Глава 17
Часть 3. Глава 7
От лица Моне.
22 сентября
В общежитии надолго я не задержался. В поисках помощи, я обратился к журналисту, навещавшему меня в Ватикане. Моя история заинтересовала его, но с обещанием помочь он не спешил. После моего звонка последовала пара дней тишины, после которой он без предупреждения заявился в общежитие и принялся расспрашивать директора о положении дел. О том, что вреда будет больше, чем пользы, я осознал в тот же момент, как журналист переступил порог общежития.
— Какие еще бездомным? В каком подвале? В нашем?! — вопль главы общежития был слышен даже за закрытыми дверьми.
Меня уволили тем же днем. Разумеется, я пытался объясниться, как и журналист, осознавший свою оплошность, пытался заступиться за меня, но мой работодатель был непреклонен. Предложение арендовать комнату в счет моей зарплаты директора общежития также не устроила. Единственное, в чем он пошел нам навстречу – позволил Вениамину переночевать в общежитии еще одну ночь. А на следующий день, вопреки всем ожиданиям пристроил его в дом ветеранов труда. Эта новость на мгновение разбавила непреодолимую печаль от того, что я снова оказался на улице. Не радоваться за Вениамина я не мог. Старик наконец-то получил достойный дом и уход.
Журналист исчез с нашего поля зрения также стремительно, как и появился. После нескольких попыток дозвониться до него, я бросил эту затею и выбросил карточку с указанным номером.
— Лучше бы я не находил его номер. Сделал только хуже, — сокрушался я. — Лучше бы не находил.
— Что уже корить себя. — Лариса не переносила бессмысленного самобичевания. — Теперь и нам стоит разжиться ночлегом.
Оказавшись на улице, я не знал, куда вести свою группу. Сильнее всего я переживал за Ларису — антибиотики подействовали, но в то же время я боялся, что с возвращением на улицу болезнь вернется. Выздоровление Ларисы избавляло меня от необходимости встречаться с Алексеевичем.
Первую ночь мы провели в старом здании троллейбусного депо. Сорвав табличку «закрыто для посторонних» мы с комфортом обосновались внутри бывшего кабинета администрации. Новое здание депо было построено, а старое все никак не решались снести.
— Ты погляди! — обратил внимание Петр на табличку возле входа.
На грязном куске дерева были указаны даты постройки здания, а ниже приводилась информация об исторической ценности объекта. Я не понаслышке знал, насколько затруднителен демонтажа таких зданий.
Наутро нас выставили дворники. Я переживал, как бы они не вызвали милицию, однако, напротив, они общались с нами вежливо, а один из них даже посоветовал место, где можно было укрыться. Возможно, нам на руку сыграл наш внешний вид — после жизни общежития мы выглядели опрятно и пахло от нас чистотой. Несмотря на то, что мои товарищи дневное время проводили в подвале общежития, ночью я помогал им умываться и приводить себя в порядок.
Укрытием, которое нам посоветовали, оказалось старое довоенное бомбоубежище. Находилось оно под горкой среди жилых дворов в соседнем от Черташики секторе. Вход в убежище был спрятан в таком же старом, как и само укрытие, сарае для хранения песка и прочего инвентаря бригады дворников. Прямо за дверью начинался туннель. Пройдя по нему несколько метров, мы оказались в просторном помещении, где смело мог разместиться десяток человек. В одной из стен был проход, ведший вглубь укрытия, однако, попробовав его изучить, я наткнулся на завалы, расчистить которые без специальных инструментов было невозможно. Расчищать их я и не рвался — «парадной», как мы назвали нашу комнатку, нам вполне хватало.
Матрасы мы расстелили на полу. Директор общежития не дал нам забрать их, но мой сменщик пошел нам на встречу и выставил их возле мусорных баков.
Пока я на пару с Василием перетаскивал матрасы, Петр обнаружил в другой части двора, где находилось наше убежище, водяную колонку, чему я был искренне рад. Лариса, не называя места, раздобыла большую упаковку свечей и разную домашнюю утварь: кружки, вилки, ложки, тарелки. А Виктор, пока каждый из нас был занят делом, изловчился и устроился на работу к рассказавшим нам про убежище дворникам. Он не собирался оставлять наш подземный лагерь, но через неделю все же покинул нас, обустроившись в гараже своего коллеги. Так нас осталось четверо.
