Глава IV.
Зал суда гудел тяжёлым напряжением. Лица вокруг были как маски — чужие, озлобленные, вечно ждущие чужого падения.
Эрик сидел на скамье подсудимых, с потускневшими глазами, в простой серой рубашке, слишком свободной на его исхудавшем теле. Руки дрожали, но он держался — с той холодной гордостью, которой научился за последние месяцы.
Судья — мужчина в годах с усталым взглядом — вчитывался в папку его дела дольше обычного.
Он уже всё понимал: видел чужую грязь за спиной благородных титулов, слышал несказанное в пересказанных показаниях.
Но вслух об этом никто не осмеливался говорить.
Родители погибшего спортсмена, нарядные и лицемерные, едва сдерживали себя на месте. В перерывах они шипели в сторону Эрика и его матери:
— Выродок... — бросала женщина с перекошенным от злобы лицом.
— Ублюдок... сын сатаны, — злобно выдыхал её муж.
Судья грохнул молотком, заглушая эти шепоты, не давая им вылиться в открытые обвинения.
Наконец, настал момент последнего слова подсудимого.
В зале повисла тяжёлая тишина.
Эрик встал. Немного покачнулся, но удержался на ногах.
Он поднял глаза на судью — и в этом взгляде было всё: горечь, ярость, потеря, тишина пустоты внутри.
Он вдохнул через сжатые зубы, позволил себе секунду молчания... и хрипло сказал:
— Я не оправдываюсь. Мне плевать на оправдания.
Я был пустым... и я сделал, что должен был. — Его голос был глухим, почти мёртвым.
— И знаете что? — Эрик медленно повернул голову к родителям спортсмена, встретив их полный ненависти взгляд.
— Была бы возможность... — на его губах появилась едва заметная тень усмешки, — я бы сделал это ещё раз.
Кто-то в зале вскрикнул от возмущения. Судья стукнул молотком, требуя тишины, но Эрик уже снова сел, тяжело опустившись на скамью, словно сброшенный с высоты.
Приговор был неминуем. Но в этот момент он впервые за долгое время чувствовал себя честным перед самим собой.
Судья долго смотрел на мальчишку перед собой.
На его худое, обожжённое болью лицо.
На эти глаза — не глаза ребёнка, а пустые колодцы, слишком рано познавшие, как воняет смерть.
Он тяжело вздохнул и объявил:
— Эрик Кайзер. Принимая во внимание ваше чистосердечное признание, вашу возрастную незрелость, а также обстоятельства, которые, как я полагаю, были преднамеренно скрыты стороной потерпевших... — он бросил короткий холодный взгляд на родителей спортсмена, которые сидели, как натянутые пружины, — суд постановляет назначить вам наказание в виде трёх лет домашнего ареста.
— Учёба будет продолжаться дистанционно, под контролем школьного попечительского совета. — Голос судьи звучал резко и бескомпромиссно. — Контроль за выполнением приговора будет осуществляться надзорными службами.
— Нарушение условий — и вы отправитесь в спецучреждение для несовершеннолетних.
В зале послышались перешёптывания. Кто-то тяжело выдохнул.
Родители погибшего спортсмена вскочили, забрызгивая судью криками о продажности и беззаконии. Но судья глухо ударил молотком:
— ПРИГОВОР ОКОНЧАТЕЛЕН.
Эрик всё это время молчал.
Он не благодарил, не улыбался. Просто встал, опустив голову, чувствуя, как внутри гулко пустеет место, где раньше жил страх.
Он знал, что никакой победы нет.
Были только руины того, кем он когда-то мог бы стать.
Когда его вели по коридору, мать всхлипнула, сжимая в руках платок, но он даже не повернулся.
Он был один, как всегда.
И впереди его ждала не свобода.
А медленное, одинокое гниение за закрытыми дверьми — наедине с собой, своими ошибками и своей виной.
Первая ночь дома
Дверь за ним захлопнулась с тугим щелчком.
И сразу стало так тихо, что звенело в ушах.
На лодыжке неприятно тянул браслет — тонкий, с холодным светящимся индикатором.
На вид почти игрушка, а по факту — петля, что теперь крепко держала его в пределах этих четырёх потрёпанных стен.
Мать суетливо пыталась накрыть на стол, предложить чай, поесть.
Но Эрик лишь молча прошёл мимо, поднялся наверх и захлопнул за собой дверь в свою комнату.
Свернувшись на кровати, уткнулся лицом в подушку.
Не плакал.
Плакать он больше не умел.
Где-то в груди тихо звенело то же самое глухое ощущение, которое он впервые почувствовал в тот день, когда брат так и не вернулся домой.
«Всё кончено», — мелькнуло.
Но не в том смысле, что конец страданиям.
А в том, что теперь страдания стали его новым домом.
Он долго лежал в темноте, слушая, как скрипят доски в коридоре.
Как тикают старые часы в гостиной.
Как капает кран на кухне.
И в какой-то момент перед самым рассветом, в полудрёме, ему показалось, будто брат садится на край кровати.
Молча.
Как раньше, в детстве.
Эрик не открыл глаза.
Не хотел.
Не мог.
Пусть хоть призраки останутся рядом.
Следующий день — визит психиатра
Утро встретило его блеклым холодным светом и тяжестью в теле.
Мать предупредила, что приедет врач.
Психиатр.
Эрик ожидал увидеть кого-то строгого и сухого — мужчину в пиджаке с папкой.
Но когда в прихожую зашла женщина лет сорока с усталым лицом и грустными глазами, он даже на мгновение удивился.
— Эрик? — мягко спросила она, садясь напротив. — Могу я с тобой поговорить?
Он кивнул, уткнувшись взглядом в узор на старом ковре.
Доктор не лезла с расспросами.
Она говорила ровно, спокойно, словно боясь напугать:
— Мы хотим тебе помочь. Но... иногда мысли и боль становятся такими тяжёлыми, что одному не справиться.
— Антидепрессанты... они не сделают тебя другим. Они просто дадут тебе шанс почувствовать хоть что-то, кроме этой дыры внутри.
Эрик хмыкнул безрадостно.
— Может, мне вообще не надо ничего чувствовать? — пробормотал он.
Женщина долго молчала, а потом тихо ответила:
— Чувствовать боль — значит, ты ещё жив. А значит, у тебя ещё есть шанс.
Он не ответил.
Просто протянул руку и взял рецепт, который она положила перед ним на стол.
Пачка таблеток.
Шанс или приговор? — он уже не различал.
Когда врач ушла, оставив матери инструкции и свой номер, Эрик долго сидел на полу в коридоре, уткнувшись лбом в колени.
И впервые за долгое время подумал, что если внутри него что-то и осталось — то это не надежда.
Это было злое, тяжёлое упрямство жить наперекор всему.