Глава XIV
Небо над Лос-Анджелесом выглядело так, будто его протёрли влажной тряпкой — тускло-серое, с подтеками городского дыма. Воздух был влажным, но не от дождя — от густого дыхания города, раскалённого асфальта и кучи чужих надежд, давно сгоревших в свете неоновых вывесок.
Эрик стоял на краю тротуара, слегка раскачиваясь на пятках, как будто готовился прыгнуть — не в пропасть, а в очередной скучный день. Рядом Венди что-то набирала на телефоне, хмурясь, как будто цифры на экране мешали ей думать.
— Это мама, — сказала она, убирая телефон в карман. — Хочет, чтобы я поехала с ними к бабушке в Колорадо на каникулы. Типа, «семья должна быть вместе».
Голос у неё был спокойный, без протеста. Ни жалобы, ни радости — просто констатация факта.
Эрик только кивнул, сунув руки в карманы.
— Ну, едь. Семья — это семья. Я не пропаду.
Венди прищурилась, словно что-то в его лице хотелось разглядеть получше, но потом просто обняла его. Так, по-дружески. Или не совсем по-дружески. Он чувствовал, как её тело прижимается к нему, мягко, тепло, а потом как будто тень этого прикосновения осталась на его коже, когда она отстранилась.
— Я буду звонить, — сказала она.
— Я буду брать трубку, — ответил он.
Такси подъехало быстро, как будто у города была заранее запланированная сцена прощания. Он открыл ей дверь, она села, закрыла её, и всё — стекло между ними. Её лицо за стеклом показалось ему каким-то слишком плоским, почти бумажным. Машина тронулась, и Эрик стоял, закуривая, глядя ей вслед.
Мир стал тише, когда она уехала. Или, может, просто шум стал другим.
Он сделал глубокую затяжку и пошёл в сторону дома, но потом свернул на соседнюю улицу — просто потому что не хотел приходить сразу. День ещё не кончился. Его мысли — тоже.
Лос-Анджелес в полдень — это не яркая открытка. Это жвачка, прилипшая к подошве. Это заклеенные граффити витрины. Это запах кофе с ванилью, смешанный с вонью мусора. Это город, который улыбается фальшивой белоснежной улыбкой, а за ней — кариес и боль.
Эрик шёл, иногда глядя в лица прохожих, иногда в отражения витрин. В одном он увидел себя — в тёмной футболке, с кольцами на пальцах и взъерошенными волосами. Взгляд — как у тех, кто уже что-то понял, но никому не скажет.
Он любил такие прогулки. Без цели. Без маршрута. Просто идти, как будто с каждым шагом с него спадала шелуха — чужих ожиданий, чужих слов, чужих взглядов. Даже Венди — и она казалась частью этого чужого. Потому что всё, что хорошо, всегда уходит. А он остаётся.
На углу он купил себе кофе в пластиковом стакане. Обжёгся, выругался. Смешно. Никто не слышал — значит, можно притвориться, что и не было.
Он прошёл мимо пары бездомных, мимо уличного музыканта, который играл что-то вроде Radiohead, но криво. Мимо кафе, где две девушки спорили о какой-то драме. Город жил в режиме «нормально». Никто не плакал. Никто не кричал. Все были заняты выживанием.
Он зашёл в книжный, просто чтобы посмотреть. Ничего не купил. Не потому что не было денег — просто не хотелось ничего брать в руки. В руках и так хватало — сигарета, стакан, прошлое.
Вернувшись ближе к дому, он сел на бордюр. На колени легли тени от проводов, как татуировки. На небе не было солнца — только тусклая световая пелена. Он вспомнил Венди. Вспомнил её взгляд, как будто она знала больше, чем говорила. А может, просто так казалось. Она умела быть и далёкой, и близкой одновременно. Как Лос-Анджелес.
