Глава XI.
Чёрный «Мустанг» плюнул гравием у ворот частной школы, будто хотел плюнуть в лицо самому зданию. Утреннее солнце лениво просачивалось сквозь туман с океана, бросая золотой отблеск на стеклянные стены — те блестели, как зубы богатых. Возле калитки стояли подростки, словно выставленные на витрину: в наушниках, с латте в бумажных стаканах, в кроссовках за тысячу — обсуждали экзамены, секс и вчерашние сторис.
И тут мотор прорычал. Глухо. Жестко. Как будто не хотел заводиться, а выживал. Разговоры схлопнулись, как хлопушки без конфетти.
Он вышел. Эрик.
Куртка — как вторая шкура. Волосы — как будто их трогала только буря. Пирсинг блестел в брови и кольцом в носу. Татуировки выглядывали из-под рукавов, как хищные змеи. Он не искал взгляды — он притягивал их. Не нуждался в эффекте. Он и был эффектом.
Застывший, он стоял, как памятник кому-то, кто ещё жив.
Из машины вышла она.
Джей.
Платье — слишком узкое. Очки — слишком дорогие. Кофе в руке — с претензией на вино. Она шла не по асфальту, а по ковру невидимого красного. Каждый шаг — как замедленный вызов.
Он обернулся. Легкий подъем брови — вот и всё.
Ни слова.
Она подошла. Обняла за плечи. Скользнула ближе. Поцеловала. Не как мать. Не как актриса. Как женщина, которая уже сделала выбор. Поцелуй, как нож. Или подпись.
Мир затаил дыхание.
Эрик усмехнулся. Тонко. Почти жестоко.
— После последнего урока, — шепнула она, словно делая ставку в покер. — Надеюсь, ты ещё будешь жив.
— Если нет — расчисти парковку, — бросил он через плечо и пошёл, не оборачиваясь.
Мир вокруг сдвинулся.
Школа сдвинулась.
Стерильная система получила вирус.
Разговоры лопались в коридорах, как пузыри:
— Это его мать?
— Ты, блин, видел этот поцелуй?
— Он немец?
— У него шрам.
— У него история. Или приговор.
— Кто она? Богиня? Баронесса?
— Я слышала, он в коме был. Или в Европе.
Он шёл по коридору, как нож сквозь масло. Шкафчик открыл пинком — как будто это его шкафчик всегда. Учительница на секунду задержала взгляд — и прокляла себя за это. Он сел на последнюю парту. Ноги на стол. Взгляд в окно. Всё молчало.
Но внутри — пульсация.
Не страх.
Напряжение.
Как перед прыжком с крыши.
Он один.
Он всегда один.
Только теперь — с поцелуем, который уже стал легендой.
На перемене — разведка.
Сначала девочки.
Пахнущие ванилью, приторные.
Потом мальчики.
С вейпами, дешёвыми понтами.
Слишком много слов. Слишком мало смысла.
Номер Джей.
Кто она ему.
Что он делал в Германии.
Он молчал.
Улыбался.
Иногда бросал слова, как камни. На ломаном английском. С глухим акцентом. Сплетни росли, как плесень на старом хлебе.
После последнего звонка он снова вышел. Джей уже ждала. Прислонившись к машине, как сцена к актрисе. Очки. Вино вместо кофе.
Он подошёл. Открыл дверь. Пауза. Он оглянулся.
Половина школы — зрители. Без билета.
Он усмехнулся.
— Идём, — сказал он.
Мустанг рванул с места, как пуля. Сзади остались: шёпот, зависть, возбуждение. Впереди — его история.
Солнце таяло за стеклом виллы. Вся комната — янтарь и золото. Музыка — блюзовая, ленивая. Как капля на стекле, которая не хочет падать.
Джей сидела босиком, на барном стуле, с бокалом вина и усталостью в жестах.
— Я думала, ты не выживешь, — сказала она.
— Возможно, не выжил, — он хлопнул по столу упаковку с йогуртом. — Поцелуй, наверное, меня и убил. Или оживил. Пока не разобрался.
Она засмеялась. Хрипло, с хищинкой. Закурила.
— Ты превзошёл себя. Даже директор пялился, как на порчу.
— Он боится моих серёжек. У него аллергия на металл.
