда в стакане с виски.
А он...
Он вышел на улицу, в дождь.
Плотный, как промокший бархат. С дождя слетали капли, заливая плечи его чёрной толстовки.
Он дошёл до машины, вытащил сигарету, зажигалку.
Щёлк. Пламя вспыхнуло в ладонях.
Оперся на дверь старого "Доджа". Глядел вперёд — в пустоту парковки, в капли на стёклах, в лица спешащих под зонтами.
И думал.
О ней.
О себе.
О том, как странно и точно иногда срастаются самые неподходящие люди.
И как сладко бывает, когда на тебя ругается та, чьё внимание ты теперь бережёшь как коллекционную вещь.
Он мог уехать.
Завестись и скрыться в шуме улиц, где дождь стекает по лобовому стеклу, как слёзы, которым не нашлось причин.
Он почти завёл мотор. Почти.
Но остался.
Выключил зажигание. Тишина внутри машины стала плотной, как окровавленная вата. Сигарета догорела. Он выкинул бычок, выдохнул остаток дыма и вышел.
Мокрые кроссовки по паркету. Чужой зал.
Запах пота, лака для волос, энергетиков и гимнастического мата.
Он не любил футбол. Он презирал чирлидинг.
Вся эта демонстрация фальшивой силы и такой же фальшивой поддержки — для него всегда была маскарадом.
Но он остался.
Он сел на трибуну. На самый край, почти в тень.
В капюшоне.
Словно наблюдатель.
Словно режиссёр чёрно-белого фильма, в котором у главной актрисы срывается репетиция, но она всё равно выходит и делает своё дело.
Он смотрел.
Как она отбивает ритм ногами в этих нелепо коротких шортах.
Как даёт команды.
Как будто не носит в себе ни одного синяка, ни одной трещины.
Брук сияла. Кричала. Двигалась. Руководила.
Он смотрел, как будто разгадывает уравнение.
Где-то в его голове — бесшумно — шелестели строки.
Не для песни.
Для понимания.
Как будто он пытался выписать на бумаге формулу из: "что с ней делает боль", "почему ей нужен он", "почему она не просит помощи, а всё равно находит её рядом с ним".
Он не заметил, как прошло полчаса.
И всё это время — молчаливо, неподвижно, с затенённым взглядом — Эрик смотрел только на неё.
Словно весь зал существовал только ради одной, в центре.
Брук.
И в голове вертелась одна чёртова мысль:
"Ты даже не знаешь, что уже на моей стороне."
Сидел, как гвоздь в чужом гробу, в самой верхней точке трибуны. Внизу — она.
Мотается между девушками, как генератор тревоги.
Голос — звонкий, движения — острые. Ни одного лишнего. Как будто всё под контролем.
Но потом она всё-таки заметила его.
Брук резко развернулась, вскинула голову.
Словно кто-то крикнул ей в ушко: он всё ещё здесь.
И через секунду — быстрые шаги по полу, тонкие кеды шлёпают, золотистый хвост за спиной взлетает, как всполох.
— Ты что тут до сих пор делаешь?! — выпалила она, подлетая к нему с глазами шире обычного. — Сейчас они уже придут на тренировку!
Он смотрел на неё сверху вниз.
Как будто знал, что она скажет это.
Как будто ждал.
Он улыбнулся. Не торопясь. Без единого движения.
— Под "они" ты имеешь в виду... этих приматов с шлемами?
— Эрик, серьёзно! — Она схватила его за рукав, и в её голосе было что-то новое. Не только тревога. — Ты представляешь, если Джон увидит? Или его дружки?
Он чуть склонил голову, как будто рассматривает её лицо — так близко, что мог бы считать сердцебиение с кожи.
— Я уже сказал тебе. Мне не страшно. — Тихо. Почти ласково. — За себя. И за тебя — тоже.
Она смотрела на него. Как будто застряла между "убить его" и "поцеловать".
Глаза — две вспышки. Губы поджаты.
— Ты ненормальный, — процедила она.
— Уже слышал это сегодня. Ты всегда говоришь это с таким обожанием, — усмехнулся он. — Едва ли я не краснею.
Она снова оглянулась через плечо.
— Уходи. Сейчас же. Я тебе потом напишу... и спасибо, — добавила тише, почти не слышно.
Он поднялся. Неторопливо.
Никакой паники. Только движение плечами, как у хищника, что понял: охота ещё впереди.
— Я здесь просто кофе пил, — сказал он с тем выражением лица, от которого у всех учителей в школе сокращались нервы.
— Эрик... — Она уже начинала кипеть.
Он склонился к ней ближе, на ухо:
— Пиши, как соскучишься. Всё равно уже мой номер выучила.
И ушёл.
Так, будто никуда и не торопился.