— Вполне сносно, — бормотал под нос Петр, наводя порядок.
Я был поражен тому, как место, о котором знал простой дворник, осталось вне поля зрения местного Магистра. Первое время я засыпал с тревогой, что посреди ночи нас разбудят и выдворят. Но никто не появился, и страх постепенно затих. Петр, обладающий удивительной способностью находить на свалках целые ценные вещи, как-то затащил в наше убежище раскладушку, в другой раз — пуфик и несколько подушек. Конечно, состояние вещей было далеко не новое, у той же раскладушки пришлось выкручивать торчащие пружины, а в пуфике залатывать дыры. Но, приведя мебель в надлежащее состояние, жить в убежище стало чуточку радостнее.
Раскладушкой мы решили пользоваться по очереди, но я свою очередь каждый раз уступал Ларисе. Василий и Петр моему примеру не последовали, но никто их об этом и не просил, и уж тем более никто их не винил. Я мог понять их желание ощутить комфорт после времени, проведенного в подвале общежития. Через некоторое время у нас появился термос, который Василий подобрал на остановке. Термос, впрочем, как и все наши вещи, был старый, отчего тепло держал всего несколько часов. Но мы и тому были рады. Кипяток мы набирали в кафетерии неподалеку от укрытия. Лариса же исправно пополняла запас свечей — в парадной всегда было светло.
При свете свечей мы все и делали: готовили кушать, обсуждали проведенные дни, спорили о том, как поступать дальше. Занятий у нас было немного. Чаще всего мы обсуждали то, как улучшить нашу жизнь: где искать жилье, работу, как вылечить наши болезни. У меня и Ларисы были паспорта, благодаря чему наладить жизнь нам было проще, чем Петру и Василию. У них не было ни паспортов, ни каких-либо других документов.
Волонтеры успели подготовить запрос на восстановление документов для Василия, но не успели их забрать. Усложняло нам жизнь и отсутствие прописки. При выдаче паспорта в графу с пропиской следовало вписать адрес, за которым Василий был бы закреплен. Мне и другим счастливчикам под покровительством руководства Ватикана выдавали пустые паспорта, что в некотором роде нарушало закон. Василию же ввиду отсутствия не только адреса, но и поручителя паспорт выдать не могли.
У Петра дела обстояли еще сложнее: он не был гражданином страны и уже как два года жил здесь нелегально. Чтобы восстановить документы, ему следовало вернуться на родину и заниматься документами там. Но без паспорта он не мог пересечь границу, а сдайся он в отдел по делам иммигрантов, ему не только пришлось бы самому оплачивать возвращение на родину, но еще и платить непосильно большой штраф. Так он и жил на чужбине в надежде на лучшее будущее, которое, с его слов, должно было вот-вот наступить.
— Две дамы, пика и черва.
— Валет пик и десятка козырная.
— Как козырная? Она ведь у меня!
— Присмотрись, у тебя бубна.
— Черт! Всё эти свечи, ничего не разберешь.
— Есть что добросить?
— Нет. Ай, к черту, сдавай по новой!
С Василием я играл в дурня. Лариса уже мирно спала на раскладушке в дальнем углу, а Петр пытался читать газету под тусклым светом. Когда карты нам надоедали, мы играли в города, а когда и эта игра успевала наскучить, просто молчали, думая каждый о своем.
Как-то раз Петр принес бутылку вина, найденную там же, где он находил и все ценные для нашего убежища вещи. Отказ от ее распития стал испытанием для всех нас — от многочисленных вызовов и ежедневных неудач мы были подавлены, отчего предложение звучало еще заманчивее. Силу воли проявил Василий. Он взял бутылку, вышел на улицу и вылил ее содержимое, после чего уже опустошенную вручил ошарашенному Петру. Я был близок к тому, чтобы сорваться и выпить, и потому поступок Василия воспринял с облегчением. К тому моменту я не брал ни капли в рот уже много месяцев и не хотел сдаваться, но неудачи и усталость, давившие с каждым днем все сильнее, заставляли меня искать способ расслабиться.