Он сел напротив. Глаза — будто резали стекло.
— Они зовут тебя сыном мафии, — продолжила она.
— А тебя — вдовой картеля.
— Так и есть.
Между ними зависло что-то. Не фраза. Намёк.
Он смотрел на неё. Долго. Слишком долго.
— Мне... всё равно, — сказал он. — Что они там думают. Но сегодня был... нормальный день.
— У тебя были хорошие дни?
Он пожал плечами.
— Этот — почти. Потому что ты... — он сбился. — Ты типа... моя Schokolädchen.
Она замерла.
— Что?
Он покраснел. Настоящий румянец на лице, где царили тату и сталь.
— Забудь. Это по-немецки. Типа... маленькая шоколадка.
Она улыбнулась. Настояще. Без грима.
— Ты дал мне прозвище?
Он кивнул. Неловко.
— Повтори.
Он посмотрел ей в глаза.
— Meine kleine Schokolädchen.
Джей медленно, возбуждая, подошла к Эрику. Села к нему на колени. Не спросив. Просто — как если бы всё в этом мире уже было её.
— Ты не так прост, как хочешь казаться, Эрик из Дрездена.
— Я кошмар в кожаной куртке.
— Нет. Ты — мой сладкий кошмар.
И в следующую секунду их губы встретились. Не как в кино. Не как в романах. А как в жизни — где поцелуй может быть ударом, якорем, молитвой.
Они не спешили.
Словно время замедлилось.
Он держал её, будто это — спасательный круг.
Движения — медленные, как прилив.
Пальцы на коже — не следы, а записи.
Каждый выдох — как признание.
Каждый вдох — как обещание.
Шёпот, стон, поцелуй, судорога.
Он внутри неё — как тайна, как просьба, как конец одиночества.
Она — вокруг него, вся, без остатка.
— Ты дрожишь, — выдохнул он.
— Потому что ты становишься моим.
И когда всё сорвалось, всё вспыхнуло — не было боли. Только освобождение.
Они лежали молча. Долго.
— Schokolädchen, — пробормотал он.
— Ммм?
— Ты опасна. Я теперь точно пропаду.
— Ты уже пропал, малыш. Добро пожаловать.
Поцелуй в лоб.
Как печать.
И вечер накрыл их — как одеяло, под которым всё, наконец, стало по-настоящему.
Позже пришло сообщение.
Сначала — незнакомый ник.
Потом — эмодзи с черепом.
Потом — просто:
"Чувак, у нас хата. Приходи. Береги нервы. Адрес ниже."
Он прочитал. Промолчал.
Джей — в ванне. Пена. Вино. Сигареты. Красота, разложенная по привычке.
Он надел куртку, как броню. Оделся, как будто собирался не на тусовку, а на чёртову дуэль.
И вышел.
Дом, куда он пришёл, был похож на лабораторию подростковой анархии.
Окраина. Ворота открыты. Звук — не музыка, а агрессия, ритм, бас в сердце.
Во дворе горел костёр. Кто-то курил на крыше. Кто-то прыгал в бассейн в одежде. Кто-то — без.
Школа была вся здесь. Только без формы, правил и прикрытий.
И тогда он её увидел.
Венди.
Словно мир сделал паузу.
Мешковатая толстовка цвета грозового неба. Колготки в сетку, будто трещины на стекле. Волосы — длинные, тёмно-синие, как чернила, в которых утопили луну. Макияж яркий, но не ради лайков. Ради выживания. Пирсинг в носу. В губе. В брови. Как доспехи.
Хрупкая до пугающей грани. Как лёд, на который не стоит наступать.
И именно поэтому хочется.
Она сидела на ступеньке, курила, глядя куда-то сквозь вечер.
Он смотрел на неё, не двигаясь.
Не как на девушку.
Как на портрет. Который вдруг начал дышать.
Он стоял минут десять. Или двадцать. Время — бумажное.
Кто-то швырнул ему банку с пивом. Он поймал, не глядя. Сделал глоток. Подошёл.
— Смотришь, как будто собираешься украсть, — сказала она, не глядя на него.
Он присел рядом.
— Я всегда краду глазами. Потом возвращаю. Почти всегда.
Она повернулась. Глаза — как кристаллы из холодной воды.