Он прикурил новую сигарету и подумал о том, что не хочет возвращаться в пустую квартиру. Но нужно. Потому что если не вернуться — кто заметит? Никто. Потому что никто не ждал. Теперь точно нет.
И всё же он поднялся, отряхнул джинсы, пошёл домой. Под ногами хрустело что-то пластиковое, как будто город пытался шептать.
В подъезде пахло металлом и чьими-то специями. Его этаж — шестой. Лифт не работал. Он поднялся пешком, остановившись на площадке, чтобы выдохнуть. Не от усталости — от мыслей.
Открыв дверь, он первым делом снял ботинки и футболку. Потом прошёл в ванную, открыл кран и опустил руки под холодную воду. Смотреть, как вода стекает с кожи, было странно успокаивающе. Он мыл руки, как будто смывал не грязь, а дни.
Потом, уже на кухне, он включил музыку — не громко, фоном. Старый плейлист. Пальцы нащупали пульт от кондиционера, и воздух стал холоднее, словно отражая внутреннее состояние.
Он открыл окно. За окном — шум, ветер, машины. Он закрыл глаза и представил, что стоит не здесь, а где-то в пустыне. Где нет людей. Нет ожиданий. Только ветер и пыль.
Но потом он вспомнил, что Венди просила звонить. И он достал телефон. Не чтобы набрать — просто чтобы подержать в руках. Как будто через пластик можно передать тепло.
Прошло полчаса. Он выпил холодный чай из холодильника, достал ноутбук, открыл пустой документ. Попытался писать. Не вышло.
Вместо этого он открыл папку с фотографиями. Там были снимки — Лос-Анджелес ночью, лицо Венди в полумраке, его собственные тату на груди. И старые рисунки. Он когда-то рисовал — теперь нет.
День был как сваренное стекло. Всё дрожало, плавилось и отдавалось в кожу липкой пеленой. В Лос-Анджелесе не было кондиционеров у тех, кто не верил в ипотеку. Эрик как раз из таких, но ему повезло – кондиционер входит в оплату аренды.
Он сидел на подоконнике в одних тёмных боксерах, голый по пояс, с сигаретой в пальцах. Пот стекал по позвоночнику, оставляя влажный след — как будто кто-то нарисовал линию лезвием. В квартире пахло жарой, пеплом и остатками вчерашнего кофе. Он лениво щёлкал пепел в пустую кружку, где когда-то плавали таблетки, а теперь — обломки решений.
Когда раздался звонок в дверь, он не сразу пошёл открывать. Сделал затяжку. Выдохнул. Подумал: «если это полиция — пусть заходят». Потом всё же поднялся и, не удосужившись даже накинуть футболку, распахнул дверь.
На пороге стояла она.
Брук. Он увидел ее имя на брелке, что болтался на дорогой сумочке.
— Это же ты, — сказал он, моргнув. — Чертовски дерзкая сучка в розовом из макдональдса, которая пыталась подкатить ко мне пару часов назад. Как ты узнала, где я живу?
Она скользнула по нему взглядом — медленно, как рентген. От шеи, покрытой татуировками, до груди с тенью ключиц и чуть заметной дорожкой шрамов, потом ниже — до туго натянутой резинки боксёров. Один шаг от откровенного.
И всё это — с выражением лица, будто нашла на чердаке старинный винил, поцарапанный, но редкий.
— Ты вообще всегда встречаешь девушек почти голый, или мне просто повезло? — сказала она с усмешкой. — Как ты узнал, что я люблю такое кино?
Эрик хмыкнул. Оперся о дверной косяк, не торопясь впускать.
— Ты ещё не ответила, как нашла меня.
— А ты не ответил, где твоя майка, но я ведь не жалуюсь, — бросила она, проходя мимо него в квартиру, как будто это её комната на лето, а он просто её временный сосед.
На кухне она поставила на стол бутылку вина.
— Давай выпьем. Пообщаемся. Ты явно не занят... одеждой.