В середине октября, когда наступила пора проливных дождей, выяснилось, что потолок, казалось бы, предназначенный для укрытия людей во время войны, был никудышным — вода лилась как из ведра. К счастью, Василий нашел сточную трубу. А еще он нашел полиэтиленовую пленку и, подвязав ее под потолком на столбах, направлял просачивающуюся воду прямо в слив.
Но стоило нам только обрадоваться, как возникла следующая проблема — возвратилась Ларисина болезнь. Непрекращающиеся дожди наполнили «парадную» сыростью, отчего Лариса ночами заходилась от кашля и каждое утро просыпалась с заложенным носом и больным горлом.
— Она не переживет зиму, — после очередного Ларисиного пробуждения с разрывающимся кашлем Петр вывел меня во двор и принялся делиться своими переживаниями.
— И что мы можем сделать? Денег нам едва хватает на еду.
— Почему бы ей не подыскать работу? Она хороший повар, даже без оформления ее запросто примут.
Лариса искала работу и даже несколько раз выходила на смены в шаурмичную, но каждый раз в конце смены, когда происходил расчет, хозяин показывал пустую кассу и обещал расплатиться на следующий день. Но и на следующий день оплаты не было. Спустя несколько смен Лариса отправилась искать работу в других местах. Но вскоре она заболела и слегла, отчего поиски прекратились.
— Чтобы найти работу, ей надо выздороветь.
— Но, чтобы выздороветь, ей нужно найти нормальный ночлег.
— А для этого, опять же, нужны деньги, а значит, работа.
И так мы оказались в тупике. Я перебивался редкими подработками на находящемся неподалеку от нас рынке: грузил ящики по утрам, а в конце дня помогал с разгрузкой ларьков. Того, что мне платили, едва хватало на каши и макароны быстрого приготовления. У нас не было холодильника, чтобы хранить продукты, отчего приходилось покупать лишь то, что мы могли сразу приготовить и съесть.
— Знаешь, ты мог бы тоже поискать работу, — высказал я замечание Петру. — Хватает ведь мест, где могут принять и без документов.
— Да-да, обязательно поищу что-нибудь. Но ты ведь знаешь, у меня сердце болит постоянно. Каждую ночь я просыпаюсь от болей.
В ответ я обычно молчал. Как-то раз я высказал недовольство, что Петр все свободное время просиживает в убежище вместо того, чтобы что-то предпринять. Мы так сильно спорили, что в какой-то момент ему подурнело. Он схватился за грудь и согнулся пополам. Только подоспевший Василий, у которого были лекарства, смог привести его в чувства. После того случая я старался не давить на Петра, но каждый раз, когда заходил разговор о деньгах, во мне вскипала злоба. Даже моя дорогая изнеможенная Лариса проводила целые дни в поисках работы. А Петр предпочитал прикрывать свою лень недугами.
— Ты бы мог ходить с Василием.
— Это небезопасно, у меня могут потребовать документы и тогда вышлют из страны, — ответил он.
Каждое утро Василий отправлялся на транспортную остановку, где околачивался весь день, выпрашивая у прохожих на еду. Большую часть дня ему отказывали, однако, чаще всего под конец «смены» ему попадался кто-то щедрый, благодаря кому мы утоляли ноющее чувство голода.
— Ты можешь просить возле церкви, — предложил я, прекрасно зная, что места у церкви были давно поделены местными бездомными.
— Моне, я тебя услышал и обещаю, что завтра же найду работу.
— Буду надеяться.
Но на следующий день Петр работу не нашел. Воспользовавшись тем, что настала его очередь спать на раскладушке, он провалялся на ней целый день. А когда я потрепал его по плечу, он указал на грудь и протяжно застонал. С его слов сердце снова не давало ему покоя. Я снова промолчал. Так же, как и на следующий день, когда он по неосторожности задел один из столбов, на котором была закреплена пленка, накапливающая воду, отчего конструкция рухнула, а содержимое вылилось пол. Пришлось проявить чудо изобретательности, чтобы починить ее и восстановить всю конструкцию. Уставший и голодный после работы, вместо отдыха я должен был исправлять очередную оплошность Петра. Я был настолько зол, что мне хотелось вышвырнуть его из убежища и не пускать обратно, пока он не появится с деньгами.