— Ты тот парень с пирсингом, который поцеловал актрису прямо у школы?
— Технически, это она поцеловала меня. Я был жертвой. Ясно видно на видео. В замедленном.
— Я видела. Перемотала дважды. Это было красиво.
Он усмехнулся.
— Если б я знал, что на фоне поцелуя будет шепот половины школы, — выбрал бы другой стиль. Может, сальто. Или... падение в куст.
Она рассмеялась. Низко, с надломом.
— А ты странный.
— Диагноз есть, справки нет. Психолог боится меня.
— Тебя все боятся?
— Я боюсь только двух вещей: детей с ножницами и себя в зеркале по утрам. Остальное — переживём.
Она смотрела.
Как будто решала, будет ли он частью её мира. Или пройдёт мимо, как все.
Он сделал глоток.
Она протянула руку.
— Венди.
— Эрик. Как у «Фантома оперы», только без маски. Пока.
Они пожали руки.
Кожа к коже.
Контакт.
Никто не отпустил сразу.
Позже — танцы.
Если это можно было назвать танцами.
Тела двигались, как во сне.
Музыка была не ритмом, а пульсом.
Венди скользнула среди людей, как кошка. Он следовал.
Не преследовал. Просто был рядом.
Пока они не оказались в саду. Под деревьями. Где не было ни огней, ни чужих глаз.
— Тебе нравится быть загадкой? — спросила она.
— Нет. Мне просто не хочется объяснять себя тем, кто не слушает.
— А если я слушаю?
— Тогда я промолчу. Чтобы ты продолжала слушать.
Она приблизилась. Очень близко.
— Твоя шутливость — как броня.
— Твоя хрупкость — как мина.
— А ты не боишься взрыва?
— Нет. Я уже горел. Просто не догорел.
И они стояли в темноте. Почти касаясь.
Он хотел поцеловать её. Но не стал.
Он хотел сказать, что она — как северное сияние в аду. Но промолчал.
Она сказала:
— Ты не похож на школьника.
Он:
— А ты не похожа на человека, который просто пришёл потанцевать.
И оба замолчали.
В этом — была правда.
И искра.
И начало.
Задний двор был убежищем для тех, кто устал от дешёвого пива, громких треков и чужих касаний.
Кусты шептались между собой. Комары жужжали как пьяные журналисты.
Где-то вдалеке кто-то блевал под дерево — идеально подходящее звуковое оформление для подростковой исповеди.
Они сидели на бетонной плите.
Он — с одной стороны. Она — с другой. Между ними — пепел, сигарета и напряжение, натянутое, как струна на чужом горле.
— Знаешь, — начала она, как будто делала укол самой себе, — мои родители. Они всегда... где-то. Работа, поездки, конференции. У нас в доме больше чемоданов, чем разговоров.
— Звучит, как дорогой способ сказать "мы тебя любим, но через перевод денег".
— Иногда мне кажется, что я — просто статистическая ошибка в их планах. Случайное "давай заведём ребёнка" между двумя отпускными.
— И ты решила стать визуальной катастрофой. Чтобы хоть кто-то понял: "Эй, тут живёт человек, а не декоративный элемент в семейном отчёте."
Она усмехнулась. Криво. По-настоящему.
— Ты не такой, как они. В смысле... те, кто меня окружает.
— Конечно. У меня вместо души — сарказм, ирония и чернила. Я официально негоден к нормальной жизни.
Он глядел на неё — как хирург на рану. Без отвращения. С интересом.
— Твой вид, Венди... это как вспышка сигнальной ракеты.
— И?
— И ты стреляешь в небо, надеясь, что кто-то всё-таки посмотрит вверх.
— Глубоко. Почти философски.
— Я пытался. Третий день не получается. Умру, если не вброшу хоть одну псевдомудрость за вечер.
Она затушила сигарету о подошву.
— Иногда мне хочется, чтобы они просто спросили: как я? Что нового? Плевать. Что угодно. Даже "Ты поела?"
— Но они не спрашивают.
— Нет. Только — "Ты видела наш последний проект?" или "Помни, твои оценки — это твое будущее."
— Как будто ты диплом повесишь в рамку и обнимешь на ночь вместо мамы.
Тишина.
Она вскинула на него глаза. Блеск, хрупкость, почти злость.