Он захлопнул дверь, прикурил новую сигарету, щёлкнув зажигалкой, и прошёл за ней. Вино уже ожидало его в бокале, о существовании которых Эрик даже не знал.
Он сел на край кухонного стула, по-прежнему в одних боксерах. Если бы не жара, всё это выглядело бы странно. Но ЛА имел свои законы: здесь тебе либо слишком жарко, либо слишком поздно всё менять.
— Ты пришла просто выпить? — спросил он.
— Я пришла, потому что не люблю жалеть о том, что не сделала, — ответила она. — И ты выглядел как кто-то, кого я могу пожалеть. Или полюбить. Пока не разобралась.
И тут наступила тишина. Из тех, что не кричат, а слушают. Из тех, в которых кто-то делает первый шаг — или разворачивается навсегда.
Эрик улыбнулся краем губ.
— В ЛА никого не пугают парни в трусах, держащие вино и сигарету одновременно. Здесь это диагноз. Или стиль жизни.
— А может, оба варианта, — сказала она. — И мне это... подходит.
Квартира будто дышала перегретым воздухом — горячие стены, тусклый свет, запах сигарет и вина, что стоит явно больше 5$. На часах около 15:00, и за окном Лос-Анджелес всё ещё кипел, будто город — гигантская, вечно голодная сковорода.
Эрик и Брук сидели на кухне. Жара не отпускала, кондиционер работал из последних сил. Тело было покрыто тонкой плёнкой пота, но ему было всё равно. На столе — почти пустая бутылка красного вина, ещё одна стояла в ожидании. Пепельница переполнена. Глаза полузакрыты. Не от усталости — от накопленного.
Брук уже раскраснелась. Алкоголь делал своё. Она говорила медленно, как будто слова были камнями, и каждое давалось усилием.
— Я не та, кем тебе показалась, — произнесла она, не глядя на него. — У нас с матерью всё было плохо. Денег — ноль, еды — по минимуму. Пока не появился он. Богатый. С отвратительной ухмылкой. Стал нашим отчимом. Мама притворялась счастливой, но знала. Всё знала.
Она замолчала, разглядывая своё отражение в пустом бокале. Лицо было чужое.
— Мне было девять. Он часто просил меня "не рассказывать". Говорил, что мама не поверит. И не поверила бы. Потому что поверить — значит разрушить свою новую жизнь.
Слова звучали как иглы, но в голосе — ни слёз, ни жалости к себе. Только металлическая усталость.
Эрик молчал. Он слушал, как будто кто-то другой говорит вслух его собственную биографию, только в других декорациях.
— А ты? — спросила она, наконец, поднимая глаза. — Кто ты, Эрик?
Он посмотрел на неё. Несколько секунд — как будто решал: стоит ли. И всё же решил.
— Мне было тринадцать, — начал он ровно. — Брат. Он был младше на два года. Маленький, светлый, добрый. Его травили. Издевались. Один ублюдок — капитан школьной футбольной команды — однажды затащил его за трибуну на стадионе. Потом нашли его там. Еле живого. Он умер в больнице через два дня.
Он говорил спокойно. Ледяным голосом. Ни эмоции.
— Я подождал. Пришёл туда же, на стадион. Ждал его одного, но у них была тренировка. Мне было уже все равно, когда я его увидел. Никто не понял, как, даже я сам. Потом полиция. Суд. Три года домашнего ареста. Германия. Они сделали из меня чудовище. Газеты писали, что я опасен. Люди плевали в нас с матерью. Меня звали "мясник" в школах. Никто не видел, что я сделал это за брата. Никто не хотел видеть.
Брук замерла. Пальцы, сжавшие бокал, побелели от напряжения.
— А потом вы уехали?
Эрик кивнул.