Заметив мое раздражение, Лариса предложила прогуляться. Вдалеке от нашего жилья я смог выговориться и поделился с ней всем, что меня глодало. Почти всем. Главное, что заставляло меня злиться и на Петра, и в целом на окружающий мир, была моя беспомощность, моя неспособность помочь Ларисе. Но рассказать ей об этом я не мог, ведь знал, что она лишь рассмеется и попросит относиться к ней с меньшей заботой. Это в Ларисе мне и нравилось — ее стержень. Даже с высокой температурой и ломящим телом она не просто старалась казаться сильной, она была такой на самом деле.
— Ты должен с пониманием относиться к Петру.
— Я ничего ему не должен. Он такой же, как и я, и ты, и Василий. Но только мы стараемся что-то делать, а он нет.
— Каждый поступает в меру своих сил. Может, сейчас он и слаб, но это не означает, что он бесполезен. Как-никак, он твой друг, и ты должен быть ему поддержкой, даже когда он заставляет тебя скрипеть зубами.
Я не считал Петра другом. Товарищем — да, но не другом. Единственным моим другом был Белицкий, с которым мы пережили столько, сколько выпадает не на одну жизнь. И пусть его не было рядом со мной, я не намеревался уступать его место кому-либо, даже Петру.
Ларисе я ответил кивком. Мне не хотелось вступать с ней в спор, ведь пытаться переубедить меня было делом пустым, а тратить на это свои силы и здоровье позволить Ларисе я не мог. Я пообещал себе, что буду относиться к Петру с нисхождением и пониманием его слабостей.
Но еще через несколько дней, видимо, почувствовав наше благосклонное отношение, Петр вызвал во мне такую злость, которую не вызывал никто за все годы, проведенные на улице.
Утром следующего дня Петр отправился к выходу из метро в соседнем секторе, где до самого вечера вымаливал подаяние. Вечером же, вместо того чтобы вернуться в убежище, он заглянул к старым товарищам, жившим неподалеку. И у них он не только оставил все заработанные деньги, но и умудрился напиться. А по возвращении разбудил всех нас и до самого утра вставал каждый час, чтобы протошниться. К утру он все же уснул, но мы, кто не смог сомкнуть глаз из-за его метаний, были разбитыми, не выспавшимися и не скрывали своего раздражения.
Утром, пока Петр спал, я высказал свое предложение Ларисе и Василию:
— Я не хочу, чтобы он и дальше жил с нами. Давайте найдем ему какое-то жилье, и пусть он съедет.
— Но без нас он пропадет! — возразила Лариса.
— А с ним мы пропадем. Сколько можно тащить на себе этот груз?
— Моне, но у него ведь сердце. Ты подумал о нем?
— Сердце не помешало ему вчера нажраться, как свинья. От него так несет, что я и сам вот-вот опьянею.
— Василий, а что ты скажешь? — обратилась Лариса к до того молчавшему Васе.
— Я предлагаю следующее. Выгнать его мы не можем, не по-христиански это. Но я могу брать его с собой и следить за тем, чтобы он не пил и занимался делом. От проблем это нас избавит точно, а то гляди еще и лишних денег принесет. Согласны?
— Я согласна, — тут же ответила Лариса. Ее умение давать второй, третий и даже десятый шанс человеку восхищало меня.
Я согласился и не пожалел. Приведя Петра в порядок, Василий стал брать его с собой каждый день. Когда же он начинал жаловаться на сердце, мы давали ему таблетки и все равно отправляли работать. Через полторы недели результат стал налицо: денег у нас прибавилось, отчего мы начали подумывать о съеме какой-нибудь комнатушки ближе к ноябрю.
А еще через неделю Василий вернулся один. Мы с Ларисой были во дворе, сидели на единственной в округе лавочке и пытались приклеить каблук к сапогу.
— Петр умер. Инфаркт.
В тот вечер мы не разговаривали. Каждый из нас был погружен в свои мысли. Лариса молилась за душу Петра, Василий ушел на прогулку, вернувшись только к полуночи, а я пытался вспомнить хоть что-то о почившем товарище. Но даже это у меня не получалось — в голове, словно на повторе, вертелась одна мысль. Это я его погубил, я и мое нежелание его услышать.
Петра кремировали. Из-за отсутствия документов его прах должны были захоронить на специальном участке кладбища, отведенном под неопознанных лиц. Василий сумел договориться, и мы забрали урну себе. Василий и Лариса отвезли ее на окраину города в сквер имени какого-то важного деятеля, которым восхищался Петр, и закапали там под старым кленом. Я с ними не поехал.