Он мягко сказал:
— Ты хочешь, чтобы они обратили внимание. Но зачем пытаться выбить эмоции из людей, у которых нет чувств?
— Потому что они мои родители.
— Биология не делает тебя нужным. Просто рождает тебя. Всё остальное — добровольно.
Она опустила взгляд.
Он наклонился чуть ближе.
— Может, стоит обратить на себя внимание кого-то другого. Кого-то, кто уже здесь. Кто не прячется за графиками и графеном.
Она медленно повернула голову.
Он смотрел на неё. Прямо. Честно. И чуть-чуть вызывающе.
В его взгляде было: "Я тебя вижу."
Не поверхностно.
А глубже. Слишком глубоко. Опасно глубоко.
Она вдруг сказала:
— Ты всегда такой?
— Нет. Обычно хуже.
— И кто ты, Эрик?
— Ошибка системы. Побочный эффект пустоты. А ещё — парень, который не боится быть рядом с тобой. Даже когда ты хочешь укусить.
Она рассмеялась. И тут же замолчала.
Смех вышел слишком живым.
Слишком тёплым.
И это её напугало.
— Я не умею быть нормальной, — прошептала она.
— Отлично. А я не умею быть скучным. Мы квиты.
Он накрыл её руку своей.
Она не убрала.
Мир затих.
Где-то в доме кричали. Где-то разбивалось стекло. Где-то кто-то врал себе в глаза.
А здесь, на заднем дворе, родилось что-то настоящее.
И, может быть, это было началом.
А может, только передышкой между двумя катастрофами.
К утру они сожрали остатки своих моральных тормозов и допивали вторую бутылку виски, как будто это было лекарство от реальности.
Горло горело. Смех хрипел.
Слова превратились в обломки.
Их уже несло на автопилоте.
— Знаешь, — пробормотала Венди, хватаясь за воздух, будто он может её удержать, — если я ещё раз услышу "будь собой", я разорву кого-то голыми руками.
— Ага. Будь собой, Венди. Проблемная, пьющая, недолюбленная. Просто кайф.
— Лучше уж так, чем жить как скучная копия скучных людей.
— О, я полностью за. Бунт — мой основной режим по жизни.
Они ржали. Смеялись так, будто кто-то шутит в их мозгах, не останавливаясь. Смех у неё был как расцарапанная виниловая пластинка. У него — как выстрел из ржавого пистолета.
Сидели вплотную. Ближе, чем удобно. Ближе, чем безопасно.
Венди вытерла угол губ и посмотрела на него.
Взгляд, будто открыла давно забытый ящик с письмами, которые никто не должен был читать.
— У тебя такие глаза... как у человека, который обманул психиатра, чтобы его выпустили.
— А у тебя такие губы... как у последнего шанса не спиться.
Он сказал это — и остановился.
Слова зависли между ними.
Пропитанные перегаром, ожиданием, напряжением.
Они просто смотрели друг на друга.
Мир, музыка, шорохи — всё свернулось в точку.
В точку на её губах.
В точку между его пальцами, всё ещё сжимающими горлышко бутылки.
Потом — вспышка.
Не нежность.
Не романтика.
А голод. Яростный. Почти животный.
Он потянулся. Она тоже.
Будто кто-то дал стартовый сигнал в гонке без финиша.
Губы столкнулись.
Никакого "можно?".
Только "сейчас".
Она целовалась, как будто его рот — это кислород.
Он — как будто искал в её зубах ответы на свои детские травмы.
Они впивались друг в друга — неаккуратно, с жадностью, с болью.
Язык против языка.
Губы против боли.
Слюна против забвения.
На секунду он отстранился.
— Мы, кажется, перебрали.
— Заткнись.
И она снова вгрызлась в него.
Пальцы в его волосах. Его рука на её талии. Всё путалось, горело, ломалось.
На заднем плане кто-то кричал, хлопала дверь, падали люди.
Им было всё равно.
Потому что в этой секунде никто не существовал.
Только он.
Только она.
И всё, от чего они бежали.
Поцелуй длился вечность. Или две.
А потом они оторвались.
Молча. Смотрели друг на друга.
Она — с разбитым помадой ртом и глазами, в которых горел хаос.
Он — с дыханием, будто пробежал сквозь себя самого.