— Здесь было легче дышать. На время. Учебный год заканчивался, и мы просто исчезли. Переехали в Лос-Анджелес, как беглецы. Мама нашла работу. А я... стал эскортом. Женщины с деньгами. Им всё равно, кто ты. Главное — чтобы ты умел слушать, молчать, трогать в нужный момент. Это — работа без правил, где нужно быть зеркалом. Я не жалуюсь. Это дерьмо, но дерьмо платит счета.
Он потушил сигарету в пепельнице. Посмотрел на неё. А она молчала.
Брук будто протрезвела. Смотрела на него, как на человека, которого надо переучить читать заново. Взгляд — пустой, но в этой пустоте была воронка. Она думала. Переваривала. Пыталась не отвернуться.
— Я не ожидала, — сказала она после паузы. — Ты всегда кажешься... будто играешь. А это... чертовски настоящее.
Он усмехнулся.
— Игра — это единственное, что помогает не сдохнуть. Всё остальное — голая реальность. И она, поверь, не так уж красива.
Она встала. Сделала шаг к окну. Молчала ещё минуту.
— Ты не чудовище, Эрик.
Он не ответил. Просто налил вино. Слушал, как оно шипит о стенки бокала — как будто в бутылке был яд, который подбирается к губам медленно.
Брук обернулась. Теперь в её лице было нечто новое. Не жалость. И не страх. Что-то похожее на уважение. Или боль, которая признала боль.
— Лос-Анджелес — город, где все бегут. Кто-то от славы. Кто-то — к ней. А мы с тобой, — произнесла она, — просто хотим, чтобы кто-то хоть раз сказал правду.
Он снова усмехнулся.
— Я уже сказал. И, кажется, ты тоже.
На столе остались два пустых бокала. А за окном гудел город, в котором никто не спит, пока не забыл, кем был до захода солнца.
Брук не пила вторую бутылку. Она пила вечер. С жадностью. Как будто с каждым глотком могла вычеркнуть из памяти детство, отчима, всё это липкое, гнилое, что прикидывалось нормальностью.
Эрик курил. Ловил тишину между словами. Его трудно было чем-то пробить, но не невозможно. Особенно, когда слова вдруг становятся не пустым шумом, а чем-то... болезненно узнаваемым.
Она села ближе. Рука скользнула по его предплечью — осторожно. Её взгляд будто шептал: «Дай мне забыться. Хоть на минуту». И он не отстранился сразу. Может, из вежливости. Может, из сочувствия. А может, просто потому что был слишком уставшим, чтобы притворяться холодным.
Пальцы — на его груди. Губы — близко. И в этом движении не было пошлости. Только дрожащая попытка притвориться, что тепло — это лекарство.
Она поцеловала его первой. Сперва мягко, потом — чуть с нажимом, будто торопясь убедить и его, и себя, что всё хорошо. Что она не разваливается на части. Что он — настоящий.
Он ответил. Секунды три, может, четыре. Его губы были тёплыми, но сознание — холодным. Как будто включился внутренний тормоз.
Эрик отстранился медленно. Без грубости. Просто — как будто выключил эмоцию.
— Пока не время, — сказал он. — Ты в говно, Брук.
Голос был хриплым, но ровным.
Она хотела что-то сказать, но рот остался полуоткрытым. И в нём — ни возражения, ни обиды. Просто — тишина. Та самая тишина, что бывает, когда тебе внезапно становится невыносимо ясно: ты не нужен. Но не потому, что ты плохой. А потому, что ты сам себя ещё не собрал.
Он встал. Резко. Потом наклонился, взял её на руки. Легко, будто она — не человек, а забытая кукла из детства. Без слов понёс через узкий коридор.
Комната пахла кофе, пеплом и его шампунем. Всё было в хаосе: чёрная футболка на полу, тетради с заметками на кровати, гитарный чехол в углу. Он уложил её, переодел, поправил подушку, накрыл одеялом.
Она посмотрела на него снизу вверх. Глаза были мокрыми, но не от слёз. От вина, одиночества и горького облегчения.
— Спасибо, — прошептала она.