В начале ноября наше положение ухудшилось. Лариса сдалась болезни и не поднималась целыми днями. Василий пытался узнать о месте для нее в церкви, но помочь нам смогли лишь теплыми вещами. Да и у меня дела не заладились. С окончанием сезона рынок, где я трудился, стал работать всего пару дней в неделю. От моих услуг отказались сразу — продавцы должны были в первую очередь давать работу местным грузчикам.
Я пытался ходить с Василием просить милостыню или рыскать по мусорным бакам в поисках того, что можно было бы продать, но мои успехи всегда оставались плачевными. Со временем наша одежда износилась, да и сами мы стали выглядеть куда хуже, отчего жертвовали нам менее охотно. А того, что мы зарабатывали, не хватало не только на лекарства, но даже на еду.
— Еще неделю она не протянет, ты должен что-то сделать, — произнес Василий с осторожностью, зная, как я относился к критике и замечаниям.
Но я не мог на него злиться. Лариса была моей ответственностью, и злиться за ее состояние я должен был только на себя. Я знал, что от меня требовалось, и знал, что еще больше оттягивать встречу с Алексеевичем было невозможным.
Воспользовавшись наводкой младшего из братьев-калининградцев, я отправился к детскому парку. Но студии там не оказалось. К моему удивлению, по соседству с цветочным магазином находилась галерея современного искусства. Современное искусство — какой пшик, несуразная попытка неспособных создать что-либо достойное, выставить себя и свою рефлексию напоказ. Я так считал. Также когда-то считал и Алексеевич.
Войдя в помещение, я был уверен, что внутри обнаружу что-то, не представляющее из себя ничего эстетически значимого, но вызывающее интерес у безвкусно одетых дам в сопровождении толстосумов, страстно желающих продемонстрировать свою причастность к интеллектуальной прослойке общества. И каким же было мое удивление, когда среди десятка выставленных картин некоторые были моего авторства.
Я был настолько ошарашен, что не сразу заметил подошедшего ко мне вахтера.
— Выставка откроется только через час, вам следует подождать в фойе, — обратился он ко мне, но я был настолько поражен увиденным, что не услышал его слов.
Не веря своим глазам, я приблизился к одной из своих картин — женщине в ярком треугольном платье посреди толпы одинаково безвкусно одетых мужчин во фраках и цилиндрах. Возле картины висело ее название и описание:
«„Женщина в обстоятельствах". Героиня картины — только что отсидевшая три с половиной года женщина. Она не пьет и не употребляет. Выйдя по УДО, она пытается начать жизнь с чистого листа, но отсидка мешает ей найти работу и вставляет палки в колеса при попытках вернуть ребенка. Со временем она возвращается к тому, чем занималась до тюрьмы, — проституции, по вечерам посещая вечерние курсы кройки и шитья».
Эту картину я написал еще весной в мастерской у Алексеевича после того, как он подобрал меня в автобусном депо. Вспомнить, что вдохновило меня на ее написание, я не мог, единственное, что точно было в моей памяти, — героиня сюжета имела реального прототипа.
Окинув взглядом зал, я насчитал еще несколько своих картин. Старика-пенсионера, жившего на хуторе, женщину-зэка, лишенную родительских прав, белого кролика и воспитанных братьев-депутатов. У каждой из этих картин была своя история, личная, переплетенная с моей. И каждая из этих историй теперь была выставлена на всеобщее обозрение и подписана фамилией Алексеевича.
Возле одной из работ я прочитал краткую биографию автора. Алкоголизм, развод, бродяжничество, торговля на рынках, случайный меценат, несколько названий моих ранних работ, ряд неизвестных мне работ, международные выставки — эти и другие фрагменты биографии автора постепенно складывались в единый пазл. Алексеевич использовал мои и, видимо, работы других художников, чтобы зарабатывать на жизнь после того, как оказался на улице. Его заметил состоятельный меценат, оборудовал ему студию, после чего принялся продвигать его картины за границу. Алексеевич же, в свою очередь, продолжил скупать мои картины и картины других художников, время от времени разбавляя серии своими работами. Вскоре его популярность убавилась, но он закрепился на том уровне, когда мог организовывать выставки самостоятельно и безбедно жить с продаж. Фрагменты его биографии, не указанные в кратком описании возле одной из работ, я дополнял теми событиями, что сам лицезрел, и фактами, которыми со мной делился Алексеевич.