— Ну, привет, — сказала она, будто впервые его увидела.
— Ну, привет, — ответил он, будто она его сейчас сломала.
И в этом "привет" было всё: и секс, и одиночество, и катастрофа, которую уже не остановить.
Они ввалились к нему домой, как два куска сломанного автомата, у которого осталась только одна функция — отключиться.
Эрик с трудом выковырял ключи из кармана, пока Венди шептала с заговорщицкой серьёзностью, что лестница заговорила с ней и назвала шлюхой.
— Тихо, мать твою, — прошипел Эрик. — Моя лестница религиозна. Она не любит богохульников.
— Скажи ей, чтоб поцеловала меня в зад. Иначе я на ней сдохну прямо сейчас.
Они рухнули на диван. Обняв бутылку, обняв друг друга, обняв вселенную.
Мир вращался. Сердце билось.
Диван пах котами, его бывшей жизнью и маминой косметикой.
Но был мягким. А значит — раем.
Сон пришёл быстро. Как удар по голове.
Утро вломилось в комнату, как тупой экс-любовник: шумный, нежеланный и с перегаром.
Венди открыла один глаз. Второй отказался.
Голова колотилась, как будто там танцевали панки.
— Я умерла?
— Если умерла — то в аду. Потому что тут я, — прохрипел Эрик. Он сидел, развалившись, без футболки.
— Где моя кофта?
— На тебе.
— А. Ну... логично.
— А футболка?
— Тоже на тебе.
Она посмотрела вниз.
— Стильно. Модно. Носибельно.
Он зевнул, почесал живот.
Она вытерла подглазник, став похожей на енота-гота, которого выволокли с вечеринки.
— Потрахались хоть? — лениво спросила она.
— Навряд ли, — он пожал плечами. — Я бы такое запомнил.
— Чёрт. Надеюсь, нет. У тебя руки холодные.
— У тебя пирсинг везде. Я бы травмировался.
Они заржали. Сухо. Как будто внутри обоих скрипели дверные петли.
— Готовить будешь? — спросила она.
— Я могу поджечь воду. Серьёзно.
— Тогда доставка.
— Бургер с беконом и смертью.
— И газировка, чтобы блевать было веселее.
Они не вставали. Просто тянулись за пультом.
На экране — какая-то тупая передача о выживании.
Тип в джунглях жрал таракана. Венди показала ему средний палец.
— Мы тоже выжили. Почти, — сказала она.
— У нас даже тараканы круче.
— У нас тараканы с пирсингом.
Они снова смеялись. Вискарно. Усталой радостью.
Не любовники. Не пара. Не спасители друг другу.
Просто два выживших на диване, которых соединила случайная ночь и пустой холодильник.
Пока шёл следующий выпуск, она положила ноги ему на колени. Он не возражал.
Просто лениво щёлкал кнопки, как будто в пульте — шанс начать жизнь заново.
Солнце било в окна, как следователь с лампой в лицо. Венди жарилась под пледом и, не выдержав, скинула с себя всё, кроме лифчика и татуировок. Швырнула ноги на Эрика — он даже не шелохнулся, просто щёлкал пультом, как будто выжидает, когда вселенная сама нажмёт «пауза».
В этот момент в комнату зашла мама. В одном ботинке, с полузастёгнутой блузкой и чашкой кофе, от которой пахло как от утра, которое не просили.
— Сын. Полуголые девушки на диване. Чувствую себя снова молодой.
— Мам. Это Венди. Венди — это... ты знаешь. Дом.
— А, Венди. Приятно познакомиться.
Венди натянула плед, как броню из стыда.
— Простите, миссис...
— Молли. Просто Молли. Я гинеколог, я видела больше, чем морг после оргии. Расслабься. Твоя грудь мне не угрожает.
Она допила кофе, поставила чашку.
— Только если будете трахаться, предохраняйтесь.
— Я не больна ничем! — взвыла Венди из-под пледа.
Молли кивнула:
— За тебя я спокойна. А вот этот — пил, курил, спал с женщинами, которым давно пора было к ревматологу, а не к моему сыну.
— Мам...
— Ладно, шучу. Хотя не совсем. Серьёзно, предохраняйтесь. Не только из-за венерических лотерей. А потому что ни один из вас не готов стать родителем.