Он ничего не ответил. Просто выключил свет и лёг рядом. Не к ней. Просто — на край кровати. Потому что диван был короткий, а его ноги в сто девяносто сантиметров просто умирали на нём каждую ночь.
Комната наполнилась дыханием двух людей, которые наконец-то нашли тишину, в которой можно было не прятаться.
Эрик смотрел в потолок. Глаза были открыты. Он думал о брате. О Германии. О том, что, может, этот город — всего лишь большая декорация для таких, как он. Таких, кто не ищет любви. Просто хочет, чтобы кто-то не испугался правды.
И этой ночью, в темноте, полной пепла и вина, Брук не испугалась.
***
Утро в Лос-Анджелесе начиналось с обещания жары и запаха кофе, который Эрик варил с аккуратностью хирурга. Не спешно. Без суеты. На плите бурлило миндальное молоко с ванилью, а в духовке доходил киш с козьим сыром, шпинатом и карамелизированным луком. Он мог бы, конечно, просто зажарить яйца и выдать свое фирменное «держи, детка», но Брук была той ещё королевой.
А он любил подавать завтрак на пьедестале, даже если публика — слегка растрёпанная, пахнущая вином девчонка, которая ещё вечером была олицетворением неприкосновенного лоска.
Он был уже одет — чёрные штаны, белая майка без рукавов, волосы после душа ещё слегка влажные, сигарета в уголке рта не горела — просто болталась, как угроза.
Через час с лишним по квартире прокатилось невнятное:
— Ммрх... чёрт.
Брук появилась в дверях кухни как персонаж из артхаусного фильма о падении великой империи. Футболка Эрика на ней смотрелась как платье-ночнушка. Макияж размазан, волосы спутаны, лицо — смесь замешательства, лёгкой досады и утренней капитуляции.
Она села за стол, скрестив ноги, как будто всё ещё оставалась на обложке глянца, только теперь — слегка подмятой.
— Фу, — сказала она, глядя на него. — Ты выпил больше меня, а по итогу я выгляжу как ободранная кошка, а ты как мальчик из рекламы модной одежды. Это нечестно.
Эрик молча поставил перед ней стакан воды, кинул туда шипучую таблетку — «антипохмелин: вкус мята, эффект — жизнь».
Пузырьки зашипели, как её голос.
— Возможно, — сказал он, не оборачиваясь. — Но ты вчера так долго изображала «больную душу», что, думаю, клуб утренней страдальческой эстетики отдаёт тебе медаль.
Он повернулся, глядя на неё.
— Я просто стоял рядом и делал вид, что верю.
Она закатила глаза, но беззлобно.
— Пошёл ты, — буркнула она и сделала глоток, поморщившись. — Вкус как у мятного аспирина, который кто-то выпил и выдохнул обратно.
— Добро пожаловать в реальность, Барби.
Он повернулся обратно к плите, ловко переворачивая киш. — Утро, когда вместо креветок — угрызения совести, вместо шампанского — магний и витамин B6.
Она наблюдала за ним пару секунд молча. Потом, неожиданно, сказала:
— А ты умеешь быть... заботливым. Даже мерзко заботливым.
— Это не забота, — фыркнул Эрик. — Это просто эстетика утреннего победителя. Кто-то просыпается с лицом, как у Джокера после дождя, а кто-то делает киш с козьим сыром. Так работает жизнь.
Она усмехнулась. Подперла подбородок рукой.
— Знаешь, если бы у меня не болела голова, я бы тебя прямо сейчас поцеловала.
Он бросил на неё косой взгляд через плечо.
— Подожди до завтра. Вдруг проснёшься человеком.
Брук рассмеялась — сипло, с хрипотцой. Такой смех бывает только по утрам, когда вместо сил — остатки вчерашнего вина и слегка подтаявшая бравада.
Эрик снял киш с плиты, разрезал, выложил на две тарелки. Поставил перед ней.