Я был в смятении. Меня одновременно переполняли злость и гнев, потому что мои работы — некоторые куплены за гроши, а некоторые получены в качестве платы по долгам — Алексеевич выставлял под своим именем. И в то же время я испытывал радость успеха, которую не чувствовал уже много лет, — мои картины были выставлены в галерее и пользовались спросом.
— Любуешься? — незаметно ко мне подкрался хозяин выставки.
— Теперь-то мне понятно, куда ты девал мои работы и зачем они вообще были тебе нужны.
— Я рад, что тебе все стало понятно. Как же мне теперь полегчало, ты бы только знал.
Алексеевич даже не скрывал своего ухищрения. Казалось, что он гордился успехом, которого добился.
— Как ты нашел меня?
— Работники рынка, помогающие тебе, подсказали, где искать. Скажи, здесь есть хоть одна твоя работа?
— Даже не смей! — он оборвал меня на полуслове. — Все эти картины мои. За свои ты получал щедрое вознаграждение и помощь. Не будь меня, ты бы их все равно не продал. Возможно, ты бы их даже не написал. Не будь меня, Моне, ты бы скатился на то дно, где ты сейчас, значительно раньше. Так что поблагодари меня.
Поблагодарить его? За что? За присвоенную славу, за то, что под моими произведениями стаяла чужая фамилия? Или я должен был испытывать благодарность за возможность прославить мои произведения, хоть и без моих инициалов на них? Я чувствовал ту горечь беспомощности, которую испытывают родители, не способные дать своим детям лучшее. Со стороны Алексеевича все выглядело честно: за картины он платил, таким образом присваивая их.
И все же мне хотелось ударить его по морде. Но прежде, чем я замахнулся, Алексеевич вынул из кармана кошелек. Отсчитав несколько купюр, он засунул их мне в нагрудный карман. И только в этот момент я вспомнил, зачем искал его — ради денег на лекарство Ларисе.
— Давай так, ты сейчас остынешь и завтра наберешь меня, — вслед за деньгами он засунул в мой карман и визитку, — приходить сюда лишний раз не стоит. Публика, знаешь ли, не располагает к таким, как ты. Ты понимаешь ведь?
Алексеевич взял меня под руку и проводил к выходу. Захватив закрытую бутылку шампанского, он сунул ее мне в руки. Он все говорил и говорил: про постоянные выставки, про возможность выставляться под собственным именем, про гонорары за следующие работы и про многое другое, пока мы не оказались у дверей. Алексеевич крепко похлопал меня по плечу и подтолкнул к выходу. Обратившись к портье, он попросил никого не пускать до положенного часа.
— Ну и пошел ты, сукин сын. Больше ни одной моей картины, ни одной работы ты не увидишь, — выругался я и зашагал через парк.
И чем больше я говорил, тем сильнее заводился. Эта бездарь, возможно, ни разу в жизни не державший в руках кисть, наживалась за мой счет и счет таких же талантливых, как и я, художников. Хотелось найти их, хотелось рассказать о несправедливости, творящейся в галерее современного искусства рядом с цветочной лавкой напротив центрального детского парка.
Но кто бы мне поверил, кто стал бы слушать бездомного, чье единственное достижение заключалось в том, он не умер к своим годам? Алексеевич был прав: без него мои картины вряд ли бы увидели свет. Я это понимал, но злость, зависть и отчаяние от несправедливости не давали мне спокойно мыслить.
В размышлениях я не заметил, как несколько раз обогнул парк. Когда я наконец-то остановился, возле памятника писателю, в честь которого и был назван парк, то не обнаружил рядом ни души — осень оставила парк не только без посетителей аттракционов, но и без случайных прохожих. Не с кем было поговорить, не к кому было даже обратиться. Откупорив бутылку шампанского, я высоко поднял ее, будто чокнувшись с чьим-то невидимым бокалом.
— Здравствуй, дорогой, как же мне тебя не хватало, — произнес я едва слышно и сделал большой глоток.