Она посмотрела на Эрика:
— Ты не способен вырастить даже кактус. Ты же умудрился забыть, где у нас ложки.
— Ложки — это социальная конструкция, — пробормотал он.
— Вот именно. А дети — это биологическая. И намного громче.
Венди засмеялась. Мать направилась к двери.
— Ладно. Я в клинику. Сегодня по графику — роды, стерилизация и одна мадам, которая уверена, что у неё вагина разговаривает.
Эрик помахал:
— Передай привет.
— Если она ответит — передам.
Хлопнула дверь. Осталась тишина и запашок медицинского авторитета.
Венди повернулась к Эрику:
— Ты правда... работал по вызову?
— Это называется "индивидуальная занятость".
— А мама...
— Всё знает. Просто уже не борется. Поняла, что я не починюсь.
Он включил телек.
— Но я моюсь. Почти каждый день.
— Героиня твоя мать.
— Не спорю.
Они снова легли. Диван. Тишина. И нормальное утро двух людей, которых мама одного из них уже списала со счетов, но по-своему всё ещё любила.
Когда солнце в Лос-Анджелесе больше не жарит, а только позирует, будто усталый бог на пенсии — самое время идти гулять. Дома пахло вчерашним виски и сегодняшними гранями недосказанности, поэтому Эрик и Венди свалили на улицу.
Венди шла босиком. Потому что она такая. Потому что, по её словам, если тротуар не обжигает, то и жизнь не ощущается.
Они держались за руки. Не как в кино. Просто чтобы не разойтись в разные стороны, пока в голове ещё звенит после утреннего кофе и маминых предупреждений о детях и контрацепции.
— Знаешь, — сказала Венди, глядя, как асфальт отражает закат, — ты не так уж плох. Как для человека, который продаёт себя богатым бабам.
— Комплимент дня. Спасибо. Хочешь — распишусь на груди.
— Ты и так на мне спал. Этого хватит для одной биографии.
— Я был футболкой. Ты — кожей. Символизм.
— Противно. Поехали дальше.
И в этот момент — как всегда в фильмах и ночных кошмарах — появляется она.
Камилла.
На каблуках, в платье, которое, казалось, стоит дороже, чем годовая зарплата школьного учителя. В руках — сумка, которую венчали инициалы как клеймо. Шла, будто владела городом, или хотя бы тем участком тротуара, на который они наступили.
— Эрик?
Камилла вынырнула из вечернего света, как роскошная акула, охотящаяся в бутиках.
Эрик выдохнул. В голове звякнул внутренний тревожный звонок: ложь на подходе.
Венди сжала его руку.
Эрик выдохнул как наркоман, который вспомнил, что забыл сказать матери, что снова завязал.
— Камилла.
— Ты... давно не появлялся.
— Да, я... временно завязал с... сервисом.
— Сервисом? — её губы изогнулись, как будто она вспомнила, что у Эрика есть талант называть грязное приличным. — Ты называл это «экзистенциальной терапией для отчаявшихся».
— А теперь я на терапии сам.
— Угу, — сказала она и одарила его тем взглядом, который говорил: я знаю, что ты врёшь, но мне нравится, как ты это делаешь. — Надолго?
— Пока не станет скучно.
— То есть до следующего понедельника.
Они оба усмехнулись. Венди моргала, как кот в присутствии кобры.
Глаза Камиллы метнулись на Венди.
— А это, полагаю, очередная клиентка. Юная.
— Я не плачу ему, — отрезала Венди. — Пока.
Камилла усмехнулась:
— Ну, когда передумаешь — вот визитка. Он знает, сколько стоит час его времени.
И вручила Венди карточку. С золотым тиснением.
— Вдруг и тебе пригодится.
— Спасибо, я предпочитаю бесплатную любовь и дешёвую пиццу.
— Тогда вы идеально подходите друг другу, — сказала Камилла, уже уходя, каблуки постукивали, как финальные титры.
Венди смотрела ей вслед.
— Она всегда такая...?
— Как лакшери-версия гильотины? Да.
— И ты с ней...
— Много раз.
— Странно, — Венди покачала головой. — Не выглядит как человек, который стонет.
— Она не стонет. Она приказывает.
— Фу.