— Питайся. Жить надо. Даже если ты — миф о королеве школы, которая ночует у незнакомцев и просыпается с лицом, как у куклы, которую забыли в луже.
— А ты? — Она ткнула вилкой в киш. — Кто ты, Эрик?
Он закурил. Сделал затяжку. Выпустил дым в сторону окна.
— Я?
Он пожал плечами.
— Просто тот, кто не стал тем, кем должен был быть. Так проще.
Тишина повисла между ними — та, в которой не нужно оправдываться.
Она ела молча. А он смотрел на неё как на что-то далёкое, но временно оказавшееся рядом. И в этом было странное утешение.
После завтрака Брук исчезла в ванной, и звук воды стал фоновым шумом, таким же постоянным, как тиканье старых наручных часов или гул холодильника. Эрик даже не удивился. Девочка-катастрофа в обёртке люкса — ей нужно было вернуть себе контроль, власть над отражением.
Он успел выкурить три сигареты, дочитать до конца абзац в мятой книжке Паланика, поиграть в Mortal Kombat, съесть остатки киша и снова закурить. Через какое-то время вода сменилась на гудение фена, потом — музыка из телефона, потом — тишина. Потом снова фен. Снова тишина.
Эрик сидел на диване в одних штанах, с геймпадом в руках, спиной к ванной. Картинка на экране мигала от взрывов. Он не смотрел на часы. Просто знал — прошло чертовски много времени.
Когда дверь в ванную наконец открылась и послышались лёгкие шаги по полу, он не сразу обернулся.
— Ты всегда так долго тусуешься в ванной? — сказал он, не отрываясь от экрана. — Почти три часа прошло. Успела заново родиться?
Брук появилась на пороге, как выходящая на подиум.
Гладкие волосы, уложенные до миллиметра. Чёрные солнцезащитные очки в руке. Пухлые губы с глянцем. Белая блузка, открывающая плечо. Джинсы, которые стоили дороже его телевизора. Каблуки, как оружие массового поражения. От неё пахло чем-то фруктово-дорогим, как будто она только что вышла из бутика, где духи наносят пинцетом.
Он повернулся и присвистнул. Чуть. Сухо, без восторга — больше как отметка в дневнике.
— Ты выглядишь так, будто прямо сейчас собираешься уничтожить чью-то самооценку. Или банковский счёт.
Она улыбнулась уголком губ.
— Я знаю, котик.
Волосы перекинула через плечо.
— Ладно, мне пора. Надеюсь, что увидимся. И надеюсь — что очень скоро.
Она направилась к двери с походкой, будто за ней тянется дым от сигареты и шлейф расставаний.
— Чао!
Он кивнул, всё так же сидя на диване.
— Не заблудись по дороге к своей глянцевой реальности.
Щелчок каблуков стих в коридоре. Хлопнула входная дверь. В комнате снова стало тихо.
Эрик выдохнул и положил геймпад.
Он снова был один. И это, если честно, было неплохо.
***
Весь день Эрик провёл как типичный отшельник с травой и контроллером.
Накурился утром, сел на диван. Консоль включена, звук на максимум, во рту — остатки пепла от плохо скрученного косяка.
Потом заказал бургеры — готовить жрать что-то самому было впадлу.
Пока ждал доставку, снова забил. Смотрел старые комедии, ржал один, как псих.
В перерывах отвечал на звонки клиенток — «да, свободен пятого, вечер», «номер отеля какой?», «нет, не целуюсь, детка, только если с языком и за двойной тариф».
Записывал в ежедневник, проставлял галочки.
Вечер незаметно перетёк в ночь.
Эрик устроился на диване, в одной руке — пульт, в другой — косяк, рядом — пепельница и остатки бургеров.
Легкий марафон «Симпсонов» вперемешку с тупыми боевиками. Уют.
Его уют. Пропахший дымом, потом и одиночеством.
И тут — звонок в дверь.
00:15.