Они пошли дальше. Закат теперь отражался в витринах, и мир будто стал розово-жёлтым фильтром инстаграма. Только без фильтра.
— Ну, теперь ты знаешь, что я не придуман. У меня настоящее прошлое. И оно пахнет парфюмом за 700 долларов.
— А моё пахнет немытой детской комнатой и неответственными родителями.
— Приятно познакомиться, Венди.
— Приятно познакомиться, Эрик.
И они снова шли, держась за руки. Потому что иногда жизнь требует, чтобы ты держал кого-то, даже если сам не знаешь зачем.
Он заметил бокал на краю столика летней веранды, а рядом и только начатую бутылку. Багровое, почти чёрное вино. Забытая роскошь. На миг задумался — потом просто протянул руку, как будто оно всегда было его.
— Это... что, воровство? — спросила Венди, пока он подхватывал её на руки.
— Это искусство.
— Это пять лет, если попадёшься.
— Значит, стоит риска.
И он понёс её сквозь город.
Они бежали, смеясь, как двое сбежавших из дурдома. Сквозь вычищенные улицы, пока стеклянные витрины не превратились в грязные неоновые вывески. Где улицы пахнут перегаром, потом и мечтами тех, кто здесь застрял навсегда.
Welcome to Strip Pit.
Они сели прямо на асфальт — у стены борделя с облупленной вывеской и звуками рэпа, доносящимися изнутри, как удары сердца умершего Бога.
Эрик открыл вино. Никакой пробки — screw cap. Легко, как похоронить чувства.
— И ты правда... с ними спишь? — спросила Венди.
— Угу. За деньги.
— А как... ты себя чувствуешь после?
Он отпил, долго. Вино было кислым, как сожаление.
— Как после душа в чьей-то ванне. Вроде бы чистый, но всё равно чужой.
— Ты не боишься?
— Чего?
— Что кто-то из них... тебе понравится.
— Это уже случилось.
Она повернула к нему лицо.
— Сильно?
Он кивнул.
— Ну и?
— Она была жената. Платила хорошо. И просила не целовать.
Венди рассмеялась.
— Ты спишь за деньги и всё равно вляпался в драму.
— Привычка. Я не умею без драмы. У меня мать гинеколог, Венди. Ты знаешь, что это делает с психикой?
Она молча взяла бутылку, сделала глоток. Потом села ближе. Их ноги коснулись друг друга.
— А если я тебя попрошу... — тихо сказала она. — Просто быть рядом. Без этого. Без секса, без фальши.
— Тогда ты будешь первой.
— И что мне за это будет?
— Долгожданный приз. Нормальный парень, но с разбитой башкой. Акция один раз в жизни. Без возврата.
— Подойдёт.
И они пили дальше, как двое, у которых в жизни слишком много правды, чтобы быть честными.
Ночь в этих кварталах выглядела как женщина за сорок: вечно на каблуках, с облупленной помадой и сигаретой, которая никогда не гаснет.
Мрак лип к коже, как дешёвый парфюм.
Они шли по улицам, где каждый фонарь — свидетель чего-то постыдного. Где каждая дверь ведёт либо к рюмке, либо к греху. Где неоновый свет розовый, но с привкусом одиночества.
— Вот где кончается американская мечта, — заметил Эрик, протягивая бутылку.
— А начинается реализм, — допила Венди и засмеялась.
Они зашли в бар. Даже не в бар — в дыру. Пахло плесенью, потом, и чем-то, что лучше не идентифицировать. Мужик у стойки был похож на перепуганного Санта-Клауса, только вместо подарков у него были татуировки с тюрьмы и взгляд, как у человека, который давно перестал верить в чудеса.
Венди полезла на сцену — там должен был быть стриптиз, но в это время был перерыв.
— Гляди, я тоже могу, — она облизала палец и провела по шесту. — Всё равно, что лизнуть метро в час пик.
— Тебе дать бакс? — ухмыльнулся Эрик.
— Только если с автографом. На жопе.
Он хлопнул по барной стойке.
— Нам виски. Что-нибудь самое дорогое, что есть в этой дыре, но не вызывающее галлюцинации.
— У нас всё вызывает галлюцинации, — сказал бармен и налил в два пластиковых стаканчика.
Они пили. Шутки стали глупее. Смех громче. В голове у Эрика гудело, как в уличной колонке с убитым сабвуфером. В какой-то момент Венди села к нему на колени, развалившись, как кошка на батарее.
— Ты понимаешь, что мы — два обломка чужих надежд? — спросила она.
— Нет. Мы спецвыпуск. Коллекционное издание. Только для тех, кто не боится порезаться.
— Тогда почему ты до сих пор не мой?
— Потому что я всё ещё принадлежу ночи.
Она кивнула. В её глазах плясал алкоголь.
— Ну, пусть ночь пока подержит тебя. Но утром, может быть, я тебя куплю.
— За что?
— За остатки моего разума. Всё равно они мне не особо нужны.
А потом был поцелуй. Глубокий, дикий, бессмысленный. Как всё, что происходит после второй бутылки. На фоне — музыка из бара, крики с улицы, смех, плач, сирена скорой. Их город никогда не спал. Он просто моргал — иногда медленно, иногда с глюками.
И ночь приняла их. Как своих. Как потерянных. Как тех, кто, может быть, уже никогда не проснётся в прежней жизни.
Утро было настолько тихим, что даже похмелье казалось на цыпочках.
Венди проснулась от запаха свежемолотого кофе и звона ложки о фарфор. Она щурилась, разматывая себя из пледа, как жирный ленивец из кокона. Весь макияж был на подушке, волосы — как будто их кто-то расчёсывал миксером. Она поднялась и пошла на кухню, волоча плед как свадебный шлейф.
И вот он — Эрик. Не тот Эрик с вчерашнего вечера, а какой-то совершенно другой.
В рубашке, заправленной в тёмные брюки. Волосы гладко зачёсаны, без единой торчащей пряди.
Он держал чашку с кофе двумя руками, как будто грелся от неё. Спина прямая, осанка — как у проклятого принца. Даже лицо стало другим — спокойным, холодным, почти безэмоциональным, как будто он только что закончил играть Гамлета на сцене.
— Ты кто, чёрт возьми, и что ты сделал с Эриком? — прохрипела она, почесав голову.
Он повернулся медленно.
Взгляд ясный, отстранённый. Улыбки не было. Было... спокойствие.
Он будто снова запер себя в вакууме, в котором чувствам не положено находиться.
— Доброе утро, Венди, — сказал он, голосом из тех, что слышишь в дорогих отелях от портье. — Кофе будешь?
— Ага, если он с кровью и никотином, — фыркнула она и взяла чашку.
— Не сегодня, малышка. Сегодня я работаю.
— Вот это «работаю» звучит так, будто ты хирург, а не жиголо.
Он усмехнулся уголком губ.
— Клиентка — мисс Холдер. Актриса. Этикет, тонкий аромат жасмина, и разговоры про Шекспира в её постели. Творческая натура, не выносит дешёвых шуточек и запаха вчерашнего бунта.
Венди подняла бровь.
— Ты, получается, утром — благородный кавалер в театральных трусах, а вечером снова вор вина и беглец из гетто?
Эрик пожал плечами.
— Баланс. Дао. Инь и Ян.
Сегодня я в брюках. Завтра, возможно, опять буду бегать с тобой по борделям.
— Он сделал глоток кофе и добавил: — Я универсальный солдат капитализма.
Венди хихикнула и села рядом, всё ещё завернутая в плед. Она смотрела на него — неузнаваемого, гладкого, как вылизанная витрина. И вдруг ей стало странно.
— А тебе самому... ты в этом не теряешь себя?
Эрик посмотрел на неё. Долго. Спокойно. Как будто сканировал.
— Я не нахожу себя. Так что терять пока нечего.
Она вздохнула, зарылась в плед.
— Ну ты и козёл.
— Спасибо. Я стараюсь.
Он поставил чашку, застегнул последний манжет и бросил через плечо:
— Если к вечеру не вернусь — напиши в полицию, что я был в белой рубашке и с видом «я выше всех вас». Пусть сразу ищут в доме у Хичкока.
— Окей, красавчик, — крикнула она. — И не забудь презервативы, актрисы — они творческие.
Он рассмеялся.
Мягко, почти искренне.
И ушёл, оставив за собой аромат кофе, тонкую тревогу и утро, которое пахло театральной сценой и похмельем.