— Блять... — сказал он вслух. — Кто, сука, припёрся в такое время?
Никого не ждал. Ни сессий, ни заказов. Даже соседи давно привыкли, что он не открывает никому просто так.
Подошёл к двери, зевая и почесывая затылок. Открыл. И завис.
На пороге стояла Брук.
Но не та Брук, которую он знал — гламурная сучка, дерзкая стерва с подколами и нарощенными ресницами.
Нет. Это была Брук после бури. Избитая, помятая, вся в слезах и синяках.
Глаз подбит, губа лопнула, на щеке — кровавая царапина.
Одежда висела клочьями, макияж растёкся.
Она дрожала, стояла с трудом.
Он среагировал мгновенно. Ни слова. Просто подхватил её на руки.
Лёгкая, как мешок с прахом.
Понёс в гостиную. Осторожно уложил на диван. На автомате схватил плед, подоткнул под спину, принёс воду.
— Кошка... твою ж мать... — тихо выдохнул. — Кто это с тобой сделал?
Брук молчала. Пару секунд. Потом заговорила. Тихо. Надтреснутым голосом:
— Джон... сука... мой парень. Точнее, бывший уже. Надеюсь. Он всегда был таким. С первого дня. Тиран. Абьюзер. Ему, блядь, казалось, что я его вещь. Что имею право только дышать с его разрешения.
Она кашлянула. Утерла кровь с губы.
— Я пыталась уйти. Он сказал — «попробуешь, сломаю ноги». Он уже ломал. Не физически, но ты понял... Но сегодня... я не выдержала. Выскочила. Бежала, как дурочка. Сюда.
Слава богу, он не знает, где ты живёшь. Домой нельзя. К подругам — тем более. Он бы нашёл.
Ты был единственный, кто пришёл в голову...
Эрик смотрел на неё молча. Глаза — стальные.
Челюсть сжалась.
Гнев внутри кипел, не выплёскиваясь наружу, а копясь, как лава перед извержением.
— Капитан сборной, говоришь? — пробормотал он. — Джон, сука. Джон, уёбище в майке с номером и IQ кусочка туалетной бумаги. Всё ясно.
Он сел рядом, опёрся локтями о колени. Сигарету закурил. Глубоко затянулся.
— Послушай, — сказал он, выдыхая дым. — Я не буду спрашивать, почему ты терпела. Это не моё дело. Я сам знаю, как это. Когда кажется, что выхода нет, и ты вроде бы всё ещё жив, но внутри — только пепел. Просто скажу: ты здесь. Он — нет. И если он сунется — я выбью из него всё дерьмо, которым он тебя кормил.
Она посмотрела на него. Глаза мокрые, лицо изломано болью и стыдом.
— Прости... что пришла. Просто не знала куда ещё...
— Заткнись, — перебил он мягко. — Всё нормально. Реально. Тебе нужно место — оставайся. Хочешь — диван. Хочешь — кровать.
Хочешь — убью этого долбоёба. Только скажи.
Она тихо рассмеялась сквозь слёзы. Ужасно, нервно, вымученно.
Он снова затянулся, кинул взгляд в потолок.
— И, да... я тут всё провонял травой и жиром. Прости за аромат. Хотел уютного одиночества.
Но если ты не против немного дерьма — добро пожаловать в клуб. У нас есть плед.
Она кивнула. Зарылась лицом в подушку.
Эрик встал.
Пошёл на кухню. Приготовил ей чай. Что-то из травяного, без кофеина. Поставил рядом.
Потом вернулся и сел на пол у дивана. Смотрел на неё.
На эту переломанную принцессу, которая, чёрт бы её побрал, всё равно выглядела сильнее многих.
Он знал, что она уснёт в ближайшие десять минут. Потому что мозг перегорел. Потому что боль. Потому что шок.
Он будет рядом. Не потому что обязан.
А потому что таких, как она, оставлять одних — преступление.